Ирина Щеглова - Родовое проклятие
Сначала надо лизнуть соленый, масляный бочок, на языке останется несколько крупинок соли, потом куснуть саму редиску, смешивая во рту хрустящую горьковато-сочную плоть с солоноватым привкусом семечек.
Сидеть вот так, наблюдать за Муркой и мышью; за тем, как маленькая жизнь из последних сил борется со смертью и есть восхитительную крупную редиску… Что может быть лучше!
Неожиданно мышь выскользнула от своей мучительницы и рванула к едва заметной щели у порога. Я замерла с поднесенной ко рту редиской. Беглянка прокатилась серым комочком у моих колен и, казалось, вот-вот должна была исчезнуть в подполье… Но! Мурка, мурлыкнув негромко, оттолкнулась задними лапами и, проехав по полу на брюхе, настигла несчастную мгновенно выброшенной вперед правой лапой.
Я увидела, как поникла обессиленная в неравной схватке мышь, словно побег был ее последней надеждой, а неудача отобрала у нее остатки воли к жизни. Жертва покорилась судьбе.
Мурка сжала ее обеими лапами, наклонилась, прикусила слегка острыми зубками, отпустила, перебрасывая неживое тельце от лапы к лапе; но, бездыханный зверек не обнаруживал больше признаков жизни. Немного раздраженная Мурка пару раз стукнула трупик лапой, перевернулась на спину, держа мышь перед собой, принялась подбрасывать и ловить ее. Мурка сердито мявкала, пытаясь вернуть мышке былую подвижность. Довольно скоро сообразив, что игрушка сломалась, Мурка села и несколько секунд остро поглядывала на серый комочек, потом, словно забыв о нем, отошла, оглянулась резко, фыркнула и брезгливо дернула лапой.
Игра окончилась. Я быстро дожевала последнюю редиску и, схватив блюдце, побежала к бабушке.
Григорий ворчал на Мурку:
– Поиграла, убери за собой. Нечего мне под ногами грязь разводить!
7
Бобик-Мухтар – крупный лохматый кобель, получивший свое двойное имя благодаря разногласиям, существовавшим между дедом и мной. Дед звал его Бобиком, а я – Мухтаром. Умная собака отзывалась на обе клички. Пес был хитер и остроумен, а потому слыл грозой всех соседей и пацанов – любителей поживиться на чужих огородах. Как и другие порядочные дворовые собаки Бобик-Мухтар сидел на цепи, но цепь не могла ограничить его любви к свободе. Как-то утром дед увидел Бобика, аккуратно просовывающего морду в пустой ошейник.
– Ах, ты! – только и сказал дед. А Мухтар, уже по всей форме, в надетом ошейнике, преданно смотрел хозяину в глаза, присев на задние лапы.
Пес, дождавшись, когда в доме все уснут, преспокойно снимал ошейник, используя, как подручное (то есть подлапное) средство колышек, к которому крепилась его цепь. Дед никогда не затягивал ошейник слишком туго, чтобы его любимец не страдал, а тот, в свою очередь, пользовался этим и легко добывал себе свободу.
После этого случая, дед стал привязывать Бобика покрепче и старался не вступать в перебранки с соседями, ненавидевшими собаку. Дело в том, что пес пользовался дурной славой обидчика кур, пьяниц и ярко одетых женщин. Деду постоянно предъявляли претензии: то Мухтар искусал пьяного Митьку, то разорвал платье Нинке, то кого-то злобно облаял, то украл, то задушил. Надо сказать, что обвинения не были беспочвенными. Пес не прощал обидчиков и, если ему не удавалось расправиться с ночным вором или пацаном, бросившим камень, сразу, он запоминал и не упускал возможности наказания. За это его ненавидели и боялись, приписывая то, чего и не было.
Мухтара не уберегли. Однажды он ушел вместе с длинной железной цепью, на этой цепи его и повесили местные подростки. Цепь намотали на толстый сук старой вербы на лугу, а под несчастной собакой развели костер.
Я видела черное, обугленное тело Мухтара, висевшее на своей цепи.
Изгаженное место быстро превратилось в помойку. Черная рана так и не заросла травой, зато туда стали сваливать всякий мусор. Здесь я его и увидела, еще живой комок плоти. Он пищал изо всех сил, борясь за свою, никому не нужную жизнь. Когда я подняла его на руки, оказалось, что нос и уши котенка засижены мухами и забиты мушиными яйцами. Он ничего не слышал и уже почти не мог дышать, но все еще кричал.
Назвали мы его – Дымок. Он показался мне серым. Правда, когда его удалось отмыть, он порыжел, но имя осталось прежним.
В доме и во дворе всегда было много разных питомцев. Они рождались, находились и приходили сами, или дарились.
Мухтара заменила Жучка, глупая маленькая собачонка, черненькая, с острой мордочкой и короткими лапками. Куда ей было до благородного предшественника! Жучка не разбирала своих и чужих, она могла ползти к человеку на пузе, радостно повизгивая, но в следующее мгновение кусала, быстро и трусливо, убегала в будку и заливалась злобным лаем. Мы ее не любили, и она, наверно, чувствовала это. Эта нелюбовь обострилась, когда Жучка, завела роман с каким-то ночным гостем и принесла щенков. Она не стала им матерью, перегрызла всех. Дед хотел от нее избавиться, но не дошли руки, и Жучка долго еще жила в палисаднике, в плохо сбитой будке. Умерла своей смертью, наверно, не помню.
Дед водил кроликов, индюков, пчел и свиней. Были еще куры, но куры не считались, были и все.
В начале лета Бабушка приносила с рынка инкубаторских цыплят – крохотные, оранжево-желтые комочки. Устраивала их на веранде, кормила сваренными вкрутую яйцами и зеленым луком, все это нарезала мелко и ссыпала в огороженный угол, где невесомые пушинки, громко пища и становясь друг другу на спинки, вытягивали навстречу бабушке шейки и хлопали бесполезными крылышками.
Мурка, старая и мудрая, первые несколько дней ходила вдоль загородки и хищно принюхивалась. Иногда она вставала на задние лапы и заглядывала к цыплятам. Глаза у нее при этом становились ярким и любопытными тем холодным азартным любопытством, какое бывает у молодых кошек; усы подрагивали, и спина напрягалась: того и гляди – прыгнет в копошащийся цыплячий выводок. Но бабушка строго говорила:
– Мурка, нельзя!
И кошка, повернув к ней голову, мурлыкнув, отступала.
Через некоторое время она вовсе привыкала к маленьким птичкам и не обращала на них внимания. Цыплят не закрывали от нее, и Мурка ни разу не позволила себе поохотиться на такую доступную добычу. Она ловила только мышей.
8
Смерть сделала похожими мои сны: я подхожу к ветхому забору, серому, как и все вокруг. Сумеречно. Дом скрыт от меня голыми ветками вишен, эти вишневые деревья, давно вырубленные, заполнили сад и палисадник, они плотно выстроились вдоль бетонной дорожки и, сомкнувшись, закрыли низкое свинцовое небо. Они всюду. Их сухие стволы, похожи на старую колючую проволоку, свернувшуюся огромными ощетинившимися ежами.
Бабушка собирала хворост. Сарай был завален сушняком, она приносила его из рощи, прямо за огородами. Старики экономили на угле, поэтому деревянный дом отсыревал за зиму и не успевал просохнуть летом.
Здесь когда-то были заливные луга. В реке водились щуки и разная рыбешка. Отец рассказывал, как они с пацанами бегали на реку купаться и ловить рыбу. А однажды весной, когда начался ледоход, он прыгнул на проплывающую льдину, чтобы прокатиться. Но прыгнул неудачно: нога попала в ледяную выемку, мальчишка почувствовал резкую боль и не смог соскочить на берег. А льдину несло все дальше, и испуганные друзья бежали вдоль берега и кричали. Кто-то догадался позвать отцовского деда, и тот, прихватив багор, кинулся спасать внука. Отца вместе с льдиной затянуло под мост, и он успел ухватиться за балку, повиснув на ней. Дед кое-как достал его и выпорол. Тогда всех пороли.
Да, крутенек был прадед Александр. Еще в Первую Мировую попал в плен к немцам и пробыл там два года, язык знал прекрасно – работал у какого-то бюргера на ферме. Немцы ему нравились, только он никак не мог понять, как такой правильный народ допустил у себя фашизм.
В Гражданскую прадед воевал у Ворошилова. Знал его лично, поздравлял с праздниками, писал письма. Ответы и телеграммы поздравительные, подписанные знаменитым военачальником приходили неизменно. При получении очередной телеграммы, Александр приглашал соседа и выпивал с ним бутылку водки, под неторопливую беседу о прошлом и настоящем.
Александр любил лежать на узкой железной кровати в сенях и читать. Читал он не по-деревенски много. Казалось, что он презирал быт. Лежа на своей кровати, он, придерживая рукой очередную книгу, опускал другую руку в ведро, доставал картофелину и, слегка потерев о свой неизменный пиджак, кусал, как яблоко, вместе с кожурой. На бегающих рядом по нетопленому дому голодных детей, Александр мало обращал внимания. Жена его – Татьяна, зная о странностях мужа, редко оставляла его одного. На памяти моего отца, это случилось один раз, когда бабушка Таня уехала к дочери в Москву. За те несколько дней, что она отсутствовала, жизнь в доме остановилась. Была поздняя осень, по ночам заморозки схватывали воду в ведре на лавке у печи, и она так и не оттаивала; только дети, черпая воду кружками, разбивали тонкий ледок на ее поверхности. Полное ведро с помоями стояло здесь же, но там лед утвердился основательно, поэтому домочадцы его словно не замечали. Чтобы сохранить тепло, дети не раздевались, впрочем, как и сам Александр. Он лежал незыблемо на своем ложе, читал и ел сырую картошку.
