Наталия Терентьева - Похожая на человека и удивительная
– Может, оно и к лучшему, – вздохнула я, имея в виду и себя, и отважившегося на тайную влюбленность Петра Евгеньевича.
Интересно, насколько далеко у него все зашло? И может ли вообще куда-то зайти, человек уже немолодой? Словно в ответ на мои мысли отчим опустил голову и стал чертить что-то пальцем на скатерти.
– Не ковыряй стол! – прикрикнула мама, но не зло, а как-то беспомощно.
Круговая оборона, она права. Она почувствовала, что я, как обычно, не пойду ей навстречу. Что я, злая и неблагодарная девчонка, не встану на сторону мамы. Я вообще ни на чью сторону не встану. Попью горький пряный чай, пахнущий аптекой, – наверняка мама положила в заварку мочегонные, успокоительные и еще какие-нибудь лечебные травы, – скажу невзначай что-нибудь обидное и уйду.
Почему так получается? Словно не мамина кровь течет во мне. В детстве я часто думала, что я приемная дочь. Так несправедлива часто бывала мама. Но Валерик всегда был маленький и больной. Больной и маленький. А я старшая и здоровая. И еще вредная и скрытная, по крайней мере, так всегда говорила мама, видимо, не зря. Ведь если бы я была приятной и милой, открытой и доброжелательной девочкой, меня бы, наверно, не одевали зимой в темно-коричневую шубу, похожую на старого облезлого медведя, а весной и осенью – в темно-зеленое пальто, перешитое из старой плащевки отчима, и не посылали бы на все лето, забывая о моем существовании, в деревню, где когда-то жила моя прапрабабушка-чародейка.
По крайней мере, так казалось мне маленькой – казалось, что в мире все несправедливо. И мамино отношение ко мне, и папино одиночество, и всеобщая любовь к маленькому лживому Валерику, и безропотное послушание отчима, который мог по маминому приказу запереть меня в комнате на всё прекрасное солнечное воскресное утро, тяжело вздыхая и пряча от меня глаза. Все мои подружки весело бегали во дворе, а я думала о несправедливости жизни и шила кукле платье из своих старых зеленых колготок.
– Ну что ты, что? – В сердцах мама бросила на стол ложку и попала в чашку с недопитым чаем.
По неписаным и загадочным законам нашей семьи брызги от чая попали на Петра Евгеньевича, хотя по нормальным законам физики это было бы просто невозможно, он слишком далеко сидел.
Петр Евгеньевич вытер лицо салфеткой, которая была повязана у него на шее поверх плюшевой пижамы и тихо сказал:
– Извини, Милочка. Всех нас извини. Вот так получается.
– Что у вас получается? Что? Вы сведете меня в могилу, что ты, что твой сын, что Лика!
– Да-да, ты права, – бормотал отчим, собирая дрожащей рукой крошки вокруг своей тарелки. – Только не волнуйся и не кричи.
Это правда симбиоз. Единственная форма существования этих двух людей, при которой им хорошо. Иначе давно бы что-то изменилось.
Петру Евгеньевичу хорошо, когда его ругает и прощает моя мама, когда она, уверенная, нарядная, ходит по дому с видом вдовствующей королевы и воспитывает своих нерадивых сынков, которые никогда не дождутся своего царствования, – ни-ко-гда!
А маме хорошо, что вокруг все такие нерадивые, такие недостойные ее, королевы, что никто и никогда не дотянется до ее царственных высот, никто не свергнет ее с трона, который она сама себе воздвигла, потому как обладателям куриных мозгов и вечно спадающих штанов это просто не под силу.
А милая незнакомка в нежно-голубом платьице… Что будет с ней делать Петр Евгеньевич, который за всю жизнь не купил себе ни одной рубашки, ни разу не решил, где проводить отпуск, да и, по-моему, ни одной копейки из зарплаты не потратил сам. Будет кататься на лодочке и продавать на птичьем рынке котят по пятнадцать рублей за самого красивого и пушистого?
Я взглянула на Петра Евгеньевича. А кто его знает? Вот возьмет и бросит мою маму. Что она тогда будет делать? Перед кем красоваться в золотых платьях? Для кого делать вечную стрижку а-ля Мирей Матье волосок к волоску и душиться рижскими духами «Северный ландыш»? Кого кормить здоровой пищей, встряхивать голодными днями на несоленой гречке, неустанно лечить до полного выздоровления и воспитывать, воспитывать? Ведь в этом и состоит ее жизнь. Мамина работа в какой-то бухгалтерии давно закончилась, ее уволили задолго до пенсии, и она так и не нашла себе подходящего места.
– Так, – сказала я, уверенная, что отчим все поймет. – Не шалить и маму не обижать! А то заколдую. Пойду я, мам. Труба зовет.
– Труба… или…? – мама прищурилась.
– Или черти полосатые, все правильно, мам. Сама не знаю.
Я не стала дожидаться, что скажет мама. Пусть она лучше всё выскажет отчиму или Валерику, когда он вылезет из своей комнаты поесть любимого вафельного тортика – хрустящего, обсыпанного жареными орешками, пахнущего горчащим миндалем и приторной, навязчивой ванилью.
– Валерке привет! – крикнула я уже от дверей и не услышала, а знала, что скажет мама: «Да тише, Лика! Мальчик спит!»
Говорят – точнее, не говорят, а думают ученые, на основании своих опытов, – что дольше всех живут и меньше всего болеют приматы, у которых есть прочные и долговременные дружеские связи. Именно дружеские, а не любовные. Причем касается это только самок. Дружат в мире животных только самки.
Например, обезьяны-самки ищут друг у друга насекомых в шерсти. Самцы при этом в одиночку грызут что-нибудь съедобное, спят, дерутся или привлекают внимание самок.
А слонихи стоят вместе и наблюдают за слонятами. А потом вместе гонят их, подталкивая хоботами к тому месту, где они смогут попить и поесть и, набрав в хоботы воды, побаловаться, обливая друг друга прохладной водичкой.
Дельфины вместе плавают на много километров и выпрыгивают из воды – по двое, по трое, находя в этом неизвестное нам удовольствие.
А люди?
У меня, например, нет хорошей подруги. Это значит, что я проживу недолго и буду болеть? Хотя я, возможно, вообще не показатель. И у меня была когда-то подруга, которую я считала своей сестрой и компенсацией за то, что в семье я всегда была хуже и нелюбимее Валерика, с которым вечно происходило что-то неприятное, что занимало мысли и силы всей нашей семьи, не очень дружной и гармоничной.
Не может быть гармоничной семья, где у одного ребенка один отец, а у другого – другой, и тот другой живет совсем неподалеку. И вдобавок живет один, и очень грустит о своей бывшей семье. Так, по крайней мере, казалось мне. Может быть, я чего-то не понимала, и папа был абсолютно счастлив жить один и работать, работать, изобретая, открывая и постигая тайны нашего мира. И ему вовсе не нужна была мама и даже я.
Но тогда почему же он всегда так долго держал меня, прижимая к себе мою голову, перед тем, как я уходила, и говорил всегда одно и то же: «Придешь домой, и сразу собирайся ко мне обратно, хорошо? Чтобы к послезавтра собраться. Или, на худой конец, к субботе. Да?» И всегда дожидался моего «да» в ответ, моего обещания прийти. Зачем я была ему нужна? Он со мной не играл, не делал уроки. Я просто сидела рядом и смотрела, как папа собирает очередную загадочную конструкцию, которая должна была преодолеть силу тяжести Земли, или опровергнуть всем известную теорему о вращательном моменте, или же каким-то неожиданным образом преломить свет – так, чтобы в зеркале увидеть не себя, а свою бабушку, на которую ты похожа. Так объяснял мне папа. И я сидела, замерев, и была счастлива непонятно от чего.
Человеку нужно постоянное подтверждение того, что его личность больше его собственного «я», а именно: что он нужен кому-то. Причем нужны не его деньги, возможности, даже не его знания. А именно он сам. Маленький, большой, слабый, сильный, больной, здоровый – нужен близким, вообще кому-то нужен. Без такого подтверждения перестают правильно работать иммунные механизмы, и человек начинает болеть. Это программа, заложенная в нас высшим разумом, или просто способ выживания в этом мире? Или же это одно и то же…
Глава 40
Путь мне предстоял неблизкий. Ведь я ехала в другую жизнь. И совсем близкий. Какие-то двести тридцать семь километров, если считать линейкой по карте. И около двухсот шестидесяти, если верить счетчику километров в машине.
На сей раз я ничего с собой не брала. Все можно купить. И праздничное платье, и осенний шарф, и даже любимые книги. Я взяла лишь компьютер и только что вышедший новый журнал о человеке, природе, новостях науки – обо всем том, о чем не пишет наш собственный уважаемый журнал.
Ночью перед дорогой мне приснился не очень приятный сон. Как будто я еду в своей машине, в которой, кроме меня, сидят какие-то дети, школьники. А за рулем не я, а моя покойная бабушка. И мы едем по таким колдобинам, по такому бездорожью! Мне очень жалко свою машину, мне кажется, что она вот-вот развалится. И я прошу бабушку, ни разу в жизни не сидевшую за рулем: «Аккуратнее! Потише веди!» А бабушка смеется и лихачит на неимоверных буграх и рытвинах. И вот мы подъезжаем к какой-то горе, в которой прорыт тоннель, вернее, его только роют, молчаливые недружелюбные рабочие роют лопатами. Я вижу узкий, неровный вход, в который невозможно не то что въехать, а и просто войти. И я понимаю, что сейчас мы поедем, по колдобинам и ухабам, в этот земляной тоннель. И я вижу землю, наспех, неровно разрытую, и чувствую, как страшно и плохо будет там, в тоннеле…
