Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
Ещё с полчаса, гоняя пешим ходом по платформе туда и обратно, Верховойский размышлял о своём телефоне и ненавидел себя, размышлял и ненавидел себя, и всё ненавидел и ненавидел себя, и ещё немного размышлял по прежнему кругу.
Последний раз он звонил, когда вызывал такси, но это был стационарный телефон на квартире, а до этого – до этого всё было так давно, ужасно давно, – за это время мобильный мог вырасти, жениться, сбежать из дома, попасть в тюрьму, отрастить усы, сменить адрес, цвет, вес, обои, плитку в прихожей, цветок на подоконнике.
– Какая ты тупая мразь, Верховойский, – говорил себе Верховойский. – Зачем ты, мразь, напился? Зачем? Ты хлестаешь, мразь, целыми днями! Зачем ты, мразь, непрестанно пьёшь? – но одновременно Верховойский уже озирался в поисках ночного, с разливом, ларька – потому что голова пылала изнутри – как будто он случайно унёс в мозгу всю баню с её пеклом – и после его ухода компания сидела в недоумении, подмерзая в холодной луже и на вдруг образовавшихся сквозняках.
Виски взбухали, и затылок переживал невыносимые перегрузки. В голову что-то ломилось и потом ломилось прочь из головы.
Организм вопил о пролонгации медленного алкогольного суицида. Организм требовал перезагрузки, дозаправки, прививки.
На сотом полувздохе «ну ты и мразота, алкашня, гнида проспирто…» Верховойский решительно направился к ларьку.
– Пива, – попросил он хрипло, как если бы первый раз в жизни, сбежав от жены, вызывал по телефону проститутку в гостиничный номер. – Тёмного и светлого. Две.
«С двумя буду. С тёмной и светлой», – попытался себя развеселить Верховойский, хотя желание, например, садануть собственной головой о стекло ларька вовсе не утихло, а увеличивалось со скоростью летящего к земле парашютиста, не раскрывшего парашют.
Спасти могло только пиво – Верховойский открыл его мгновенно и тут же, у окошечка, начал с тёмного, с тёмненькой – тёмненькая пришла, повозилась, всосалась, прониклась, и, да, да, да, ещё раз, ещё вот так, ещё глубже, ещё глоток – залечила, избавила, вернула к жизни.
Что до светлого… светлая уже разглаживала, ласково чесала грудь, дышала куда-то в шею, не делала резких движений, после неё – после светлого пива – ужасно захотелось курить, – если не покурить – испарится всё счастье, всё удовольствие, вся радость – невыносимая, разноцветная полнота чёрно-белого бытия.
Верховойский закурил и поплыл: сначала внутри головы, а потом вослед за головой – глядя в грязный асфальт, то бормоча, то напевая вполголоса. Ну опоздал на поезд. Ну что? Утром поеду. Всякое бывает. Что мы, не люди, что ли. Право имеем. Не тварь дрожащая.
За первой сигаретой Верховойский сразу прикурил вторую, чтоб пар не кончался, чтоб жар не стихал, и шёл на пару́ вперёд, ведомый выдуваемым дымом.
Дед нарисовался из ночного воздуха, испарений, фонарных бликов – всё такой же, увитый своим белым волосом, только одетый, – завидев Верховойского, сразу куда-то заспешил, в другую сторону.
Верховойский махнул ему рукой – в руке бутылка недопитого светлого пива – никакой реакции; крикнул – та же ерунда. Бежать с бутылкой было неудобно – пришлось допить, обливаясь.
– Дед! – выдохнул в полную грудь. – Ты чего за мной ходишь? – и сам рванул за дедом.
Тот, казалось, по-заячьи вскрикивал от ужаса и всё никак не мог набрать скорость, семенил на своих гадких ножках.
Верховойский хохотнул, нагоняя:
– Ты, бля, бес, врёшь, не уйдёшь!
Был готов зацепить деда за плечо, но тут его самого развернуло в противоположную сторону, ударило по ногам, ошарашило, сбило…
Полицай держал Верховойского за шиворот. Тот силился вывернуть голову, чтоб посмотреть на деда, и не получалось.
– Он бежит за мной! Бежит! – вскрикивал дедушка. – Бежит и бежит!
– Ты сам за мной ходишь! – громко ответил снизу Верховойский, хотел ещё добавить, что дед явился к нему в баню, прямо в парилку, но даже в своём пропитом состоянии догадался, что последняя претензия прозвучит сомнительно, тем более что, перехватив его покрепче, полицай сказал: «Заткнись пока!»
Его напарник отвёл деда в сторону, о чём-то с ним переговорил, а дальше Верховойский ничего не видел, потому что его подняли и повели, больно держа за локоть.
– Чего вы в меня вцепились? – спросил Верховойский. – У меня паспорт есть, я поезда жду.
– Заткнись, – повторил полицай, только ещё более неприятным тоном.
В привокзальном участке у Верховойского забрали документы, ремень, деньги и посадили в клетку.
Минут через десять пришёл полицейский, весь какой-то старый, серый, желтозубый, носатый, из носа волосы. Уселся за стол неподалёку от клетки и стал листать паспорт Верховойского так внимательно, будто искал там штамп: «Разыскивается Интерполом».
– Господин полицейский! – жалобно попросил Верховойский. – У меня в паспорте лежит билет, обратите на него внимание!
– Ты что тут рисуешься у вокзала? – спросил полицейский, помолчав.
– Я поезда жду! Где мне его ещё ждать? На Красной площади?
– А за дедом чего гнался? – спросил полицейский через полминуты. Казалось, что звук до него доходил очень долго.
Зато до Верховойского – мгновенно.
– Спутал со знакомым, – сказал Верховойский.
– Пьяный ты, – горестно сказал полицейский ещё через минуту. – Мы десять минут смотрели, как ты там колобродил…
– Я ведь просто пиво пил, – сказал Верховойский.
– А ты знаешь, что пиво нельзя пить на улице? – строго поинтересовался полицейский и тут же, без перехода, спросил: – Сколько денег с собой было?
– Не помню… Было что-то…
– Ну, вспоминай, – посоветовал полицейский и ушёл.
Верховойский скучал в клетке. Пивные силы начали оставлять его, к голове подступали чёрные тучи, свинцовые обручи, пахучие онучи.
Он зажмурился от ужаса: состояние было такое, что смерть казалась и близкой, и мучительной.
«А вот открою глаза – а тут опять дед сидит!» – подумал Верховойский. Подождал и открыл глаза. Никого не было. Лучше б, наверное, было. Он чувствовал невыносимый стыд и ужас.
«Значит, я не чудовище, раз мне чудовищно, – вяло, с чёрной тоской в мозгу каламбурил Верховойский. – Чудовищу ведь не может быть чудовищно – ему всегда нормально…»
Последнее «о» отозвалось такой пульсацией в голове, словно вся она была полна мятежной и мутной кровью, рвущейся наружу.
Морщась, Верховойский прилёг на пахнущую всей человеческой мерзостью лавку, некоторое время пытался заснуть, и даже вроде бы получилось, но пробуждение случилось быстро – что-то больно взвизгнуло в области шейных позвонков, и пришлось очнуться.
Верховойский начал тихо стонать, то открывая глаза, то закрывая, – голову ни на мгновение нельзя было оставить в покое, иначе случилось бы что-то непоправимое. В очередной раз открыв глаза, увидел часы в дежурной комнате – оказывается, до поезда оставалось всего пятнадцать минут.
– Господин полицейский! – позвал Верховойский из глубины своего чёрного, заброшенного, всеми плюнутого колодца. – Господин полицейский!
Его слышали, но никто не реагировал.
– Да что ж это такое, – сморщился, как старая обезьянка, Верховойский; наверное, он был ужасно некрасив в эти минуты.
– Да что ж это такое! – крикнул он, когда осталось уже минут шесть. – Что же вы так издеваетесь! Как же вам не стыдно!
Еще через полторы минуты пришёл дежурный. Неспешно открыл клетку, попросил Верховойского расписаться в журнале, отдал паспорт, ремень и сказал: «Свободен!»
* * *К поезду Верховойский мчался бегом, впрочем, через двадцать метров осознав, что́ значат тысячи сигарет и многие литры алкоголя, пропущенные через его тело.
Вдоль состава он уже не бежал и даже не шёл, а только, будто агонизируя или отбиваясь от ночного кошмара, перебирал бескостными, готовыми согнуться в любую сторону ногами. Он ещё пытался прибавить ходу – но на самом деле лишь мелко семенил, изображая бег, – в конце концов, если б он просто и привычно шагал, это оказалось бы куда более быстрым способом передвижения.
– Ну, давай же! – звала Верховойского проводница далёкого, как материнская утроба, вагона; лицо её расплывалось сквозь его слёзы, в которых тоже было градусов тридцать спиртовой крепости – откуда ж в теле Верховойского взяться чистой воде; дышал он недельным перегаром – попав в это дыханье, небольшая птица рисковала ослепнуть.
Он не пошел в купе сразу, а стоял в тамбуре – изо рта текла и не вытекала бесконечная слюна, такая тягучая и длинная, что на ней можно было бы удавиться.
«Интересно, а можно вот так умереть?» – думал он, пульсируя всем телом.
Поезд вздрогнул, сыграл вагонами, тронулся, проводница ушла, и Верховойский, обернувшись к противоположной двери, увидел того самого, поросшего волосами дедушку – он стоял на платформе и кому-то махал рукой и делал всякие дурашливые знаки, типа: держись, крепись, веселись, не упускай своего.
