Виктория Токарева - Мои мужчины (сборник)
В глубине тоннеля появился поезд. Сейчас Юра сядет и уедет. Пусть провинциал, пусть пораженец… Но я столкнулась с большим чувством. А это многокаратная драгоценность, которую вряд ли Бог посылает два раза.
«Не думать, – сказала я себе. – Не думать».
Он вошел в вагон.
«Не думать», – повторяла я как мантру. Так, наверное, ведет себя самоубийца, который хочет выброситься из окна. Он говорит себе: «Не думать…» – и шагает в пропасть.
Больше я его не видела. Да и зачем?
Он мог бы найти меня и сказать:
– Я тебя любил…
– А я знаю, – ответила бы я. – Как ты поживаешь?
– Юрием Казаковым не стал. Работаю в журнале.
– А как твой дядя?
– Какой дядя?
– Который воровал. Он продолжает?
– Нет.
– Исправился?
– Просто постарел. Сноровка пропала. И суставы болят.
– А при чем тут суставы?
– Убегать.
Но он меня не нашел. И я его не нашла. Но я помню. Так запоминается хрустальная холодная вода из родника, от которой стынут зубы и поет все нутро.
На втором курсе я написала сюжет для «Фитиля». Короткая история о том, как молодой учитель целый день не врет, говорит только то, что думает.
В этом же месяце мне попался рассказ «Хочу быть честным». Его написал Владимир Войнович.
Я прочитала этот рассказ и застыла как соляной столб. Во мне что-то произошло, как будто меня подключили к космической розетке, пошел ток и проклюнулся писатель, который был запрятан глубоко в генах.
Я стала выяснять: кто этот Войнович? Узнала, что он будет выступать в Клубе железнодорожников, и отправилась на встречу. Мне хотелось просто на него посмотреть. Какой он? Как выглядят такие сверхчеловеки?
Сверхчеловек оказался маленького роста, волосы дыбом, дешевый кримпленовый костюм темно-коричневого цвета, большие торчащие глаза. В общем, похож на ежика, которого спугнули собаки, и он выскочил из норки на поляну. Володя Войнович был на пять лет старше меня. Всего пять лет, а он уже на вершине Олимпа, купается в славе.
В Клубе железнодорожников Войнович читал рассказ «Расстояние в полкилометра». Содержание этого рассказа – никчемная жизнь и никчемная смерть. Когда выступление окончилось, я протиснулась к Войновичу и сунула ему свои две страницы «Фитиля». При этом сказала:
– Меня тоже волнует похоронная тематика.
В дальнейшем он стал называть меня за глаза «Похоронная тематика».
Через несколько дней мы встретились. Войнович вернул мне мой «Фитиль» и сказал:
– Твоя сила в подробностях. Пиши подробно.
Я пришла домой и переписала сюжет подробно. Из двух страниц получилось сорок две. Войнович придумал мне название «День без вранья».
Рассказ ему понравился, и он отнес его в журнал «Новый мир» со своей рекомендацией. Я спросила:
– Ты почему отнес, хотел мне угодить?
Он ответил:
– Если бы я нашел этот рассказ на улице, я все равно бы его отнес в журнал.
Это был комплимент.
«Новый мир» отверг рассказ. Естественно, Твардовский в те времена предпочитал «деревенщиков», поскольку они отражали грубую реальность.
Я села на автобус и отвезла свой рассказ в журнал «Молодая гвардия». Почему именно туда? Потому что он был рядом с моим домом, три остановки на автобусе.
Я шла по коридору редакции и читала таблички на дверях: «Отдел поэзии», «Отдел прозы», «Отдел писем», «Зам. главного редактора». Против последней таблички я задержалась. И вошла.
За столом сидел Александр Евсеевич Рекемчук – умеренно толстый, рыжий, лысоватый, с веселыми глазами.
– Здрасьте, – поздоровалась я.
– Здрасьте. Вы кто?
– Я принесла свой рассказ. – Я положила рукопись на краешек стола.
– А вы откуда?
– С улицы.
– А кто вас прислал?
– Никто. Я сама пришла.
– Интересно. Если ко мне с улицы начнут все ходить, у меня не останется времени на мою работу. Есть же отдел прозы…
– Забрать? – спросила я и протянула руку к своему рассказу.
Рекемчука тронула моя покорность. Он окинул меня своими веселыми рыжими глазами: молодая, ясная, с деревянными бусами на шее, похожими на счеты.
Рекемчук приехал откуда-то с Севера. И ему тут же дали большую должность. Он не привык к номенклатурным должностям, был талантливый, яркий и буйный человек. Мог напиться, подраться и попасть в милицию. Среди номенклатуры таких не бывает. Они там все – человеки в футляре. Мне просто повезло, что я открыла именно эту дверь.
У Рекемчука довольно быстро, а может, и мгновенно созрел план поухаживать за мной. Воспользоваться случаем и служебным положением. Он довольно быстро прочитал мой рассказ и… растерялся. Рассказ резко отличался ото всего литературного потока.
Рекемчук созвал отдел прозы и приказал внимательно относиться к самотеку (рукописи, которые приходят по почте и с улицы). Среди самотека может оказаться самородок.
Далее Рекемчук позвонил ко мне домой. В моей коммунальной квартире раздался звонок. Подошла свекровь, послушала и недовольно крикнула:
– Тебя… – Она не любила мужские голоса.
Я подошла. Отозвалась:
– Да…
Там долго молчали. Потом Александр Евсеевич ровно переспросил:
– Это Виктория?
– Ну да, – подтвердила я. – Кто это?
– Рекемчук.
– Ой… – испугалась я.
– Скажите, вы давно написали этот рассказ?
– Неделю назад.
– А вы его куда-нибудь носили?
– Нет… – слукавила я.
Я скрыла, что рассказ был в «Новом мире», но ведь это не я его носила, а Войнович.
– А почему вы принесли его в «Молодую гвардию»?
– Я рядом живу.
– И все?
– Ну да. А что?
Пауза. Мы разговаривали с длинными паузами, было впечатление, что Рекемчук тянет время. А на самом деле он боялся, что большая рыба уйдет с крючка, и был очень осторожен.
– А вы не могли бы прийти? – спросил Рекемчук.
– Когда?
– Завтра.
– Во сколько?
– К двум часам.
– Хорошо, – согласилась я.
Рекемчук положил трубку, а я стояла в недоумении: понравился рассказ, не понравился? Зачем приходить? Забрать рукопись обратно? Обычно в те времена, когда я приносила что-то в редакцию, мне отвечали: «Это мило, талантливо, но…» – перечисляли «но», и я уходила восвояси. Никто не отказывал грубо, а именно так: мило, талантливо, но… Я уже привыкла к этой формулировке.
На другой день я предстала пред очи Рекемчука. Он молча поднялся и повел меня к главному редактору. Фамилия главного была Никонов: представительный, высокий человек в футляре. Футляр серого цвета. Они почему-то все ходили в сером. Белый воротничок под галстук. Это обязательно.
Никонов поднялся мне навстречу, надел на лицо приветливое выражение.
– Это мило, талантливо… – начал он.
– Но, – подсказала я.
– Но нам нужно «доброго пути».
Я ничего не поняла.
– Это ваша первая публикация? – поинтересовался Никонов.
– Да.
– А сколько вам лет?
– Двадцать шесть.
– Начинающий писатель, – подсказал Рекемчук.
– Мы бы хотели дать вам «доброго пути». Пусть какой-нибудь классик напишет.
– Какой классик?
– Все равно. Кто вам нравится. Рассказ выйдет с предисловием классика.
– Вы его напечатаете? – прозрела я.
– Мы его поставим в июльский номер, – сказал Никонов. – Нужна хорошая фотография и «доброго пути».
Мне захотелось броситься ему на шею, но это было неудобно, и белый воротничок не располагал.
Есть люди, которые не любят начальство, предполагая в нем хищников и негодяев, которые идут по головам для достижения цели. Есть люди, особенно женщины, которые обожают начальство, потому что начальство – это власть, а всякая власть – эротична. Лично я начальства боюсь. Они для меня как инопланетяне, непонятно, что у них на уме.
Мы с Рекемчуком вышли из кабинета. Я смотрела на него блестящими глазами. Я понимала: войди я в дверь с табличкой «Отдел прозы», этот отдел продержал бы мой рассказ месяц, а потом вернул, не читая, с формулировкой «это мило, талантливо, но…».
Можно понять: сидит редактор и за копеечную зарплату читает мутные потоки, от которых мозги забиваются глиной. Какая им разница: что я там написала? Да и что может написать девица с бусами и на каблуках? Моя удача – это неравнодушный Александр Рекемчук с неизношенной душой, с неизбывной любовью к литературе и главное – с человеческим талантом. Позже он преподавал в Литературном институте, вел семинар прозы. Студенты его обожали. Недолгое время он был главным редактором «Мосфильма», но слетел с этой должности. На высших должностях нужна умеренность и аккуратность.
Я стала думать: кто бы мог дать мне «доброго пути»? Хороших писателей много, но, говоря сегодняшним языком, самый гламурный – Симонов. Он был наш советский Хемингуэй: седой, красивый, знаменитый. Писатели, особенно «деревенщики», одевались, как капуста. Одно на другом. Элегантно выглядели двое: Симонов и Нагибин.
