Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Повести и рассказы
– Я мигом! Мигом! – весь покраснев, засуетился Василий Петрович.
– Только смотри, без этого! – тихо, но грозно сказала жена, доставая из светло-желтого шифоньера чистые трусы, майку, носки и полотенце для Василия Петровича.
– Да что ты, Лидуша! – клятвенно приложил обе руки к груди Василий Петрович и проскользнул на кухню.
Здесь он, не теряя секунд, вынул из облупленного черного шкафчика вяленого чебачка, отрезал горбушку черного хлеба и все это проворно завернул в газету вместе с мочалкой и мыльницей.
По случаю субботы в бане была толчея, но Василий Петрович любил людность. Минут сорок он высидел на продавленном черном диване в вестибюле, дожидаясь своей очереди. Сидеть ему было не скучно и потому, что он беседовал со своим соседом насчет космоса, и потому, что во внутреннем кармане пиджака, у сердца, он ощущал приятную тяжесть четвертинки. По дороге в баню он таки не удержался – забежал в продмаг.
Войдя в предбанник, Василий Петрович, прежде чем раздеться, купил у ласкового старичка банщика березовый веник. Благообразный, чистенький, весь словно только что выстиранный и выглаженный, банщик с улыбочкой всучил ему уже использованный веник, оббитый, почти без листьев. Взяв этот веник, Василий Петрович покрутил его в руках с разочарованием, но потребовать новый не решился.
Вдоволь напарившись, исхлестав себя докрасна жестким веником, Василий Петрович вымылся под холодным душем, хорошенько вытерся и, одевшись, розовый и возбужденный, вышел в вестибюль. Чувствуя обновление и легкость во всем своем маленьком и тщедушном теле, Василий Петрович встал в хвост очереди за пивом.
Встал? Да разве он сам встал!
«Что-то» взяло и поставило его, то самое «что-то», которое еще дома толкнуло его вынуть из шкафчика чебака, которое занесло его по пути в баню в продмаг. Но теперь, уж коли это «что-то» победило и добрую волю – «не пить ее больше, проклятую», и страх перед взбучкой, теперь Василий Петрович стоял твердо, не мучаясь больше и ни о чем не думая.
Когда вислоносый, кучерявый и плешивый продавец Мишка с черными глазками, словно натертыми салом, накачал ему две кружки пива, Василий Петрович подал ему полтинник. Полагалась сдача в две копейки, но Мишка сдачу не отдал и уже накачивал пиво следующему. Забирая с мокрого прилавка свои кружки и глядя, как оседает в них белая пена, Василий Петрович подумал о том, что на старые деньги это не две копейки, а двадцать, но Мишке сказать об этом не решился.
Отойдя со своими кружками в уголок, он поставил их на широкий барьер по-летнему пустующего гардероба. Без суеты, деловито, Василий Петрович разложил на газете вяленого чебачка, хлеб, поставил пиво. С любовью очистил рыбинку, чебачок оказался жирным, спинка его светилась, правда, был он чуточку излишне солоноват, но это если есть его просто так, без пива, а под пиво он был что надо! Очистив рыбинку, Василий Петрович вытянул из нагрудного внутреннего кармана пиджака «маленькую» и ласково дал ей под зад. Не торопясь отпил половину пива из первой кружки, потом вылил туда четвертинку, а тару благодарно отдал уборщице, что тенью скользила между пьющими. Ерш получился отменный, щеки у Василия Петровича разгорелись!
– Год не пей! Два не пей! А уж после бани! – лукаво и счастливо подмигнул Василий Петрович толстому взъерошенному дядьке, прихлебывающему пиво.
– После бани положено, – степенно подтвердил тот, вытирая белым выутюженным платком короткую пунцовую шею, – после бани и нищий пьет!
На улицу Василий Петрович вышел в самом хорошем расположении духа. Светлые сиреневые сумерки уже размыли жесткие очертания типовых домов. Короткая широкая улица была пустынна, лишь впереди, на углу, сгрудились возле дерева мальчишки – свист, улюлюканье и хриплый собачий лай разносились оттуда далеко по поселку. Издали Василию Петровичу не было понятно, в чем там дело, и он прибавил шагу. Подойдя ближе, Василий Петрович увидел, что большая пятнистая дворняга лает и мечется, поскуливая под деревом, а десяток уличных мальчишек трясет дерево, свистит, орет и кидает вверх мелкими камешками… а там, на дереве, сидит кошка.
«А че, большой кобель, разорвет он ее, – обстоятельно все оглядев, оценил Василий Петрович, – в один момент разорвет!» Еще постояв немного и посмотрев, как затравленно держится за ветку маленькая серая кошка, как она, беззащитная, грозно фыркает и раздувает шерсть дыбом, Василий Петрович свернул за угол в свой переулок.
– Дяденька! – схватила его за руку худенькая белокурая девочка. – Дяденька! Разгони их, дяденька! Это хорошая кошка, Мурка, я ее знаю!
– Знаешь? – озадаченно спросил Василий Петрович, глядя на узкие, выступающие из сарафана плечики и тонкие длинные руки.
– Знаю, дяденька, я ее давно знаю.
– Не плачь, не плачь! Если знаешь, то чего ж, то конечно, давно бы сказала. – И с этими словами Василий Петрович впритруску побежал назад, к дереву. – А ну, кончай! А ну, уматывай! – тонко закричал он, набегая на мальчишек и размахивая над головой сеткой с грязным бельем.
От неожиданности мальчишки разбежались в разные стороны. Но пес был, видно, постарше их, он зарычал на Василия Петровича, ощерился и, кинувшись ему под ноги, рванул его за левую брючину и отскочил для нового захода.
– Я те укусю! Я те укусю! – бросился в контратаку Василий Петрович и хлопнул пса по морде сеткой с бельем. Раз! Еще раз! Еще! Пес дрогнул и побежал, а Василий Петрович, размахивая сеткой и приговаривая: – Я те укусю! Я те укусю! Я те дам! – преследовал его до тех пор, пока перепуганный пес не шмыгнул в первый попавшийся проход между домами.
Когда Василий Петрович вернулся к дереву, кошки уже не было, и девочки не было, и мальчишки куда-то девались. Сердце Василия Петровича стучало громко и наполненно. Он почувствовал вдруг в себе столько силы и мужества, что ему стало жаль, что все так легко обошлось и так быстро кончилось. Василий Петрович потрогал шершавый ствол акации, на котором недавно сидела кошка, поглядел вверх на ветки, среди которых скользил молодой сверкающий месяц, вздохнул глубоко, расправил плечи и во второй раз свернул в свой родной переулок. Шагая по родному переулку, известному до каждой выщербины, до каждой травинки, проколовшей асфальт тротуара, он ощущал себя большим и статным. Какие-то давным-давно забытые чувства так распирали его грудь, что он даже протрезвел. Ему почему-то вдруг вспомнилось, как ловок он был, когда служил в действительной армии.
– Эх, как я на турнике выделывал, а! А ходил, а! Лучший строевик во всей роте кто был? Еремеев! И из офицеров так никто не ходил. Печатал, а не ходил!
Василий Петрович оглянулся по сторонам и, довольный пустым переулком, вынес грудь вперед, откинулся в корпусе и… перешел на строевой шаг.
Ать! Два! Три! Ать! Два! Три!
Парадный барабан бил четко, четко, четко! Дышала праздничная медь! Василия Петровича несло, несло, несло! Как будто крылья выросли за его спиной. Упоение настолько овладело его душой и телом, что он был готов шагать так, смотровым летящим шагом, долго-долго… но, к сожалению, неловко ударился об угол дома.
Василий Петрович огляделся по сторонам. Дом, в котором он жил, остался позади. Постояв немножко, потоптавшись на одном месте, Василий Петрович махнул рукой и зашагал вперед по улице, в степь. Степь была близко, она начиналась сразу же за домами, еще шесть-семь лет тому назад степь простиралась и там, где сейчас был обжитой поселок. Оглянувшись на одинаковые высокие коробки домов, на цветные огни в окнах, Василий Петрович тихо засмеялся сам не зная чему, вынул из кармана пачку «Памира», закурил сигаретку и легким размашистым шагом пошел дальше в степь. Сумерки опустились на землю, вечерняя заря потухла, но узкая светло-лимонная полоса еще лежала на западе между землей и небом. Маленький ласковый ветер доносил навстречу Василию Петровичу освежающий, удивительный, ни с чем не сравнимый, щемящий душу запах полыни, тончайший аромат розового горошка, медовые, напоенные солнцем запахи кашки и колокольчиков.
Сквозь табачный дым эти запахи не сразу пробились к Василию Петровичу, а когда он уловил их, то отбросил сигарету и стал дышать; сначала он дышал робко, а потом все полнее и полнее, всей грудью. Медленно шел он по степи, без дороги, один на один с полынью и колокольчиками, розовым горошком, медовой кашкой и высокими, тревожно чернеющими кустами татарника. Далеко от речки долетал звонкоголосый хор лягушек, небо наливалось ровной синью, еще одинокая, мерцала вечерняя звезда, тихо дул ветер, светло-лимонная полоска на западе делалась все тоньше и тоньше, и скоро ее совсем не стало.
Незаметно Василий Петрович отошел от поселка километра на два, вышел на берег узкой, заросшей тиною речки. Подложив под себя сетку с бельем, он уселся на бережку. С удивлением глядел Василий Петрович в темную, медленную, с детства добрую к нему воду этой речки, по которой золотыми листьями плыли первые звезды, с удивлением слушал он песни лягушек, с удивлением вдыхал всей своей еще не старой, но насквозь прокуренной грудью воздух вечерней степи.
