Андрей Синявский - Спокойной ночи
– А мы с тобой не рассказывали? Не проезжались?..
– Да. Но это можно уладить… Объяснить… И поверят нам, двоим, а не ему, дураку! В этих вещах два свидетеля – все решают!..
Все-таки я не думал, что он зашел так далеко. Подлюга! Бежать бы от него и бежать – на край вселенной. Но я стою, рядом с ним, в темноте, добросовестно изображая сексота, такого же, как он, на улице Воровского, и спокойно втолковываю, что если он донесет, я не стану утаивать, кто первый из нас троих завел анекдоты, потому что с ними двойную игру играть нельзя, ты же сам знаешь, и тогда тебя, милый друг, по головке не погладят, и в результате мы втроем загремим в лагерь. А Юрку Красного кто же воспринимает всерьез, веселый трепач, любит посмеяться, и, вообще, на подобную мелочь, на анекдоты, обращать внимание, в нашем положении, просто смешно… Нет, я его не уговариваю, не прошу пожалеть Юрку, и не спрашиваю, зачем это ему понадобилось, и не изучаю больше загадку его неповторимой личности. На Юрке почему-то он как-то для меня окончательно сломался, оборвался, превратившись в механизм, в инструмент, вроде фагота или кларнета, на котором, как это ни печально, еще надобно играть, нажимая на ту или иную изученную педаль, вроде страха или смеха, и холодно наблюдая, как он моментально срабатывает, пока, вырвавшись из рук, не выплеснется, наподобие Арбата, лежащего под нами, в огнях, куда я его провожаю в эту пляшущую ночь, до метро.
– Да брось ты, – говорит, подумав. – Я просто пошутил…
В огне сигареты, смотрю, его толстые, сардонические губы складываются в иронию – над собой, надо мной, над звездами, под которыми мы висим. И уже тянется ко мне испепеленными устами:
– Ты этого не понимаешь. Я – боюсь. Мне – страшно…
– Тебе?.. Ты-то чего боишься?..
– Ты этого не понимаешь… Придут американцы – и меня повесят…
– Какие американцы? За что?..
– Ну, будет война с Америкой. И меня повесят… На мне, пойми ты, уже два трупа висят. Два трупа! Я – убийца…
– Подумаешь! Я – тоже убийца! – храбро отвечаю. – И на мне – один труп. Да еще иностранный… Ты же сам знаешь… Сам помогал… Элен…
Стоим, два убийцы, на черной улице, фонари не горят, а только там, у Арбата, плещется море огня, и все друг про друга знаем. Точнее сказать, делаем вид, что знаем. Но что-то не нравится мне подобный диапазон колебаний: то Юрка Красный, то американцы… Стервец! Пора от него постепенно отдаляться. Мне – назад. Ему – на метро. Нельзя отпускать. Он прав: в этих вещах два свидетеля все решают. Подлаживаюсь. Вжимаюсь в него. Стена. Слиться с тьмой. Чужая душа потемки. Войди, и ты увидишь…
– Не бойся. Я – тоже убийца…
А он уже брезгливо, рассудительно, словно презирая меня, за неудачу:
– Во-первых, ты только пытался, и у тебя сорвалось…
– Попытка – тоже убийство. Еще хуже. Я все делал… Грех на моей душе…
Главное – внушить, что я подобен ему, чтобы он – доложил! Чтобы не заподозрил… А он уже смеется. Доволен, что у меня сорвалось, а грех все же на мне: испачкан. Это уже хорошо. Впрочем, он всегда смеялся каким-то неприятным способом – без улыбки, отчетливо и раздельно выдыхая слова изо рта:
– Ха. Ха. Ха. Ха. Одна иностранка, и ту не сумел… Она мне сама рассказывала… Как советский гражданин, ты просто обязан был ее уделать… А я – сам! А я друзей! Брейгеля и Кабо! Своими руками! Понимаешь?!.
Кажется, он уже бахвалился, и у меня отлегло от сердца.
– Да брось ты про все это думать! Завяжи! Я тоже убийца. Ну, убили один раз. И хватит! Хорошенького понемножку. На тебе – два трупа. На мне – один труп. Какая разница? Хватит с нас! До Страшного Суда! До завтра!..
Прошло пять лет. Или шесть. Старые товарищи С., те, двое, ни за копейку пропавшие без вести, вернулись-таки живыми, откуда не ждали, несолоно хлебавши… Попутно всплывали со дна и кое-какие останки подводных съемок, охот, глубоководных изысканий, – подобно засекреченной карте местности, где некогда проходили бои и каждый куст пристрелян, каждый бугорок щедро полит кровью, а ныне кто раскопает эти ветхие траншеи? (Кабо и Брейгель…) Лишь уцелевший инвалид, случится, ткнет крючковатым ногтем в известный ему одному зодиак-меридиан. «В этой ничтожной точке, скажет, мы отбили три атаки противника. А в этом пятнышке у вас, в леске, за двести километров от первой, мне оторвало минометом ногу…» Так и в нашей топографии. Все засыпано, позабыто. Но кто-то помнит и ждет отметиться черным ногтем на выгоревшей, бесцветной планшетке… (Кабо и Брейгель…)
Здесь, в этом пункте, пока радушный профессор для родного ученика ставил чайник, С. ринулся к полкам, с обычной своей поэтической непрактичностью, выписывать в кармашек одиозные издания и был настигнут на операции шквальным огнем неприятеля, контратаковавшего врасплох, с чайником в руках, но вышел сухим из воды, сославшись хитроумно на давнюю, с детства, страсть к библиографии. Как – для чего записывал книги? Да только чтобы потом удобнее рассортировать в уме на полках и взять с собой почитать, если позволите, ту или иную диковину. Время-то какое! Всюду цензура! Хороший хозяин собаку не выгонит со двора… Хозяин, однако, не будь дураком, списочек изымает, рвет в мелкие клочья, книголюба-библиографа выставляет под видом головной боли, дверь на запор и впредь, сволочь, на заискивающие звонки с треском вешает трубку… Ну дождется обыска!..
Куда теперь! На Восток! В служебную командировку. На отдых. Никаких заданий. Сам себе, с позволения сказать, экскурсант… Там, в другой отдаленной точке земного шара, на границе с Азией, он поселится проездом, на несколько дней, в уютной провинциальной квартирке, с геранями, – у сестры закадычного своего и запроданного чорту, московского знакомца, сгоревшего полгода назад, всего ничего, как спичка, на остром слове. Оно и дешевле, и комфортабельнее, чем снимать койку с клопами в битком набитой гостинице, и притягательнее как-то, лиричнее, ближе к подлиннику. О как это много! Приблизиться к язве, занесенной в чужую семью, коснуться пальцем-присоской: ты же источник язвы. Заглянешь в себя – в лазурный колодезь, – как бы не упасть?! А принимают за ангела. Посланец брата! Последний, кто с ним встречался в ночь перед тюрьмой. Доверенное лицо. И сам под угрозой, того и гляди, даешь понять, крутишь носом, – возьмут! Играешь конспиратором. «Я – Сережа из Москвы…»
Вздрагивает сестра. Плачет. Подносит к правому глазу батистовое кружевцо. Сморкается: «Хоть бы вас не арестовали!» – «Все может быть, – говоришь ты загадочно, с озабоченным лицом. – После этой несчастной истории…» Займешь денег под арест. Расположишься королем в доме, выпьешь со значением, съешь что-нибудь такое, какое-нибудь интересное, специально для тебя, фрикассе, закуришь, задумаешься вкусно и глубоко вздохнешь. Хорошо!..
Нет, в самом деле, к чему вражда? Мы расстанемся друзьями. И вам он брат, и мне он тоже был… вместо брата. «Юра Брейгель! настоящий товарищ! – размышляешь вслух, тяжело и великодушно прихлебывая сухое вино. – Никого не заложил, хотя я, лично, был с ним предельно откровенен. Предельно…» Путаешься немного, и вдруг – нашел образ. Выскакивает – как по заказу. «Мне чудится, в эту минуту он сидит рядом с нами, за этим столом, и проницательно смотрит на всех нас, в очках. Я вижу его – как живого. Простите, мадам, нельзя ли еще?.. Нет, спасибо, водки я не пью. Подвиньтесь. За его здоровье! Каково ему в узах, сейчас?!. Мы тут выпиваем, закусываем, а – он?!.» Чуть не плачешь. Без обману. У Евреинова читали – «Театр для себя»? «Евреи, ша! Я соболезную – сестре! На вас, на всех нас надвигается что-то вроде Варфоломеевской ночи!.. Ты прав, Арончик!.. Мы останемся, однако, людьми. И мой приезд к вам, в этот трагический час, лишь моральная поддержка. Я не бросаю в беде! Не то, что некоторые… Пусть не думает там, в тюрьме, что у его друга нет сердца…»
И все – искренне. С перехлестом. Пышно. В нюансировке. Веселье в соединении с грустью. С прозрачными воспоминаниями. Как это молодое, задорное и кислое немного вино…
Ребята, не придирайтесь! Он сам не понимает, как это у него получается. Словно медиум какой-то. Сам себя намагнитил и – чист перед людьми. От его неуязвимости всякое зло просто-напросто отскакивает. Да и в вашу голову. Вот и сейчас он обращается к вам, с того света, с горьким упреком и детским недоумением, почему вы так жестоки к нему. Нет, он уже больше не клянется, что вы его оклеветали, как настаивал упрямо, вопреки очевидности, лет, наверное, пятнадцать после памятного скандала с ожившими досрочно свидетелями его веселых проделок. Зато он теперь нашел виновников своего несчастья. И это те, не удивляйтесь, на кого он донес, кого закопал, утопил. Напрасно, говорит он, ребята, вы мне биографию запакостили, репутацию испортили. А еще друзья называются! Ну, подумаешь, отсидели пять лет всего из своих десяти. Тоже мне потеря – пять лет! А у меня из-за вас вся жизнь пошла насмарку. Карьера не склеилась. На люди, в приличное общество, показаться нельзя. Шепчутся. Жмутся. Избегают откровенных разговоров, признаний. Сравните: кому хуже – вам или мне? Где справедливость в мире?..
