Олег Радзинский - Иванова свобода (сборник)
У порога Светошников оглянулся и посмотрел женщине в глаза. Он хотел узнать, что у нее тогда с матерью вышло. Не увидел: словно тьма и сквозь тьму – искры. И того не смог.
Он сразу уехал, сам за рулем. Светошников выбрался на Третье кольцо и дважды по нему проехал, возвращаясь туда, где начал. Мобильный телефон звонил протяжной музыкой, которую любила жена. Светошников не отвечал: ему было нечего сказать Альтину. Он и себе-то не знал, что сказать.
Его ждала дверь.
7
Радость нашла его под Павелецким мостом. Не слушать – только хуже потом. Светошников свернул за долгими звуками лютни на Садовое кольцо в сторону Октябрьской и поехал, следуя протяжной музыке внутри.
Машины теперь двигались намного быстрее.
Не идти – нельзя. Оно ж не отпустит. Силу отнимет, и что потом? Станет он снова обычный дурак. Делать Светошников ничего не умел, кроме того, что делал для Альтина. Он нигде и ничему не учился: не нужно было. Он – что надо – и так знал.
Раньше.
Светошников развернулся над туннелем у Нового Арбата и поехал в обратную сторону по Садовому. Музыка стала не сильнее, но словно отчетливее, будто раньше играли издалека, а теперь подошли ближе. Понятно, однако: это он сам ближе подходит.
Звуки лютни провели его по улице Бурденко к Плющихе и исчезли на углу одного из Неопалимовских переулков. Здесь музыка играть перестала. Машины были плотно припаркованы вдоль тротуаров, но на углу Светошникова ждало свободное место. Место пахло чужим теплом, как насиженный стул. Будто для него хранили.
Переулок был другой, чем раньше. Но тоже Неопалимовский.
Светошников заглушил мотор и стал ждать. Знак нужен.
Он понимал, что врет себе, будто идет для силы: себя успокаивал. Он и не вернется, наверное. Марево не отпустит. Оно ж недаром воронку показывает: втянет, и все. Ему и так сколько лет с того прыжка дали. Жизнь хорошую. Дочку.
Идет – потому что велено. Не может не идти. Был бы человек обычный – мог не послушаться. А он должен.
С крыши дома напротив поднялась стая птиц. Они были одного цвета с воздухом, но Светошников их хорошо видел. Птицы были нездешние; они для него остановку делали. Стая чуть замедлила над его машиной и полетела вглубь дворов. Куда раньше собаки бежали.
Пора.
Он хотел уехать отсюда – сразу, сейчас.
Светошников закрыл глаза и оказался в своем сне: он шел по коридору без стен. Марево висело перед ним, звало, и в центре – где воронка – что-то лопалось и просвечивало холодным бледным светом.
Его любимым.
В окно машины постучали. Светошников открыл глаза: за стеклом стоял цыганенок-оборвыш, лет семи. Такие клянчили в переходах метро и на светофорах. Часто до поздней московской осени они стояли на асфальте босые – для жалости. Их взрослые ждали чуть в стороне, чтобы потом отнять поданные копейки.
Светошников вышел из машины. Цыганенок отскочил в сторону, но остался, не убежал. Светошников посмотрел: тот был в обуви. Не как другие.
– Дядь, дай, – заныл цыганенок. – Дай.
Он сильно косил и потому выглядел дебилом. Казалось, он смотрит мимо Светошникова, а того не видит совсем. На голове у мальчика была взрослая шапка-ушанка, ненужная в такую погоду. Октябрь же.
Светошников пошел за птицами.
Он мог видеть: не ясно, как всегда, а словно сквозь марлю. Навстречу попалась женщина, и Светошников понял, что у нее плохо в коленях. Там качалось темное пятно, и оно двигалось отдельно от ее тела, сантиметрах в пятидесяти, словно плыло впереди женщины. Светошников видел, что там у нее плохо, но не видел, что плохо. Раньше бы сразу знал.
Светошников посмотрел на ближний дом. Он не мог видеть людей за стенами, лишь пятна. Раньше он их видел всех вместе и каждого порознь и про них знал. Теперь – только пятна: как солнечные зайчики на стене. Но черные.
Его потрогали за пальто.
– Дядь, дай. – У цыганенка текло из носа, и он утирал себя рукавом. – Дай.
“От своих отбился, – решил Светошников. – Или прогнали”.
Он хотел посмотреть, больной ли мальчик, но понял: не нужно. Ему нельзя было смотреть внутрь этого мальчика. “Оно и лучше, – подумал Светошников. – Ни к чему”.
Он остановился на перекрестке. Птиц в небе больше не было, и он не знал, куда идти. Самому нельзя: нужно ждать.
Подул ветер, закружил пыль и последние листья, бросил их поверх его головы. Ветер дул в лицо, в том направлении, откуда Светошников пришел. Он замер: отпускают, что ли? Можно уходить? Не сегодня?
Светошников хотел повернуться, чтобы пойти за ветром, и вдруг перестал видеть. Словно лицо облепили холодным и комканым.
Он сорвал с лица принесенную ветром газету. Посмотрел на мятый шершавый лист и увидел напечатанное жирным слово: СДАЕТСЯ. Под заголовком мелким шрифтом бежала вниз колонка объявлений о сдаче квартир. Одно из них было обведено красным. Светошников посмотрел на адрес в газете, затем на название улицы и номер здания на углу. Номер тот же, только строение 1. Его дом был строение 2.
Выходило – во двор.
Он повернулся к цыганенку. Знал, что теперь позволено на того глядеть: он дошел до своего места. Но глядеть не стал: поздно. Он судьбу пришел встретить.
– Иди, – сказал Светошников. – Отсюда.
Цыганенок шмыгнул носом и тихонько завыл. Не плакал, а так, в слабый голос.
– Дядь, дай, – просил мальчик. – Ну дай.
Он протягивал руку. Светошников посмотрел на маленькую ладонь: там внутри бились жилки, и под кожей текла бледная жидкость. Жидкость пахла зеленым, как новая трава по весне.
Только поздно это. Значит, тому и быть.
Светошников пошел в темную арку. Он слышал, как мальчик клянчит у него за спиной, но слов больше не разбирал. Ему приготовиться нужно.
Посреди двора стоял старый четырехэтажный дом. Дом был окружен построенными позже большими зданиями, и его то ли забыли снести, то ли для чего берегли. “Оно и понятно, для чего”, – решил Светошников.
Рядом с домом, криво освещенные бледным осенним солнцем, скрипели качели. Словно на них качался кто-то, невидимый даже Светошникову. Во дворе не было птиц и людей. Только у подъезда сидела старуха с пустым лицом. Она никуда не глядела.
Светошников показал ей газету.
– А, в шестую, – сказала старуха. – На третий этаж тебе. Да их и дома нету.
Это, положим, он и сам знал.
Цыганенок поднимался за ним по деревянной лестнице, которая не скрипела. Он что-то говорил, просил, но Светошников не слушал. Он дверь искал.
От площадки третьего этажа в сторону уходил коридор. Светошников его хорошо помнил. Видел раньше. Только без стен.
Коридор был недлинный. Он становился все светлее; ни от чего, сам. Словно чем глубже, тем больше света. Скоро стало так светло, что Светошников перестал видеть стены.
– Дядь, дай, – домогался сзади тоненький голос. – Ну дай.
Вот и угол. Здесь стояло ведро. Светошников остановился и посмотрел, что на дне. Теперь можно. Все одно.
Кто-то топил котят и ведро в коридор выставил. Поленился во двор идти. Котята качались в мелкой воде мордочками вниз. Их пушистые хвостики плавали, как надувные.
Светошников повернул за угол. Здесь в воздухе висело мерцающее марево, сквозь которое темнела дверь. Марево переливалось и лопалось в центре. Оно облепило дверь и начало просачиваться насквозь.
Тут Светошников увидел себя. Не со стороны: внутри. Что раньше видеть не мог.
Он внутри был светлый. Как белый огонь. Он себя раньше видеть не мог оттого, что внутри был светлее, чем мир. Много светлее. У него и вправду там ничего не было: свет один.
– Дядь, дай. Ну дай.
Светошников стоял рядом с дверью. Марево уже просочилось насквозь и звало его: время. Сейчас он заплатит за все: за перемену судьбы, за чужую удачу, за легкость жизни, за деньги, за дочь.
Светошников протянул руку и рывком открыл дверь. Не оборачиваясь, он схватил цыганенка за ворот и швырнул в воющую от ожидания пустоту.
Индом
Она поднялась на второй этаж больничного корпуса и остановилась у светлого зарешеченного окна. Саша Савельева искала кабинет главврача. Время у нее было, и Саша решила посмотреть на лес за стеклом. Там росли странные деревья, какие не растут в городах. Их названий Саша не знала. Она отметила, что нужно спросить и потом вставить в очерк: Больничное здание, окруженное название деревьев, словно замок в заколдованном лесу… Что-нибудь такое.
По центральной аллее гуляли больные, одетые в синие телогрейки поверх длинных байковых халатов. Один, старый мужчина без шапки, шагал быстрее других, почти бежал, и вдруг резко останавливался, будто наткнувшись на стену. Каждый раз он качал головой и затем, широко размахнувшись, ударял в пустоту кулаком, чтобы повторить все заново, как заводной механизм.
Остальные шли мимо, безразличные к неощутимому, словно у них имелся пропуск сквозь прозрачный воздух аллеи, чуть подкрашенный сизым, как бывает по утрам поздней осенью. Будто ночью воздух замерз и теперь постепенно оттаивает, наливаясь дневным теплом.
