Дина Рубина - Русская канарейка. Голос
– А люди и живут, – отозвался Леон, – причем издавна. Пенишет – это же от «пениш», «баржа». Когда вся промышленность работала на угле, хозяева барж были таким отдельным народом во всех странах. Плавали, зарабатывая на перевозках угля, там же и жили.
– А вот это колесо с рожками, значит, – штурвал… Дашь порулить?
Щелкнула тумблером на пульте управления, и тут же загорелась лампочка и раздался комариный писк.
– Ой, что это?
– Выключи, это подкачка дизеля! – прикрикнул он. – Не смей ничего трогать!
Но через минуту сжалился и показал пост управления: тут все довольно просто. То, что «колесо», – то штурвал, да, а это приборная доска: тумблер зажигания, рядом – сектор газа, вот этот рычаг – «вперед-нейтралка-задний ход»… Ну, и спидометр, показатель расхода топлива, «автопилот», эхолот, GPS…
– Ты не хочешь… – У него чуть не вырвалось: «…помыться?» – и, ей-богу, судя по затрапезному виду и солоноватому запашку, душ ей бы не повредил, да и рубаху эту революционную недурно бы простирнуть. Но он запнулся и спросил: – Не хочешь перекусить? – Вспомнил, как она заглотала суп на террасе бара.
На Краби он запасся толковыми и вкусными консервами, вроде утки в вине с белыми грибами, несколькими сортами сыров и сухарей, кофе, шоколадом и даже двумя бутылками бургундского, которое за последние годы в Париже полюбил и иногда позволял себе – разумеется, не в дни концертов или спектаклей.
– Да нет… – Она засмеялась: – Неужто я так отощала?
Он сделал вид, что пристрастно ее осматривает. Даже, взяв за плечи, прокрутил перед собой полным кругом.
– Не знаю… Вдруг раньше ты пышкой была?
– Никогда! – твердо возразила она. – Это не мясо, это жилы и мускулы! Во-первых, я все детство на соревнованиях по фигурному, а потом, в Судаке, целое лето зарабатывала брейк-дансом на набережной – вообще стала каменная. А потом пасла коров, там тоже нужна силища – кнутом щелкать. А еще у меня был цирковой эпизод в биографии: я боролась с дохлым удавом – знаешь, какой тяжелый! Если повесить на шею – это как колесо от грузовика.
Он вздохнул и покачал головой: как все это знакомо! Будто домой вернулся.
– Не веришь?!
Она метнулась к рюкзаку, извлекла ноутбук, открыла, нащелкала что-то и подтянула линейку громкости. Грохнула ненавидимая Леоном ритмичная долбежка брейка, сотрясая кораблик почище шторма.
– Но ты же?.. – крикнул он, подразумевая «не слышишь?»…
– Волновая природа звука! – крикнула она. – Ритм!!!
Вылетела на палубу, деловито оглядела пятачок свободного места…
…и тело ее взметнулось, упруго мелькнуло в воздухе, сделав кульбит, в котором и обнаружились белые драные шорты, кругло закрутилось на полу, перевернулось на живот, рухнуло на растопыренные ладони, заскользило клубком, выбрасывая в сторону ногу, руку, ногу, руку… Она заюлила на полусогнутой ноге, вытянув другую, пружинисто поскакала опять на обеих ладонях, заскользила, волнисто извиваясь, пунктирно, коротко обрывая свои движения, переступая растопыренными ладонями по невидимому стеклу перед лицом… Чах! Чах! Чахи-чах! Хоп-кульбит! Хопкульбит!
Когда музыка оборвалась, она так и осталась стоять на руках, с мокрой от пота жарко-алой, спавшей на лицо рубахой, уставясь на Леона двумя упругими грудками.
За ее спиной тлело желтое вымя заката; пылающие облака истекали горючим небесным молоком.
«Совершенная оторва!» – подумал он, вдруг ощутив, как соскучился по своей безумной матери. Та тоже порой позволяла себе выскочить из душа голяком и, гаркнув: «Не смотреть!!!» – рвануть к шкафу за чистым полотенцем.
Пружинисто отпрыгнув на ноги, девушка выпрямилась с торжествующим видом. Даже не слишком запыхалась.
– Блеск! – искренне выдохнул он, выставив большой палец.
Ну что ж, брейк-данс тоже оказался правдой. Видимо, и за дохлым удавом дело не станет.
– После такой разминки, – уже не опасаясь обидеть, заявил Леон, – человек нуждается в помывке. Вон там, за кухней, твоя каюта, при ней душ и горшок. Это важно! На корабле самое опасное место – гальюн. Моется забортной водой: открываешь клапан, подкачиваешь воздушным насосом и спускаешь воду. Покажу, как пользоваться. Там полотенце, мыло, то, се… У тебя есть во что переодеться?
– Не-а, – сказала она. – Все барахло осталось у Дилы. Даже не стоило забирать, там такая рвань… У тебя найдется какая-нибудь футболка или чё-нить? Шорты или там… трусы?
Он перебирал в чемодане отпускное барахло (за последние годы обзавелся целым шкафом весьма недешевых шмоток и, бывало, перед тем как надеть, бормотал: «Мой венский гардероб!») и думал: шляясь по свету с такой дорогущей оптикой и ноутбуком последней модели, девица могла бы заиметь хотя б одно приличное платье.
В конце концов выдал ей белую футболку с надписью «Камерный оркестр Веллингтона» и тренировочные синие трусы, в которых обычно бегал по утрам. Пересидит в этом, пока постирает и высушит свое тряпье.
Она отправилась в душ, но сразу же вернулась, чем-то озабоченная:
– Ага, вот еще… – пробормотала. – Ты не мог бы мне одолжить свою бритву?
– Нет, – сказал он. – Как и зубную щетку.
– Зубная щетка – ерунда! – Она смущенно отмахнулась. – А бритву… мы ее потом могли бы протереть э-э… гигиенической салфеткой.
«Мы»! Очень мило.
– А в чем дело? – спросил он. – Выкладывай.
– Понимаешь, – торопливо объяснила она. – Я боюсь, как бы… Там, у Дилы, много разной публики ошивается. Неплохие ребята, хотя есть ужасные типы. А у тебя тут все сверкает. Ну, и, в общем… я бы хотела обрить башку. Под нуль. На всякий пожарный.
– Вши? – прямо спросил он.
– Ага, – с облегчением, чуть ли не весело отозвалась она. – Голова с утра чешется, сил нет.
Ну, поздравляю, подумал он, злясь на себя самого, поздравляю! Какого черта ты ее сюда приволок? На хрена тебе вообще сдалась эта бродячая фотопоэма? Нет, друг мой, ты сейчас поменяешь концепцию и деликатненько выпроводишь ее на берег. Свою платину из ее ушка выдирать, конечно, не станешь, наоборот, отвалишь энную сумму – в память о «стаканчиках граненых» и прочих фамильных нежностях. Пусть Барышня порадуется на небесах. Пусть девочка купит себе приличные штаны и рубашку.
Вдруг он вспомнил, как однажды приволок арабские вшей из трехмесячной «командировки» в Хеврон, из того самого рабочего барака, где спал на каком-то тряпье, а однажды утром вытряхнул скорпиона из строительной каски. Вспомнил, в какой ужас пришла Владка, – боялась прикоснуться к сыну, даже когда он с хирургическим тщанием выбрил себя всего, с головы до ног, превратившись в пасхальное яичко.
– Стой там! – буркнул он. – Иди сюда!
Огляделся, достал из-под мойки пустой мусорный бак, перевернул и поставил посреди камбуза.
– Раздевайся!
– Совсем? – деловито осведомилась она. – У меня под шортами ничего…
– Совсем! – рявкнул он. Смягчившись, пояснил: – Все это выкинем. Погоди-ка… – извлек из ящика и развернул пластиковый мешок: – Бросай все сюда.
Второй мешок расстелил на перевернутом баке, готовя импровизированное парикмахерское кресло.
Она стащила через голову красную рубаху, стянула шорты – глядя ему в лицо доверчиво и прямо, как смотрит новобранец на врача армейской медкомиссии.
Старательно отводя глаза, он шарил в несессере среди ванной мелочовки, искал безопасную бритву… Ага, есть. И ножницы. И крем для бритья, отлично…
Ну, что она тут топчется так откровенно, да еще уставилась на меня? Гос-с-с-споди, вот бесстыжая девка! Тоже, нашла себе бр-р-р-ратика!
И вдруг – будто оплеуху себе отвесил: да ведь у нее нет выбора! Она должна видеть лицо, чтобы тебя понять. Она не выбирает эти лица, – понял, ты, болван?
– Так. Села ко мне спиной…
Она развернулась, как солдат по команде «кругом», – узкие бедра, мальчишеские плечи… Уселась, обеими руками вцепившись в края мусорного бака.
Он глянул на ее спину и обомлел: чуть ли не от самого затылка вниз, под левую лопатку уходил длинный, бело-розовый на золотистом теле шрам.
Он замер с бритвой в руке и так стоял, не сводя глаз с этого тонко заштопанного следа чьего-то ножа.
– Ты что-то говоришь? – тихо спросила она.
Он опустил руку на ее плечо и сказал:
– Нет. Ничего.
Молча намылил ей голову и ровно, точными движениями стал снимать полосы густых каштановых волос: неважно, отрастут еще… Будто самого себя брил.
* * *Впервые она обрилась наголо, перед тем как смыться из Лондона ко всем чертям.
Ее лысая башка оказалась последней каплей в отношениях с Еленой, женой Фридриха. Та просто чесалась от ненависти (и не пыталась этого скрыть), когда девчонка заявлялась посреди какого-нибудь приема или «уютного вечера». «Уютный вечер» – жанр, особенно любимый Еленой, – означал особенно бездарную тусню пятнадцати богатеньких мудаков из ее обычного окружения вокруг приглашенной знаменитости, вроде какого-нибудь российского телеведущего.
