Надежда Беленькая - Рыбы молчат по-испански
– Не-ет… – шепчет Нина. – Это не я. Это кто-то другой…
И все-таки это была она, новая Нина.
А потом ей много раз удавалось поймать выражение тревоги, страха и какой-то затравленной вороватости, как у нашкодившей кошки, которые раньше не доводилось видеть у себя на лице.
Как-то раз, ранней осенью того бурного года, года грандиозных перемен, в аэропорту Шереметьево Нина увидела необычную девушку. Девушка сидела в кресле и, скорее всего, ждала посадки в самолет, улетавший в Дели. В ожидании самолета она дремала, устроив голову на спинке кресла. На фоне бледно-розового утреннего окна ее лицо казалось почти черным. Нина не могла определить, сколько ей лет, на вид она выглядела совсем юной и какой-то очень современной, модной, как бы в стиле «этно»: длинный по колено пестрый балахон, полотняные штаны, легкие на босу ногу сандалии – стояло настоящее бабье лето – по-испански «лето святого Мигеля». Густые волосы заплетены в длинную косу. Но поразили Нину не волосы, не сандалии и не балахон: поразили лицо и руки. На лице и руках отчетливо виднелись письмена на каком-то неведомом языке, вероятно, санскрите. Очевидно, девушка была студенткой из Индии или Шри-Ланки, и ее кожу покрывали слова молитв и священных текстов, традиционно наносимые при помощи тонкой кисточки хной, которая смывается водой или специальным составом. Но выглядело все это так, словно загадочные письмена переполняли ее изнутри и однажды их накопилось так много, что они проступили сквозь кожу.
И потом Нина много раз вспоминала ту девушку в аэропорту.
Истории, с некоторых пор населявшие ее память, сменяющиеся в зависимости от времени года картинки Рогожина, который она выучила наизусть и знала в любое время суток, в любую погоду и в любой день недели, как будто это был не чужой, а ее собственный родной город, умирающие деревни, через которые они с Виктором проносились на белом и гладком, как сливочное мороженое, «баргузине», преследующий ее повсюду кисловатый запах денег, лежавших в книжном шкафу – все это тяготило, разрасталось, вытесняло день за днем прежнюю Нину.
– Почему я должна все это помнить? – жаловалась Нина, когда Рита позвонила ей из Нью-Йорка.
С того дня, когда открылась тщательной скрываемая Ритой тайна ее замужества и тщательной скрываемая Ниной тайна ее новой работы, между ними исчезла тень, возникшая после загадочного Ритиного исчезновения. И теперь они часто перезванивались.
– Как мне избавиться от этих историй? Они перегружают меня, как лишняя информация – память компьютера…
– А ты сделай апгрейд, – предлагала Рита.
– Рассечь лобные доли?
– Да нет же… Просто научись отвлекаться… Забывать обо всем… Допустим, восемь часов в день ты работаешь, с девяти до шести с перерывом на обед, как все нормальные люди. А потом отдыхаешь. У тебя вечер, ночь, утро… Этого достаточно.
– Не получается. Отдыхать не получается, не могу отключиться ни на минуту. Все время стараюсь думать о чем-то другом или, наоборот, расслабиться и вообще не думать, но все это меня переполняет, вытесняет собственные мысли. Такое впечатление, что я отравилась. По ночам снится Рогожин. Снятся кошмары, я просыпаюсь и снова начинаю думать.
– Тогда напиши книгу, – посоветовала как-то раз Рита. – У тебя получится.
– Книгу? О чем?
– Обо всем, что видела. О детях, о взрослых, о деревнях, о провинциальных чиновниках. Про Ксению эту твою напиши – честное слово, чрезвычайно занятный персонаж.
– Не выйдет, – ответила Нина, поразмыслив.
– Почему?
– Потому что никто не поверит и никому не будет интересно. Понимаешь, я вижу много такого, во что верить невозможно. Это как с живописью и фотографией. Скажем, человека сфотографировали в каком-то неожиданном ракурсе, так что ноги на снимке коротки, а локоть оттопырен и кажется вдвое больше. Но никто не обратит внимания, потому что это лишь фото, ему простительно. А вот если тот же оттопыренный локоть или короткие ноги нарисовать, заметят сразу, потому что тогда будет уже картина, а не фотография. Картине не простят того, что прощают фотографии. Вот я о чем, понимаешь?
– Не совсем…
– Ну смотри. Помнишь, я тебе рассказывала про дом ребенка в Рогожине, куда мы с Ксений то и дело ездим? Там еще Ада Митрофановна, доктор Степаныч и директор, который ничего не делает, только деньги гребет.
– Что-то припоминаю…
– И жуткая вонь, как ни приедешь – мочи, горелого молока, немытых детей. Первое время я едва ее выносила, эту вонь, такая она была тоскливая, кислая, а потом ничего, привыкла. Еще как-то раз осенью у них погиб ребенок, девочка: ночью застряла головой в сломанных прутьях кроватки и не сумела вылезти. Представь, маленький ребенок, меньше года, а кровать сломана, и всем на это плевать. Девочка кричала всю ночь, но никто к ней не пришел, не вытащил из этих проклятых прутьев, которые сжимали ей голову, как тиски, и в конце концов она умерла – что-то случилось с головой, или задохнулась. Помнишь, я же тебе рассказывала… Так вот, Степаныч этот, главный врач дома ребенка, умер – недавно совсем, месяц назад. Степаныч в общем-то неплохой был доктор, дело свое знал, только пил сильно. И вот как-то раз он сидел дома один, точнее не совсем один, а со своими собаками, которых обожал – а сын где-то в другом городе был в это время. Этих собак Степаныч когда-то подобрал на улице, спас от голода… И вот ему стало плохо. Может, водка попалась паленая или сердце не выдержало. В общем, он умер один в пустой квартире, упал и лежал на полу – день, другой… Несколько дней прошло. И собаки Степаныча съели – от голода, понимаешь? Собаки, которых он так любил, которых спас. Они голодали, а еды в доме не было, и они съели своего хозяина. За что, почему так произошло? Неужели это ему послана божья кара, которую он сам заслужил? Никогда не поверю… Он был хороший человек, а что дети так запущены – так это не только его вина. Так уж там сложилось, у Ады. Деньги брал, это да, но от денег никто в наше время не отказывается. Просто несчастный случай. В это невозможно поверить, такого вроде бы не бывает, а на самом деле бывает, потому что жизнь всегда изобретательнее и богаче любого вымысла. Но читатель-то скажет: автор наврал. Правда часто кажется вымыслом… А вот еще история. Усыновляли как-то раз мальчика семи лет. Симпатичный такой мальчишка, только худенький и вместо зубов корешочки темные. Раньше он жил с родителями в развалившемся доме. Мусор, тряпье протухшее. В документах сказано, что печку они топили по-черному…
– Как это? – удивляется Рита. – Разве в наше время такое бывает?
– Еще как бывает. Дом-то старый. Что-то испортилось, труба засорилась, и все: топи по-черному, если дело зимой. И вот этого мальчика, Ваня его звали, родители заставляли охотиться на кошек. Поймает кошку – пустят домой ночевать, а не поймает – не пустят. А кошек тех потом убивали и ели.
– Ужас…
– Вот-вот. Ужас. А потом Ванин отец соседа убил, в драке зарезал. Не знал, что с трупом делать, распилил на куски и закопал в огороде среди грядок. Но и это еще не все: голову он закапывать не стал. Завернул в целлофановый пакет и положил в холодильник.
– Боже! Зачем?
– Откуда мне знать? Может, для устрашения будущих врагов или из ненависти… А может, так действовало чувство вины, которое заставляет убийцу возвращаться на место преступления. Голова лежала в холодильнике много месяцев, а рядом ставили кастрюли, хранили еду… Ваня все знал – и про соседа, и про голову. Домой боялся ходить, жил под крыльцом… Потом какая-то добрая душа на родителей Ваниных нажаловалась, что они плохо с ним обращаются. Приехала чиновница из опеки и забрала Ваню в реабилитационный центр. Перед тем как забрать, заглянула в холодильник и чуть в обморок не упала: голову увидела.
– А потом?
– Потом приехала милиция, откопали в огороде куски соседа: видно было, где зарыто – грядки-то притоптаны. Когда Ваню забирали, у него была начальная степень кахексии, хронического истощения: в шесть лет весил десять килограммов. А потом каталонка одна его усыновила… В Таррагоне, у самого синего моря теперь живет. Там еще пляжи хорошие, песчаные.
– Да-а… Такого я не слышала.
– А я вот слышала и забыть теперь не могу. Или вот еще, уже про другое. Ехали мы с Витькой и испанцами в Коньково, мороз минус двадцать, вьюга кругом от земли до неба. Мело так, что дорогу от белого ровного поля не отличить… Витька боялся проскочить поворот, и действительно проскочил, проехал мимо, это потом уж мы сообразили, что слишком долго едем, давно пора свернуть, мы ведь там много раз были, в селе Коньково, и дорогу знали наизусть, даже я поворот помнила, хотя обычно плохо дорогу запоминаю. Но мы все равно плутали. Как выла вьюга! Протяжно, человеческим голосом. Потом наконец выбрались, отыскали поселок в этой жуткой метели, ты себе даже не представляешь, в этих непролазных снегах, через которые не видно ничего, дерева ближайшего не видно и неба тоже, только одна белизна с четырех сторон света, верху и внизу, плотные непрозрачные сумерки… Никогда в жизни я такого бурана не видела, даже вообразить не могла, только читала у Пушкина. Чувствовала, что это не к добру: нас сейчас заметет, или мы съедем с дороги и в сугробе застрянем, или что-то случится с двигателем и он заглохнет, и мы замерзнем насмерть, в минус двадцать такое запросто. Витька тоже чего-то как будто боялся, я по лицу видела, что ему не по себе… И вот добрались до Конькова, подъехали к детскому дому, вылезли в эту муть, в кружение, в стужу… Заходим, а нам говорят, что Елены Ильиничны, директрисы, нет и не будет, она ушла домой, потому что у нее только что умер муж – дотронулся до батареи и его убило током, там что-то случилось в тот день с проводами, электричество убежало в батарею, и его убило. В одну секунду – насмерть. А я тогда подумала, что это смерть блуждала в этой метели и в конце концов отыскала добычу… Такой вот случай… Вот скажи, как тут быть, как доказать, что это все происходило на самом деле? Может, специальный знак изобрести и ставить его на каждой странице?
