Ярослав Питерский - Падшие в небеса.1937
Тик. Тик. Кап. Кап.
– Что это? – еле прошептали губы.
Павел открыла глаза. Он всматривался в крупные полоски.
Тик. Тик. Кап.
– Что это за звуки? – вновь прошептали губы.
Клюфт еле-еле пошевелил языком. Но слова не вырываются. Они не хотят вырваться.
– Это вода, – тихо прозвучал знакомый голос.
«Кто это? Кто? Я слышу звуки – значит, я не умер? Нет, но кто это?»
Павел вздрогнул и попытался повернуть голову. Да. Он видит. Вот силуэт. Рядом с ним на кровати сидит человек, но кто это?
– Ты кто?
– Я твой знакомый, – ответил человек.
– Какой еще знакомый? – прохрипел Павел.
– Я богослов…
Клюфт напрягся. Он, нет, это точно он! Этот человек! Иоиль! Он! Он сидит рядом! И опять в этом мерзком темно-зеленом плаще! Но где они? Где? Опять в камере?
– Это вода, – вновь сказал каким-то равнодушным голосом Иоиль.
– Какая еще вода? – недовольно буркнул Клюфт.
– Ну, ты спрашивал, что это за звук? Тот? Тихий…
– А, да…
– Это вода. Она капает с крана. Там плохие прокладки…
– Хм, значит, я жив… – выдохнул Павел.
– Ты жив. Но ты был мертв. Почти мертв…
– А ты откуда знаешь?
– Хм, я видел…
– Что видел? – простонал Павел.
– Твою смерть…
– Опять ты за своё?! Опять?! Нет! Оставь меня в покое! Оставь! Сейчас ты скажешь, что это ты меня спас?! Или нет, меня спас твой Бог?
– Ты странный. Господь ведь для всех и он никого не спасает. Ведь если ты умрешь, ты попадешь к нему. Зачем ему спасать?
– Нет, не хочу это слушать. Я просто выжил… сам…
– Ну-ну, а позволь тебя спросить? Зачем? Зачем же ты выжил?
– Как зачем?! Чтобы жить…
– Брось! Ты ведь хотел умереть?! Но не умер. А сейчас ты рад, что жив? Ты непоследователен, – богослов говорил это немного раздражительно.
– Я выжил потому, что я выжил!
– А, зачем тебе такая жизнь? Ты ведь в тюрьме…
– Ну, значит, значит… – Павел не знал, что ответить.
– Ты хотел сказать, значит так Богу угодно? Верно, так ему угодно. Вот и все. Потому ты и жив.
Клюфта бросила в жар. Он опять. Этот человек опять говорит с его мыслями. Он словно пробирается в его сознание.
– Что тебе нужно? – недовольно спросил Павел.
– Я хочу тебе помочь. Вот и все. Тебе сейчас трудно. И помни, главное побороть в себе сомнения. И не предать себя. Вот что, помни. Тебе сейчас трудно. Но это не только физическая боль. Не только. Блажен человек, который всегда пребывает в благоговении, а кто ожесточает сердце свое, тот попадает в беду…
– Что ты хочешь этим сказать? – разозлился Павел.
– Ты понимаешь. Поэтому и злишься. Но ты не хочешь слушать истину. Свое сердце. Ведь у тебя в сердце есть Господь. Слушай его!
– О чем ты?
– Ненависть тебя убьет, если ты не одумаешься. Все, что я хотел тебе сказать.
– Слушай, я не хочу слушать твои наставления. Не хочу. С чего ты взял, что имеешь право наставлять людей? С чего?
– Я не наставляю, я говорю истину…
– Хм, истину?! С чего ты взял, что, говоришь истину? С чего? Почему ты считаешь, что именно то, что ты говоришь – истина?
– А ты можешь это опровергнуть? – ухмыльнулся богослов.
Павел застонал. Он попытался вновь дернуться, но не смог. Руки не подчинялись ему.
– Почему я должен это опровергать? Почему? Что тебе надо? От меня? Что надо? – прикрикнул Клюфт.
Он разозлился. Но это была злость не на богослова, а на собственное бессилие. Павел понимал, что богослов вновь загнал его в мысленный тупик и выиграл спор. Но это так не хотелось признавать.
– Мне ничего не надо. Я хочу, чтобы тебе было легче. Но ты, как я вижу, сам этого не хочешь…
– Легче? Да я мучаюсь! Понимаешь, после того, как поговорю с тобой, мучаюсь! – признался Павел.
– Вот и хорошо. Вернее, это так и должно быть. Все люди мучаются, пока найдут себя. Пока придут к Богу. Это длинная дорога…
– Дорога? Почему? Почему твой Бог не сделает, чтобы она была прямой и короткой? – как нерадивый школьник у учителя, спросил Павел.
– А это ты у него спроси… – ласково ответил богослов.
Он медленно поднялся с края кровати и, внимательно посмотрев на Клюфта, улыбнулся. Павел всматривался в его лицо.
– Что меня ждет, если я поверю тебе? А, богослов?! Что меня ждет? – вдруг, словно признав свое поражение, с надеждой спросил Павел.
Богослов тяжело вздохнул и, кивнув головой, тихо ответил:
– Ты уразумеешь страх Господень и найдешь познание о Боге. Ибо Господь дает мудрость. Из уст Его знание и разум! Он сохраняет для праведных спасение! Он щит для ходящих непорочно. Тогда ты уразумеешь правду и правосудие, и прямоту, всякую другую стезю. Когда мудрость войдет в сердце твое и знание будет приятно душе твоей, тогда рассудительность будет оберегать тебя, разум будет охранять тебя. Дабы спасти тебя от пути злого, от человека, говорящего ложь.
Павел закрыл глаза. Он тяжело дышал. Он хотел еще что-то спросить у богослова, но не мог открыть рот. Когда же Клюфт напрягся и посмотрел на человека в грязно-зеленом плаще, то вместо него увидел силуэт в белом халате…
– Опять бредил?! Вон, правда, глаза открыл!.. Ой! Устала я с ним! – ворчала толстая санитарка.
Клюфт открыл глаза и улыбнулся. Сон…
Это вновь был сон…
Павел поймал себя на мысли, что это был все-таки приятный сон. И он был бы не прочь, если бы сон продлился чуть-чуть подольше.
– Вот скажи мне, Клюфт? Что тебе снится, что ты так кричишь? Кричишь на всю камеру! А? – санитарка хоть и говорила сурово, но в ее голосе звучало сострадание.
– А что, я кричал, Полина Петровна? А? – улыбнулся Павел.
– Ты кричал вновь, как спорил с кем, что меня ждет, что меня ждет… ну и все там прочее. Как всегда. Я вот за месяц твоего тут пребывания выучила твои сны. Опять с каким-то мужиком ссорился? Что за мужик-то, Клюфт? А? Кто такой? – санитарка улыбнулась.
– Да знакомый, тетя Поля. Знакомый…
– Ой-ой, знакомый! Не отстает он от тебя! Не отстает! И это плохо! Видать, нагрешил ты, Паша-то, в жизни, хотя везет вот тебе, такая рана! Мало кто выживает, а ты вон выжил… – санитарка тяжело вздохнула и направилась к двери.
Клюфт с улыбкой посмотрел ей вслед.
Да, ему везет! Везет! Тогда… на допросе у Полякова, он был на миллиметр от смерти. Еще бы чуть-чуть – и пуля пробила сердце. А так, навылет возле ребра. И все. Легкое заштопали. Крови, правда, много потерял. Да и без сознания неделю провалялся. Однопалатники, кто видел, как принесли Павла с того рокового допроса от Полякова, говорят, что тюремщики хотели его списать, так сказать, «объявить мертвым». Комиссия пришла. Павлу лицо даже тряпкой, как покойнику, прикрыли. Один из врачей наклонился, посмотрел на Клюфта и отпрянул. Живого хоронить придется! Но надежды мало было. Сначала никто шибко-то и не суетился возле Павла. А через два дня и вовсе уколы перестали ставить. Что лекарства тратить?! Все равно покойник! А тут живым не хватает! Но нет! В морг не везли: сердце-то бьется и бьется. И останавливаться не хочет. Словно назло. Врачи ходили каждое утро и цокали языком, мол, такого случая и не припомнят! А потом, потом вдруг на поправку пошел. Сам! Как в сказке! Утром глаза открыл и заговорил. Санитарки прикармливать начали. Тетя Поля больше всех и суетилась. Ворчала, но суетилась. Да и еще одна, Леночка, молоденькая девушка, от Павла не отходила. Но Клюфт этого не помнит. В бреду был. Ему лишь рассказывали это. Как доктор уколы выписал, пожалел. И пошло-поехало. Выжил, выжил ведь. Выжил!
«Нет, значит, правда, я нужен Богу? А? Раз уж он не прибрал меня к себе. Значит, зачем-то я ему нужен? Если он есть? А? Не все так мрачно?» – весело думал Клюфт.
Лежать в тюремной больнице – все равно, что отдыхать в санатории на воле. Некая, пусть малая, но свобода! Во-первых, можно лежать весь день на кровати. Во-вторых, кормят более-менее сытно. Хоть изредка в супе плавает маленький кусочек мяса, а рыба на второе иногда отдает настоящим вкусом. Да и лекарства. Витамины. Ставят аскорбинку. А они ведь так полезны! Перевязки. Да и персонал больницы более-менее человечный. Конечно, охрана тут все та же, конвоирам палец в рот не клади. Но вот врачи и медсестры как-то по-доброму относятся. И понятно, некоторые из них сами заключенные. Сами приговоренные к срокам, но по счастливой случайности оставлены работать тут, при тюрьме, а не гнить на лесоповале в сибирской тайге! И уж эти-то люди знают, что такое свобода и что такое быть больным в тюрьме! Хотя, конечно не все. Не все! Кто-то специально хочет выслужиться перед тюремным начальством и грубит. Кто-то делает вид, что грубый, но все равно мало дает повода пообщаться с ним на равных. Но все же. Все же больничная тюрьма – это уже не совсем тюрьма.
В камере-палате стояло пять коек. Никаких нар и второго яруса. Белые простыни. И чистота. «Парашу» выносят другие зэки – «шныри» или те, кто поздоровее из больных. Даже изредка на прогулку выпускают, если ты не двигаешься, не ходячий, так сказать, но если не хочешь гулять, не заставляют. Добровольное, так сказать, дело! Клюфту вообще повезло: лежи себе целый день. Даже можешь папироской пыхнуть, если конвой не заметит. Ну, а если даже и заметит, в карцер не отправят. Каждое утро обход. Врачи смотрят и решают дальше твою судьбу. И больные стараются как можно «немощнее и беспомощнее» выглядеть. Ведь кому охота назад, в камеру. Да и суд никого не торопит вернуться в статус обычного заключенного. Еще один плюс тюремной больницы – никаких допросов. Павел за месяц уже и забыл, что это такое. Эти воспоминания для него были как страшный сон: то общение сначала с молодым следователем Маленьким, затем с его начальником Поляковым. Хотя крики Ольги Петровны он, как ему казалось, запомнил на всю жизнь! Тут, в лазарете, за месяц к Павлу с допросом только два раза приходили, спрашивали: как, мол, так случилось, что Поляков в него стрелял? И все. Павел рассказывал все. А молодой сотрудник в лейтенантской форме тщательно записывал его показания в протокол.
