Игорь Савельев - Zевс
Кирилл как-то невнятно возражал против такого образа жизни: в диапазоне от «Это не вредно?» – до: «Ты ведь и так очень красивая, зачем тебе краситься».
– Для телевизора «просто красивая» не подходит, – смеялась Яна.
Вот ведь воля к победе: если бы Яна захотела, то могла бы попасть на большой федеральный канал – наверное, стоило бы только ей попросить влиятельного отчима, – но она как будто упорно «постигала азы» с самого начала. С самой захудалой мелкой телекомпании, болтавшейся чуть ли не во второй сотне кабельного пакета. И чем больше ерунды было вместо ожидавшейся большой, серьезной работы, с тем большим энтузиазмом она ехала на очередной сюжет.
С тем большим энтузиазмом, и даже весельем:
– Да ты прямо переживаешь из-за этого!
– Ну конечно, – он подыграл ей. – Мы же не виделись с Лехой столько лет…
– О да. Мужская дружба – святое.
– Эбсолютли, – он спародировал французов. Недавно к ним приезжали французы. Даже Михалыч явился в галстуке. Они смешно говорили по-английски, делая упор на это энергичное absolutely (эбсолютли) – в ответ на каждый вопрос, да на задумчиво протягиваемое «beca-ause» (бикооз) – в качестве связки уже в любом случае.
– Ах да, – и Яна тоже вспомнила французов. – Как же я забыла, Луи – это же просто образец нежной мужской дружбы…
Видимо, промышленность всех стран, производивших когда-то пассажирский сверхзвук (да, собственно, «все» – это СССР и Франция) и отказавшихся от него из-за соображений экономии, безопасности et cetera, время от времени посещали схожие фантомные желания. Что-нибудь в духе: мы были империей, может, вернуть эту дорогую игрушку? Скипетр и державу… Французы приезжали знакомиться с разработками их отдела, потому что сами как-то неясно хотели возродить «Конкорд». До такой степени неясно, что все понимали: все это просто разговорчики, музейчики московские, да… и вино в подарок. Но… На финальный вечер в ресторане пришла даже Яна. Там она долго посмеивалась над коммуникативной катастрофой, разразившейся между Кириллом и его коллегой Луи, парнем с очень французской внешностью, с косыми черными прядями через лоб. Луи, увидев Кирилла, потянулся с объятьями. Потянувшись встречно, Кирилл не учел национальных традиций приветствия. Он ожидал простого дружеского похлопывания по странным на ощупь пиджачным плечам. Потому чуть отвернул лицо. Луи, ожидавший дружеского поцелуя в щеку, привлек Кирилла к себе, и тот с изумлением присосался ушной раковиной к богато умащенной лосьоном щеке. Он прямо ощутил ухом эти жесткие пупырышки хорошо сбритой щетины.
На анализ ситуации оставалось не более доли секунды, потому что надо было заходить на второй круг: европейская традиция предполагает двукратный поцелуй. Партнеры развернули головы: Кирилл в панике соображал, и ему не оставалось ничего другого, как не отворачивать лицо и запечатлеть на второй щеке парижского коллеги едва заметный, но оттого получившийся каким-то особенно нежным поцелуй. Однако он снова не понял французских обычаев. Встречных поцелуев у них не было. Луи, прижимаясь, в свою очередь, к щеке Кирилла, вытягивал губы заранее, как самолет заранее выпускает шасси, однако даже не коснулся поверхности. Итак, Кирилл облажался еще раз. Смущенный, он отпал от Луи, который великодушно сделал вид, что ничего не произошло, но Яна – она наблюдала – давилась беззвучным смехом за фруктовой тарелкой настолько, насколько позволяли приличия…
– О, Луи – расхохотался Кирилл, попытался припомнить какое-нибудь цветистое французское выражение, но кроме абсолютно неуместного «шерше ля фам», ничего в голову не приходило.
Он опять опаздывал на работу. И солнце подступало к оцинкованной мойке.
– Во сколько вернешься?.. – спросила Яна. Голос погрустнел. Ей грустно было оставаться одной. Кирилл даже вернулся от двери, чтобы еще раз обнять. Такая энергичная и даже самоуверенная «в миру», с ним она становилась иногда такой почти беспомощной, особенно когда он уходил или уезжал…
…На лестнице его опять попросили понюхать.
На том же месте, у мрачной двери с цифрой «шесть», стоял все тот же сосед, сегодня, правда, уже не в трениках, а в легком летнем костюме – и материал более всего напоминал мешковину, хотя соседа, вероятно, убеждали в магазине, что это лен.
– Не пойму, – говорил сосед Кириллу, а может быть, и самому себе. – Вроде, немного пахнет… Стучим – не открывает. Тут ведь старушка живет, восемьдесят семь лет ей, что ли… Может, в деревню уехала, летом она вообще оттуда не приезжает, а какое-нибудь мясо оставила на столе, и вот… тухнет… А может…
Кирилл снова проделал путь через полпролета, обстоятельно, не торопясь, с прищуром вглядываясь в черный глазок. На сей раз, кажется, действительно чем-то пахло.
– Так, может, вызвать милицию? – предложил он.
– Да вот не знаю, – будто бы даже с радостью заговорил сосед. Может быть, ему не хватало общения? – Сломают дверь, а потом окажется, что она в деревне, а с дверью что делать? Потом еще платить заставят… Может, конечно, они смогут залезть в окно, но что-то вряд ли, там место такое… не очень удобное… где балкон.
Соседу как будто не хотелось, чтобы Кирилл уходил. Как будто ему хотелось, чтобы они проводили минуты, часы и дни здесь, под этой дверью, обстоятельно рассуждая о природе запахов, о жизни загадочной старушки (Кирилл никогда не интересовался даже, кто живет в этой квартире), о жизни, о деревне, о балконе, о вечности.
– А у нее есть какие-нибудь дети, внуки?..
– Вроде дочка есть, несколько раз видел, как приезжала, но у меня ни телефонов, ничего… Я и у других соседей поспрашивал…
– Извините, – и Кирилл погрохотал вниз по ступенькам, едва не запнувшись в итоге об одиноко стоящее ведро с черной-черной водой, на поверхности которой колыхалась белыми лодочками кожура от семечек. А где-то широко шуршала тряпка. Он никогда не видел, кто моет подъезд; когда работал лифт, это самое ведро одиноко путешествовало по этажам.
На работе – все то же, но с новыми поворотами темы.
– Ты где ходишь?! – нервно воскликнул Татищев. Пальцы его оглушительно перебирали странички ежедневника, на массивной обложке которого было вытеснено – псевдорусской вязью – аж «1998», а чуть выше еще и православный крест. От этого увесистая книга приобретала поистине кладбищенский вид. В нее мертвые проекты записывать бы. На самом деле, на разлинованных страничках просто значились еще и церковные праздники, а записывали туда мелочи. Например, кто берет казенный фотоаппарат, чтобы ехать на аэродром в Жуковский…
– А что?..
Странно. Обычно здесь не бывало никакого беспокойства где-то так до половины двенадцатого. Коллеги подтягивались, раскрывали, например, зонты, и бумага с сухим шорохом орошалась мельчайшими брызгами; на ламинат, и без того покоробленный, тонюсенько натекали лужицы. Потом пили чай. Говорили о чае, бабах и рыбалке, и снова – о чае. За пирожками спускались в буфет. В буфете часто сменялись ООО и ИП, торгующие этими самыми пирожками и салатами. Глубокомысленно обсуждали, у кого из них пирожки были лучше. Со смехом припоминали историю пятилетней давности. Тогда Михалыч отравился пирожками. Попал в больницу. Татищев доложил начальству. Прибежала всклоченная дама – владелица очередного ООО. Многословно, с южным говором, трещала, что да никогда, да ничего подобного, да это не из-за пирожков! «Какие симптомы?.. Да это он, наверное, капусту ел!.. Да точно!.. Я же по образованию врач!.. Гинеколог!..» Вот над этим «гинеколог» впоследствии, все пять лет, особенно потешались. При этом, став серьезным, в качестве морального упражнения, Татищев неизменно – почти каждый день – выносил в финал суждение, что хороший гинеколог никогда не будет торговать пирожками. Хорошие гинекологи – нарасхват… Дама долго шумела, требовала зачем-то номер телефона жертвы; затем из приемной передали пожелание начальства – чтобы завтра она занесла показать все лицензии и санитарные паспорта.
Назавтра ООО со всеми его весами и судками просто не было в буфете. Никто не заступил за прилавок в положенное время, да и в неположенное тоже.
На Михалыча, впрочем, еще год косились другие отделы. На неделю он оставил всех без обедов, все уже в одиннадцать начинали тянуться вереницей в Бауманку. Быструю замену «гинекологу» найти не удалось…
Но сегодня под сводами отдела ощущалась какая-то странная сосредоточенность, если не сказать – нервозность.
– Да ничего! Через полчаса оперативка у генерального! Забыл?
Кирилл не то что бы забыл (они всегда проводились по вторникам, говорят – еще со времен Туполева-старшего), но просто это не имело к нему никакого отношения.
– А я-то при чем?..
– А ты думал, по проекту 444-го кто будет докладывать?.. Мы с тобой и пойдем. Я в целом, ты по проблеме снятия звукового удара.
И тут Кирилла охватил легкий ужас. Он посмотрел на часы. Ну, больше, конечно. Сорок минут. В принципе, смотря какой доклад… Если коротенько… Кажется, где-то была даже небольшая справочка, которую он готовил год назад для… Уже и не вспомнишь, для чего…
