Виктория Токарева - Этот лучший из миров (сборник)
Когда на пороге появился Фараон, стало тихо. Все задвигались, вытянули руки по швам и молча выстроились в затылок друг другу.
Фараон подошел к прилавку, строго посмотрел на Тимченко. Тридцать лет назад она была троечницей и симулянткой, все уроки математики просиживала в медицинском кабинете. Сейчас Тимченко была кандидат наук, сама составляла учебники по математике, но в обществе Фараона казалась себе троечницей и симулянткой.
– Что тут у вас за базар? – строго спросил Фараон.
Фомина хотела ответить на поставленный вопрос, и Тимченко тоже хотела ответить, поэтому заговорили они одновременно.
– Не все сразу. Поднимайте руки!
В очереди поднялось несколько рук.
– Тимченко! – вызвал Фараон.
– Я говорю: дай мне полкило мяса, только без костей, – заторопилась Тимченко. – А она говорит: если хочешь без костей, бери масло…
Фомина тянула руку, навалившись животом на прилавок, подскакивая от нетерпения.
– Фомина!
– Всем дай мясо, а кости кому? Они думают…
– Вывод! – перебил Фараон. Он экономил время.
В очереди переглянулись.
– Покупатель и продавец должны быть взаимно вежливы! – выкрикнула с места выскочка Робинзон. Она стояла в самом хвосте очереди, держала за руку маленькую девочку.
– Закрепим пройденный материал, – предложил Фараон. – Тимченко, Фомина, начните сначала…
– Дайте мне, чтобы на второе, – ласково начала Тимченко, устанавливая между собой и Фоминой кратчайшее расстояние.
– Пожалуйста… – шепотом подсказала выскочка Робинзон.
– Если ты будешь вылезать, я вызову родителей твоего мужа, – предупредил Фараон. (Прежде он вызывал ее собственных родителей, но последние пять лет они ходить отказывались, ссылаясь на занятость.)
– Дайте, пожалуйста… – исправилась Тимченко.
– На второе нет – только на первое, – взаимно вежливо откликнулась Фомина.
– Нет, так отрубите.
– А откуда я вам отрублю, от себя? – ласково поинтересовалась Фомина.
– Можете от себя, – разрешила Тимченко. – На вас, между прочим, много лишнего мяса, особенно с боков…
– Опять! – не выдержала Фомина и с упреком посмотрела на Фараона. – Опять намекает, будто я себе ворую. Я что, похожа на воровку?
– А ты думаешь, у воров какие-нибудь особенные лица? То же самое: два глаза, два уха. Вполне может быть такое, как твое…
Очередь с пристальным интересом стала глядеть на Фомину. Фомина яростно покраснела, в глазах у нее заблестели слезы.
– …И как твое, – он ткнул пальцем в лицо Робинзон.
Та польщенно захихикала.
– А я? – ревниво спросила бабка Маня. Ей тоже хотелось быть не хуже других.
Когда-то бабка Маня говорила, что любит уставать. Если она в конце дня устала, значит, хорошо поработала и день не прошел даром. Сейчас она ничего не делала, но все равно очень уставала к концу дня.
– Ты не похожа! – Фараон пренебрежительно махнул рукой.
– Да… – огорченно согласилась бабка Маня. – Совсем от еды отвернуло. Никогда со мной такого не было.
– Восемьдесят лет тебе тоже никогда не было.
– А жить-то все равно охота, – извинилась бабка Маня.
Фараон развел руками.
– Мало ли что кому охота? Всякая переменная величина стремится к своему пределу. И нечего сопротивляться.
– Как? – не поняла бабка Маня.
Ей не ответили. Все почему-то замолчали – видимо, задумались о пределе вообще и о своем пределе в частности.
Всем сразу, как в детстве, захотелось домой, но так же, как в детстве, они боялись Фараона, потому что привыкли его бояться, и стояли смирно, как на уроке.
В этот момент в магазине зазвенел звонок. Был предвыходной день, магазин закрывался рано.
Четырнадцать тысяч четыреста дней потратил Фараон на своих учеников, а они по-прежнему ничего не знали и не хотели знать.
Кто-то говорил, будто рыжий Кашкаров из довоенного выпуска открыл в небе новую звезду. Но Фараон этой звезды не видел. Зато видел: Кашкаров как был хулиганом, так им и остался. То свистнет вслед в два пальца, то подойдет при всех и пообещает достать в комиссионном магазине удешевленный саркофаг.
Закончив обход по району, Фараон вернулся домой.
У Фараона было две жены, по очереди, – сначала одна, потом другая. Первая ушла сама, потому что Фараон все знал, и ей было с ним скучно. Вторую он прогнал, потому что она поливалась духами «Красная Москва» и нетщательно убирала комнату. А у Фараона от пыли и от резкого запаха начиналась аллергия: чесались глаза, нос, першило в горле.
Фараон достал французский ключ, отомкнул французский замок и вошел в коридор. На стене коридора висела таблица «Метрическая система мер. Один квадратный метр равен 100 квадратным дециметрам, 10 000 квадратным сантиметрам». Все давно подсчитано. И нечего считать.
На кухне возле плиты стояла потомственная троечница, пятнадцатилетняя Лариска, внимательно смотрела на сковородку, на которой трещало масло.
За Ларискиной спиной, ссутулившись, сидел внук бабки Мани, девятиклассник Елисеев. Лопатки у него были острые, торчали на спине, как маленькие крылья. Ноги он переплетал одну вокруг другой несколько раз. Лариска называла это «заплетать ногу в косу».
Елисеев сидел над тетрадкой – проверял аксиому о параллельных прямых. По Эвклидовой геометрии они не пересекутся, сколько бы мы их ни продолжали, а по Лобачевскому – пересекутся непременно, но не сразу, а где-то в пространстве. Елисееву хотелось самостоятельно выяснить – что же происходит с параллельными прямыми? Дети, как правило, не хотят пользоваться опытом прошлых поколений, они хотят до всего дойти сами.
Фараон остановился на пороге кухни, неодобрительно посмотрел на Ларискину юбку, которая, едва успев начаться, тут же заканчивалась.
– Ты бы оделась, – посоветовал Фараон, – противно смотреть.
– Елисеев! – весело позвала Лариска. Она научилась от Фараона всех звать по фамилии, и даже к собственной матери обращалась по ее девичьей фамилии.
– А? – очнулся Елисеев.
– Тебе противно на меня смотреть?
– Нет, – ответил Елисеев и снова углубился в свою работу.
– Вот видите, ему не противно, – беспечно подтвердила Лариска, – значит, по этому вопросу могут быть две точки зрения. А меня в данной ситуации больше интересует точка Елисеева.
– Ты что-то умная стала… – заподозрил Фараон.
– Елисеев! – снова позвала Лариска.
– Ну что тебе?
– Я умная?
– Нет.
– Вот видите, это спорный вопрос, – доброжелательно объяснила Лариска, разрезая огурцы на круглые колечки. – Смотря с кем сравнивать… Если сравнить меня с ребенком из Древней Греции, то я просто гений, потому что за истекший период наука и техника шагнули вперед, увеличилось количество информации. Если сравнить меня с ребенком тридцатых годов – я выше его на голову, об этом недавно говорили по телевизору, по четвертой программе. А если сравнить меня с Елисеевым, то я, безусловно, глупа и антиобщественна. Елисеев, я тебя правильно поняла?
– Отвяжись, – попросил Елисеев.
Фараон слушал Лариску, которая позволяла себе собственные выводы, и с недоумением смотрел, как она берет кружочки огурца, натирает их солью, обваливает в муке и аккуратно располагает на сковородке один возле другого.
– Что ты делаешь?
– Жарю огурцы.
– Огурцы не жарят! – испуганно вскричал Фараон.
– Почему? – весело не поверила Лариска. – Ведь кабачки жарят, а кабачки – это то же, что и огурцы, только больше размером.
– Не жарят! Слышишь? Не жарят! И нечего…
Фараон почувствовал, как в глазах у него зачесалось, в носу тоже зачесалось, в горле запершило. Это начиналась аллергия – не то от запаха пригоревшего масла, не то от Лариски.
– Но ведь я жарю, – спокойно возразила Лариска и протянула тарелку, где лежали жареные огурцы с золотистой корочкой.
Фараон посмотрел на голоногую Лариску с нахальными независимыми глазами, на сутулую спину Елисеева и, ничего не сказав, пошел к себе.
Комната у Фараона была прямоугольная, и все предметы в ней тоже были прямоугольные.
Фараон сел на кушетку, вытянул ноги. На ботинках тусклым матовым слоем лежала пыль.
Следовало немедленно снять ботинки, но не хотелось двигаться. Фараон почувствовал, что устал к концу дня, как бабка Маня, и что шестьдесят пять лет ему тоже никогда раньше не было.
Он посмотрел в прямоугольное зеркало и увидел в нем свое худое коричневое лицо. То ли Фараон загорел, то ли зеркало потемнело от времени, но лицо показалось ему некрасивым, каким-то бывшим, похожим на мумию.
Фараон надел шляпу и вышел на улицу.
Только что прошел теплый дождь, и в переулках открывали окна.
Сумерки изменили улицу – что-то затемнили, что-то обозначили, – она выглядела странной и почти незнакомой.
Мимо Фараона медленно прошла молодая женщина. Она шла босиком, держа в руке белые туфли.
Фараон вдруг вспомнил, как однажды, очень давно, шел он ночью босиком и слушал, как между пальцами, холодя, просачивалась нежная молодая грязь.
