Николай Агафонов - Повести и рассказы
В течение первой недели поста я наблюдал с хоров, как Степанович говел[195], посещая каждодневно покаянный канон Андрея Критского[196]. В конце недели он причастился. Приходил на службы трезвый, я радовался за него и уже подумывал допустить его на хор раньше времени, но потом все же решил выдержать испытание до конца.
На всенощную под Вербное воскресенье Петр Степанович на хоры не пришел. Я обеспокоился этим, подумав: уж не заболел ли он, о худшем думать не хотелось.
Возвращаясь после всенощной домой, я нос к носу столкнулся с Петром Степановичем, который как раз выходил из пивной. Без особого труда можно было определить его нетрезвое состояние. Увидев меня, он смутился и быстро заговорил:
– Вы только не подумайте чего плохого, Алексей Павлович, я просто немного заболел, можно сказать, простудился. А какие нынче лекарства – вы знаете. А мне ведь «Разбойника» петь, надо быть при голосе, вот я и решил подлечиться нашим испытанным народным средством – водкой с перцем. А сейчас я спать иду, утром буду здоров, это уже веками проверенный способ. А вы, Алексей Павлович, как от простуды лечитесь?
Я так был выведен из себя этим поступком Петра Степановича, что от возмущения не мог ничего сказать, а только выпалил:
– Я лечусь тоже народным средством: чаем с медом, – и тотчас, развернувшись, пошел дальше.
– Так мне завтра на хор приходить? – крикнул вслед Петр Степанович.
Этот, как мне показалось, наглый вопрос почему-то успокоил меня, и я, повернувшись к Петру Степановичу, без всякого раздражения сказал:
– А вы вспомните наш уговор, уважаемый Петр Степанович, раз вы его нарушили, то теперь этот вопрос отпадает сам собою.
– Так вы ведь, Алексей Павлович, знаете, что без пения мне не жить.
– Нет, я этого не знаю, – холодно ответил я.
– Эх, дорогой мой Алексей Павлович, вы еще не родились, а я уже на клиросе пел.
– Что же из того? Это никак не извиняет ваших поступков. Прощайте, Петр Степанович.
– Нет, погодите, у меня последняя просьба. Разрешите мне прийти вечером в четверг и пропеть «Разбойника благоразумного», быть может, это в последний раз в моей жизни.
– Никто не знает, что у него в последний раз, а что не в последний. Больше не будем об этом говорить, я своего решения менять не намерен.
При этих словах я решительно повернулся и зашагал прочь. А Петр Степанович прокричал мне вслед:
– Все в этой жизни нужно делать как будто в последний раз.
Уже поворачивая за угол, я видел, что Петр Степанович все еще стоит посреди улицы, в какой-то растерянности глядя мне вслед. Если бы я только знал, что вижу его в последний раз, то тут же бы и побежал к нему. Обнял бы его и позвал петь «Разбойника». Но я этого не сделал, потому что не думал о «последнем».
В последствии мне рассказывали, что перед тем как умереть, Петр Степанович прямо в пивной пел «Благоразумного разбойника».
Поезд уносил меня в ночную тьму, а в моем воспаленном бессонницей мозгу все звучал голос Петра Степановича: «Во едином часе раеви сподобил еси Господи, и мене древом крестным просвети, и спаси мя»[197].
Январь 2006. Самара
Штрихи к портрету архиепископа Пимена
Только что назначенный Синодом на должность ректора Саратовской духовной семинарии, я со всем рвением начал работу по ее возрождению. Дело в том, что еще никакой семинарии не было, все надо было начинать с нуля. Архиепископ Саратовский Пимен, которому и принадлежала идея о возрождении семинарии в его епархии, пригласил меня из Волгограда в Саратов, чтобы возглавить это дело, он же рекомендовал меня Святейшему патриарху на должность ректора. Дело для меня было очень интересное, и в благодарность владыке Пимену за его доверие я старался изо всех сил. Но, несмотря на это, с передачей здания под семинарию ничего не получалось. Это отдельная тема, целая эпопея, на которой владыка, я думаю, подорвал свое здоровье, – так он сильно переживал за этот вопрос. К началу учебного 1990 года нам так и не удалось открыть семинарию. Когда Святейший патриарх Алексий II прислал телеграмму, в которой поздравлял учащих и учащихся с началом учебного года, владыка с огорчением послал Святейшему ответ, в котором говорил: «Нет, Ваше Святейшество, ни учащих, ни учащихся. К великому нашему прискорбию, нет у нас пока даже здания под семинарию».
Конечно, владыка не собирался сдаваться и руки не опускал. Сильный это был человек. И мы продолжили работу по возрождению семинарии с удвоенной силой.
Тогда еще квартиры в Саратове я не имел, семья оставалась в Волгограде, а меня владыка пригласил жить в своем архиерейском доме. Для этого мне выделили комнату на втором этаже с отдельным входом. Но обедал я всегда вместе с архиепископом Пименом.
Владыка Пимен был необыкновенным человеком, уж сколько я архиереев за четверть века служения в Церкви ни встречал, ни с кем сравнить его не могу. В нем удивительным образом сочетался интеллигент той эпохи, когда это понятие не было опошлено советским периодом, и в то же время это был современный человек, в лучшем понимании этого слова. Это был человек добрый и необыкновенно внимательный ко всем окружающим его. Некоторые черты его характера умиляли нас и приводили буквально в восторг. Общение с ним доставляло истинное удовольствие. Кроме епархиальных и богослужебных дел, подлинный интерес он проявлял только к двум вещам: книгам и классической музыке. В остальном он был полный бессребреник. (После его смерти остались только библиотека, большую часть которой он подарил семинарии, и три тысячи редчайших грампластинок с записями классической музыки.) Ему было совершенно безразлично, во что он был одет, лишь бы это было чистым и удобным. Он совершенно не был привередлив в пище: что приготовят, то он и ел. Когда он одевался в цивильное, то независимо от времени года его голову украшал серый берет, под который он прятал длинные волосы. А так обычной его одеждой был старенький шелковый подрясник, обязательно подпоясанный широким пояском, завязанным почему-то сзади нелепым бантом из шелковых ленточек, но это все его совершенно не беспокоило. Владыка быстро мог переходить от одного настроения к другому, все это было написано на его лице. Если он чему-то радовался, то лицо его сияло, как у ребенка. С близкими людьми он мог себе позволить и обижаться, как ребенок. В общении с посторонними вел себя как истинный дипломат, светские, совершенно далекие от Церкви люди приходили просто в восторг от общения с ним и долго потом вспоминали, какой замечательный человек – владыка Пимен. А уж как он ходил, это надо было видеть. До встречи с владыкой я считал себя самым быстрым ходоком. Но когда мне случилось ходить с владыкой по магазинам (конечно, только книжным, в других он не бывал), я, которому не было сорока, не мог поспеть за человеком, доживающим седьмой десяток лет. Мне в буквальном смысле приходилось поспевать за ним чуть ли не вприпрыжку. Когда он садился в автомобиль, чтобы ехать на какой-нибудь дальний приход, всегда брал с собою кипу свежих газет. Он их быстро просматривал и перекидывал нам на заднее сиденье со словами:
– Читайте, просвещайтесь.
Едва мы успевали развернуть одну газету и углубиться в ее изучение, как в нас с этими же словами летела вторая газета. Когда он откидывал нам последнюю газету, то включал в магнитофоне какую-нибудь кассету с классической музыкой, и тут начинался для меня экзамен.
– Отец ректор, скажите нам, пожалуйста, что это за произведение исполняется и кто его автор?
Бессменный водитель архиерея, он же старший иподиакон Иван Павлович Бабин, незаметно подсовывал мне коробку от кассеты, на которой были написаны названия произведений. Я делал вид, что задумался, потом, как бы неуверенно, говорил:
– Боюсь ошибиться, владыка, но, по-моему, это Чайковский, концерт для фортепиано с оркестром номер один, си бемоль мажор.
Владыка удивлялся, хвалил и спрашивал о следующем произведении. Я снова отвечал. Владыка приходил в восторг и говорил сидящим в машине:
– Вот видите, не зря я ходатайствовал за назначение отца Николая ректором семинарии.
Кроме книг и музыки у владыки Пимена были три спортивных увлечения: он был страстный грибник, а в минуты отдыха любил играть в городки или в бильярд. Как мы ни старались, но больше, чем владыка, грибов никому набрать не удавалось.
После сбора владыка заставлял пересчитывать грибы поштучно, а потом говорил с радостью:
– В прошлом году в это время у меня был рекорд триста сорок два гриба, а в этом – триста пятьдесят восемь.
С азартом он играл и в городки, обычно в лесу, после сбора грибов. В этом он тоже был мастером, и обыграть его было трудно. А вот в бильярд хоть он играл и неплохо, но иногда мне удавалось его обыгрывать, тогда он искренне этому огорчался.
Одной из характерных черт владыки Пимена была его пунктуальность и точность. По нему можно было сверять часы. Если служба назначена на девять часов, то, будьте уверены, ровно в девять ноль-ноль его машина подкатывала к порогу храма, ни минутой раньше, ни минутой позже. Если Иван Павлович подъезжал на минуты три раньше, что бывало крайне редко, то владыка просил его сделать лишний круг, с тем чтобы подъехать минута в минуту. За все годы служения под его архиерейским омофором мне ни разу не удалось видеть владыку опаздывающим на какое-нибудь мероприятие. Если обед в двенадцать, то нельзя приходить даже минутой позже. Поэтому я приходил минут за пять до обеда и проходил в зал рядом со столовой. Владыка обычно сидел тоже в зале и просматривал какие-нибудь бумаги, делая пометки. Я тоже садился в кресло, брал журнал или газету и читал. Компанию нам обычно составлял архиерейский кот Мурзик. Это был пушистый серый кот, любимец владыки, жирный и наглый. Словно он понимал, что находится под особым покровительством архиерея. Ровно в двенадцать владыка вставал и приглашал меня к столу. Я шел первый, затем заходил владыка и я читал молитву, он благословлял стол – и уж тут не зевай: другой особенностью владыки Пимена было то, что он быстро ел, ну прямо как метеор. А доев все, начинал подтрунивать:
