Татьяна Соломатина - Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47
Мальцева от всего этого приходила в ужас. Не от сплетен, конечно же. Сплетни и сплетни. «Передайте им, что, когда меня нет, они могут меня даже бить!» – крутилось в голове щедро транслируемое из Интернета в ординаторскую обсервационного отделения Настенькой Разовой. Мальцеву шокировало, что даже тальк, как выясняется, надо сыпать на младенца с оглядкой. Нет, она и раньше это знала. И сама не раз ставила на вид нерадивым новоявленным мамашам, усердно трусившим крахмальную пыль куда ни попадя. Не раз и не два ехидно советовала им себе между половых губ пудры насыпать, сверху компресс намотать и пару-тройку часов так провести. Чтобы приобрести чувственный опыт. Раз уж не хотят задумываться над возможными последствиями. Но теперь ей придётся обслуживать своё собственное дитя. Родное. Единственное. Неповторимое. Совершенно уникальное. И Татьяна Георгиевна обнаружила, что боится. До головокружения. До состояния, близкого к обмороку, боится элементарных процедур. Ребёнку, оказывается, так легко нанести вред! Где та Мальцева, которая заведовала обсервационным отделением и бодрым голосом на каждом обходе рассказывала будущим и состоявшимся уже мамашам, что дитя – не хрустальный бокал, что соплёй его не перешибить!.. Мол, смелее, уверенней! Всё получится! Главное – не бояться!
И вот теперь она медлила исключительно из заячьей какой-то трусости, внезапно овладевшей ею. Вот уже и сама давно готова. И девочка укутана. Марго с цветами. Ещё недовольная, но с цветами. Это же Марго! Зачем ещё цветы? И так не палата, а чисто оранжерея пополам с галантереей. Каждый считал необходимым приволочь начмеду цветы, конфеты, бухло, подарки в виде детских одёжек и косметики. Кто из любви, кто из хитрости. Кто на всякий случай. Марго всё это хозяйство Мальцевой домой потом оттарабанила. В три ходки уложилась. Ну, кроме конфет и бухла. Это сразу в фонд отделения на правах старшей акушерки конфисковала. Да и что тут скажешь?.. Очень умно женщине после кесарева сечения дарить шоколадные конфеты и алкоголь!
Единственное, что со всей ясностью осознавала сейчас Татьяна Георгиевна, что здесь, в рабочем кабинете, в родильном доме; здесь, где нелегко, и непросто, и неуютно, и никакой зоны комфорта; здесь, куда бы в любой момент не имел полное право ворваться подчинённый или пациент; здесь, где она отвечает за всё – от наличия отвёрток у завхоза до бесценных материнских и детских человеческих жизней; здесь – ей спокойно; здесь – она абсолютно уверена в своих силах, в себе. Необходимость отправиться туда, в мир своей уютной квартирки, где никто не побеспокоит и где она отвечает за единственное, рождённое ею дитя, – пугает, абсолютно вышибает из колеи, лишает возможности мыслить и шевелиться.
Пауза томилась, густела, концентрировалась…
– Таня! – не выдержал Ельский, скосив глаза на малышку. – Мусе жарко.
– Ах да… – несколько растерянно оглянулась Татьяна Георгиевна.
Внезапно резко заболело внизу живота. Неудивительно. Она слегка согнулась.
– Давай мне. Куда ей после кесарева таскать?
– Да я сам до машины до…
– Мне давай! – грозно рыкнул Панин.
Владимир Сергеевич ухмыльнулся в его обыкновенной саркастично-надменной манере – или холодной понимающей насмешки было больше обыкновенного? – и молча передал свёрток Семёну Ильичу.
Панин нёс конверт с ребёнком. Как по тонкому льду шёл, а не по коридору. Лицо его при этом сияло, будто чудо увидел и никак насмотреться не может. И чудо никуда не исчезает – вот что удивительней всего.
Сзади шли Мальцева, Маргарита Андреевна и Ельский.
Как сельди в бочку набившиеся в холл сотрудники роддома делали вид, что они тут оказались совершенно случайно или же по срочным делам. Эдакое сборище лиц, натужно изображающих удивление или же сосредоточенность. И у всех – глаза слегка к переносицам. Буратины хреновы!
И только Зинаида Тимофеевна, старая санитарка, работающая здесь с открытия больницы, фактически – роддомовой[11], помнящая Сёму и Таньку студентами, интернами-субординаторами, перекрестила широкую спину Панина, кинула на Мальцеву укоризненный взгляд, а затем утёрла слезящиеся глаза полой халата. Марго показала санитарке кулак из-за спины.
– Ой, дурные… – ласково сказала Зинаида Тимофеевна процессии вслед. – Девка славная, красивая получилась, тьфу-тьфу-тьфу на неё! А и чего бы у двух красавцев дочери некрасивой быть?
– Так от кого она у Мальцевой? – толкнула её локтём в бок Вера Антоновна, одна из лучших первых родзальных акушерок.
– Да какая разница! У неё все мужики красивые! И дети – они не от мужиков, а от Бога! Бог – он тоже мужик! И тоже красивый.
– Зинка, пора тебе на пенсию, в богадельню. Ты баба, конечно, здоровая, но голова у тебя ржавеет стахановскими темпами! – расхохоталась Вера Антоновна. – Тьфу-тьфу-тьфу – согласна. На всех троих и особенно на нашу Мальцеву. В таком возрасте – и, слава богу, дочечка здоровенькая. И то счастье. Как она только справляться будет? – покачала головой пожилая акушерка. – Нянек-то, понятно, наймёт. Но всё-таки ребёнку мать нужна.
– Ой! Нужна им мать! Я свою дурищу до пяти лет грудью кормила, до десятого класса уроки с ней делала. И что вышло? Ничего толкового! К тридцати у неё было трое детей от разных мужей, к сорока – неврозы и циррозы, а в пятьдесят она развалина у меня на руках. Свою жизнь надо жить, чтобы всей неизрасходованной любовью щенка не портить. Щенку – миска, половичок, не гадить в хате научить и не пустобрешничать. Вот тогда годная собака вырастает.
– Зинка, совсем ты трёхнулась! Людей с собаками сравниваешь…
– Правда твоя, Вера. Собаки куда как лучше! Если уж и устраивают собачью свадьбу, – ткнула она подбородком в сторону дверей, куда вышла процессия, – то хотя бы чувств вокруг этого не разводят!
– Ну вот! То у неё дети от Бога, то – собачья свадьба.
– А это одно другого не касается, – Зинаида Тимофеевна махнула рукой и пошла в приёмное.
Вера Антоновна покрутила пальцем у виска вслед санитарке и выбежала на крыльцо. Чтобы досмотреть шоу.
Панин галантно усадил Мальцеву на заднее сиденье. В стоящую рядом с ней корзину от коляски торжественно уложил дочь. Марго наклонилась к подруге, поцеловала её в щёку и шёпотом спросила:
– Ты как?
– Не знаю. Вообще ничего не знаю, Марго! Боюсь…
– Ты на лошадях ездить поначалу тоже боялась. А потом научилась.
– То лошади. А то, – опасливо кивнула она на корзинку, – человек!
– Да. Человек. И ты – мама этого человека! – строго отчеканила Маргарита Андреевна. И тут же улыбнулась подруге: – Не грусти. Рассмешу. Знаешь, чем отличается лошадь от мамы? Мама не устаёт! Всё, давайте с Богом. Завтра после смены к тебе заеду.
Когда Панин привёз домой начинающую маму с малышкой, у Мальцевой приключилась паническая атака. Сейчас Сёма уедет – и она останется один на один с этим крохотным созданием?.. Трижды она Семёна Ильича выгоняла – и тут же возвращала, не успевал он ещё до машины дойти. Договорились, что пару-тройку дней он поживёт у неё. «Пара-тройка дней» затянулась на месяц. Первую ночь Сёма спал на кухне. Точнее – собирался спать на кухне. Постелил себе на полу. Только улёгся спину выровнять – какой там спать, сейчас опять раздастся рёв! – пришла Танька. Села прямо на пол. Попросила кофе сварить. Расплакалась. Стала жаловаться. И вопрошать – не у него, у потолка, – что теперь со всем этим делать. Это Танька? Точно она?! Панин сварил кофе, налил ей рюмку, обнял, приголубил. Сочувствовал. Но был, признаться, на седьмом небе от счастья! Впервые в жизни он был действительно ей нужен! Танька в нём впервые действительно остро нуждается! По-настоящему. Она и их дочь. Его дочь. Последнее заслоняло для него всё. И когда отдохнувшая минут пятнадцать Мусечка заорала, Семён Ильич как безумный поскакал в комнату.
У Панина прекрасно получалось быть отцом. Или нянем. Разве в таком возрасте нужен отец? Одиннадцатидневным детям нужны высококлассные няни. И у Сёмы всё спорилось. Мыть попу, менять памперс, купать, кормить, носить на руках, играть. Вот с чем там ещё играть?! А Панин гулил, агукал и хихикал как натурально с катушек съехавший. Иногда Татьяна Георгиевна украдкой наблюдала за ним. Никогда прежде она не видела, чтобы человек на человека смотрел с такой любовью. Нет, именно так на неё саму когда-то смотрел Матвей. Но были только она и Матвей. И не было никого третьего, кто мог бы оценить это со стороны. Поэтому так ли это выглядело – неизвестно. А тут здоровый пятидесятилетний мужик под центнер весом смотрит на крошечную трёхкилограммовую козявку! – так, как когда-то Матвей смотрел на неё саму. Некогда её любили. Теперь же Мальцева за такой потрясающей, невероятной, неземной совершенно любовью всего лишь… подглядывает. Так, что ли, получается? Может, у Сёмы и с лактацией бы наладилось, не будь он теперь безвылазно занятой министерской шишкой.
