Евгений Гришковец - Одновременно: жизнь
Дом, где Марина Ивановна пробыла последние дни своей жизни и где совершила то, что совершила, сохранился, и теперь в нём маленький музей. Маленький – потому что дом очень маленький. Дом обычный, пятистенка, какую можно увидеть и на Севере, и на Урале, и в Повольжье, и где угодно на Руси. То есть четыре стены и одна стена внутри поперёк. Дом, по сути, из двух помещений. В малой части – кухня, в большей части – общее жилое помещение, вот и всё. Правда, в этом доме общее жилое помещение было разделено тоненькой дощатой перегородкой. Маленький, убогий домик, где Цветаеву с сыном разместили, потеснив хозяев, местных кузнеца и его жену. Цветаева с сыном приехали в Елабугу в числе многих и многих. Их размещали, не особенно спрашивая людей, желают они принимать эвакуированных или нет. И сами эвакуированные домов не выбирали. То есть Цветаева попала в убогий, по сути деревенский дом. Разумеется, без привычного водопровода, а стало быть, без туалета, ванны и прочего. В этом доме ванну и туалет даже представить себе невозможно.
Правда, дом этот хорошо расположен, крепко сделан, он светлый, и, очевидно, был любим теми, кто в нём жил. Для них это был привычный и единственно возможный дом, а Цветаева прожила в нём свои последние и самые страшные дни жизни. Она настолько очевидно не сочеталась с этим домом, что не смогла бы в нём жить. 31 августа 1941 года она в первый раз осталась в нём совершенно одна и сразу же совершила самоубийство. Точнее, она совершила его в маленьких сенях, которые теперь видоизменены: к дому пристроили небольшое, лёгкое музейное помещение для экспозиции, но та самая балка, которая приняла на себя вес поэтессы, сохранилась – при входе с улицы в сени. Дверь такая низкая, что даже невысокого роста человеку нужно наклониться. Эта дверь и тогда была низкой даже для невысокой Марины Ивановны.
Жуткий музей! Нет, в нём всё сделано аккуратно и с большой любовью как к Марине Ивановне, так и к Елабуге. Работница музея, она же экскурсовод, ни разу не сказала о том, что Марине Ивановне в Елабуге, то есть в родном городе экскурсовода, было плохо по причине самой Елабуги. Она бережно и совсем не просто обходила именно этот, напрашивающийся сам собой вывод, неоднократно подчёркивала, что Цветаеву туда не сослали, а именно эвакуировали, что работу Марине Ивановне предлагали, и совсем даже неплохую. Но она отказалась… А я смотрел на женщину, которая многие годы практически каждый день проводит в этом доме по многу часов, водит по домику коротенькие экскурсии для нескольких человек, потому что больше пяти-шести экскурсантов в доме просто не поместится… Да так и живёт этим музеем, этим городом и фактически историей десяти непостижимо страшных дней, которые Цветаева прожила с 17 по 31 августа 1941 года, ненадолго отъехав из Елабуги в Чистополь. В этом доме она написала три предсмертные записки. Записки написаны торопливо, но несуетливо. Одна записка сыну, которую я не берусь пересказывать. Вторая записка Асееву, с просьбами позаботится о её сыне и разобрать её бумаги, то есть работы. Просьбы эти не были исполнены… И третья записка адресована эвакуированным, с которыми она прибыла в Елабугу, тоже с просьбами, в основном связанными с сыном. Записки короткие. Самое страшное в них – приписка, оставленная на третьей записке сверху, отдельно от общего послания. Привожу эту просьбу не дословно, но близко к тексту: «Не похороните живой. Внимательно проверьте, что умерла».
Я провёл в этом доме минут двадцать пять – скорее хотел выйти на улицу и ветер. Мне уже было там невыносимо. Как в этом музее живёт и работает женщина, которая нас приветливо встретила и всё подробно показала, не понимаю. А с виду – обычный домик, каких в Елабуге и по всей Руси полно. И деревня Колбиха, где был наш дом в Сибири, про который я вспоминаю только с любовью, состоит из таких же домов. И как-то жили люди после Марины Цветаевой в этом доме, жили многие годы, пока из дома не сделали музей. Представить себе не могу! Это самый страшный музей, в каком я был в жизни, музей, в котором как будто зафиксировано и запечатлено принятое решение, а очевидно, что у Марины Цветаевой был не порыв, не сиюминутное помутнение и отчаяние… В этом доме то решение появилось и росло. Музей самоубийству – что может быть страшнее?
В музее на стенде представлена машинописная рукопись, видимо, авторский экземпляр, стихотворения Евгения Евтушенко «Елабужский гвоздь». Я прочитал его и сразу почти выбежал на улицу: я больше не мог там находиться. Подлинность поэзии и непостижимость беды, которые так чувствуются в этом маленьком домике-музее, невозможно диссонировали с фальшью и пошлостью стихотворения. Поэзия как таковая и Марина Цветаева в этой поэзии, должно быть, так корёжатся оттого, что в доме лежит бумажка с этим стихотворением. Я ещё раз убедился в том, что не знаю более пошлой, отталкивающей фигуры в нашей поэзии, чем Евгений Евтушенко. Я бы очень хотел порекомендовать тем, кто бережёт, хранит и любит этот особенный и столь впечатливший меня музей, убрать эту бумажку из экспозиции. К тому же она и её автор никакого отношения не имеют к жизни и творчеству великой поэтессы…
Вот какие неожиданные воспоминания и мысли накрыли меня на улице прекрасного Стокгольма, возле самого маленького театра в Швеции. Хотя и домики не похожи, и в Стокгольме ничто, ни один кустик и травинка не напоминают Елабугу, но всё же прекрасный Стокгольм, в котором мне в этот раз было так хорошо, и в прежние мои приезды было тоже прекрасно, – это не моё. А Елабуга, в которую я заехал в первый раз в жизни на несколько часов, – моё, и с этим ничего не поделаешь.
Вернулся вчера, а мне сообщили, что по итогам недели продаж книга «Боль» лидирует во всех больших книжных магазинах Москвы, поскольку пока продаётся активно только в столице. Как же я обрадовался! Совершенно по-детски! Так же, а может, даже сильнее, чем Машенька привезённым мной игрушечным Муми-троллю, фрекен Снорк и прочим персонажам Туве Янсон.
Обрадовался, хоть и не знаю, что происходит с книгой, когда её уносят из магазина домой, как её читают и что происходит с читателями в связи с этой книгой, которую я так долго писал.
17 апреля
Написал предыдущую страницу дневника про Елабугу и понял, что не всё сказал про этот маленький город. Не всё, что хотел. Несправедливо было бы написать только про один дом в этом, хоть и небольшом, но всё же живом и разноцветном городе. Уезжал-то я из Елабуги под сильным впечатлением, но и впечатление моё было и многослойным, и разноцветным.
Вышел я на воздух на улицу из дома, где прожила свои последние дни великая поэтесса, перевёл дух, и меня отвезли в совсем другой дом. Неподалеку – город-то небольшой. Отвезли меня в дом, где родился и прожил свои первые двадцать счастливых лет жизни русский живописец Иван Иванович Шишкин. Думаю, нет у нас более известного и любимого всеми живописца. И даже человек, который никогда не интересовался живописью, которому кажется, что художество – это безделье и мазня, который ни разу в жизни сам ничего не накалякал, даже в детстве карандашиком… Всякий знает и любит хотя бы одну его картину, благодаря конфетам с косолапыми мишками на фантике. Как же хорош дом, в котором художник родился, вырос и прожил годы юности! Дом богатый, купеческий, высокий. И стоит-то он высоко, над поймой, над рукотворным прудом, и видна из него река Кама. Далёко видно из этого дома. Дом не аристократический, купеческий. Комнаты в нём не огромные – большие. Светло в комнатах и приятно. Белые печи, высокие потолки. Сохранилось много предметов мебели, убранства, картин. Есть и дверные ручки, которые помнят своих исконных хозяев. Столовая-трапезная с окнами не на широкий простор, а во двор, уютная и какая-то очень приятная. Видно, умели тут и приготовить, и поесть. Музыкальные инструменты: клавикорд и несколько фортепиано… Сохранились книги. Да и экскурсовод, которая встретила нас, всё время похохатывала, посмеивалась, рассказывая про тех, из-за кого этот дом стал музеем. И хоть было слышно, что говорит она как по накатанной, и по нескольку раз на дню она произносит свои речи, посмеивалась она и похохатывала чему-то своему… Хороший дом! И вот стоят в городе Елабуга два совершенно разных музея и дома, а между ними протекает жизнь, которую с наскока за пару часов ни разглядеть, ни почувствовать, ни услышать невозможно. Так что уезжал я из Елабуги не с пониманием, а с впечатлением, которое словами не проговорить.
А через час после купеческой, низкорослой и старинной Елабуги въехали мы в город Набережные Челны, не купеческий и не старинный. Таких необъяснимо широких улиц я не знаю ни в одном городе. Это даже не улицы и не проспекты, это какие-то пространства между одинаковыми девятиэтажными домами. Понятное дело, что когда, не так уж давно, строили этот город, никто землю не берёг и не экономил. Наверное, на макете и плане архитекторов всё выглядело красиво и лихо. Но в итоге получилось так, как получилось.
