Алексей Арцыбушев - Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа
Дневальный убежал докладывать. Ну, думаю, что же дальше будет? Получив сигнал от старика, опер обязан реагировать. Старик-то не знает, что Казанцев – стукач. Опер вызывает к себе старика, а старик мертв! Старик в письме предупреждает опера, что он сильно болен, а, мол, доктору наплевать. Опер олицетворяет собой великие принципы гуманизма, стоит на страже их осуществления. Он – наш маленький «отец», он «кум», он наш «крестный папочка»! Правда, купель, в которую он норовит окунуть, не со святой водой, а кровь со слезами, но и в крови искупать необходимо гуманно и с состраданием во имя счастья грядущего поколения и в назидание теперешнему. Узнав о том, что старичок помер, а коль он написал, то его можно было бы в стукачи вербануть, опер рассвирепел. Свирепость его подогрела «матушка-игуменья», которая, надо сказать по совести, хоть и была женой оперуполномоченного, но терпеть не могла стукачей, а про Казанцева знала все. Казанцев был снят на общие работы без права работать врачом. Это моя единственная подлость, за которую я себя долго казнил.
Забегая в глубь времени, начав говорить о стукачах, расскажу я еще об одном. Жил в нашем бараке некто Пинчук – стукач из стукачей. Как-то меня предупредили, что Пинчук стучит на меня. Мне тогда до конца срока мало оставалось, а попасть под око опера грозило великими, непредсказуемыми последствиями. Я долго и упорно размышлял, как мне его обезвредить, что предпринять. Вечером весь барак в строю на поверке. Расходиться нельзя до сигнала. ОХРа ведет подсчет поголовья по нескольку раз, ибо в арифметическом сложении туговаты – не сходится. Снова и снова пересчет пальчиком каждого. Стоим в строю и томимся. Внезапно меня что-то подмыло, что-то решилось внутри меня. Я вышел из строя и, подойдя к Пинчуку, в полной тишине внятно и громко сказал:
– Слушай, ты, сволочь, если ты не прекратишь на меня стучать, то я убью тебя на твоих же нарах!
Пинчук побледнел. Гробовое молчание. Я встал на свое место. Меня дернул за рукав приятель и сказал:
– Ты погиб!
– Это мы еще посмотрим!
Я понимал, что пошел на страшный риск! Как выяснилось потом, спустя малое время, Пинчук бегал по зоне и умолял всех стукачей не стучать на меня: «Вы настучите, а он убьет меня!» Пинчука поразила моя дерзость – заявить перед всем строем! В лагере боятся дерзких, а тем более их боятся стукачи, трусы и шкурники. Я сделал верный ход, другого я не находил!
В лагерях терпеть не могли «верных рыцарей революции», славных чекистов, а их было многовато по лагерям, соратников Ягоды, Ежова. Они держались особнячком: тише воды – ниже травы, так как «знает кошка, чье мясо съела».
Лежал в палате некто Нейдман, в 1937-м – начальник спецотдела ГБ. Для таких, да простит мне Господь, место у меня было самое что ни на есть вонючее. Утром в палате раздают завтрак – на весь барак вонь от тухлой селедки. В ординаторскую входит санитар Вавро, поляк: «Пши прошу, пане».
– Чего тебе, Вавро?
– Пана просит больной.
Вхожу в барак, все сидят в два этажа и жуют тухлую селедку, молча и сосредоточенно, словно Богу молятся.
– Кто меня спрашивал?
– Я, – отзывается Нейдман.
– Что хочешь?
– Вы знаете, какой нас селедкой кормят? – нагло заявляет он, поднимая перстом кусок селедки.
– Какой?
– Тухлой!
– Гражданин Нейдман! Эта селедка вашего засола! В 37-м вы ее засаливали для нас, не думая, что вам придется ее жрать! Какие у вас могут быть претензии? Это у нас к вам они могут быть!
Барак смеется! Все знают, что он за птица, и никто его не жалеет, и нет ему места на земле, как Каину, убившему брата своего.
Мы их лечили, формально делая все нужное и необходимое, долго не держали, как многих, сострадая, спасая, поддерживая. С общехристианских позиций это неверно, это даже грешно. В свое оправдание могу сказать, что я не мстил, не делал заведомо обдуманных пакостей, больше того, у меня не было зла в душе против всей этой каинской братии. Я делал им то, что положено, и не больше того.
Вернемся обратно в тот барак, в котором Коленька мерит температуру, доктор Белевцев делает обход, а я записываю на скобленой фанерке все его назначения. Людмила Фоминична, она же «мать-игуменья», выяснив, что никаких тяжких грехов за мной не водится, оставила благосклонно меня работать под сенью своих крыл. Крылья у нее были мощные, как и вся сама. Она, с одной стороны, была «жандармом в юбке», с другой – справедливой и невзбалмошной бабой. Она понимала юмор, но защищала и не давала в обиду тех, кого она уважала. Она была всего-навсего фельдшерицей и прислушивалась к мнению врачей, в особенности к мнению доктора Агаси Назарыча Мазманьяна, весьма незаурядного молоденького врача-«дашнака». Его девизом была одна восточная мудрость: «Если ты не в силах отрубить руку врага, целуй ее пока!»[138] Думаю, что Людмилины ручки он где-то тайно целовал, так как она ему покорялась.
С Агаси я начал работать, как только Людмила отправила этапом в другую зону старика Белевцева. Начальство установило, что мы с Коленькой – однодельцы, а по их «гуманным законам» однодельцы не могут сидеть вместе, так что Коленька тоже уплыл в 4-й ОЛП.
Агаси принял больницу; сперва мы были вдвоем, а потом появился Юрка Голомб, поляк; он был назначен дневным фельдшером, я – ночным. Спустя много времени мне в смену пришел литовец Ионос Жимайтис. Тогда я стал дежурить ночь через ночь. Так оно легче. Кроме Агаси, старшего, был доктор Якштас. Вот в таком составе и порядке мы в течение трех лет и работали.
То, что я смотался из Воркутлага, было явно неплохо. Во-первых, я южней Воркуты, я почти у полярного круга. Из зоны видны хребты Полярного Урала, широкая река Уса течет вдалеке – все это радует глаз. Во-вторых, я не в Воркутлаге, а в Интлаге, а Инта – еще южней. Абезь – это свалка вторсырья и хоть режимная, но богом забытая. Ни шахт, ни лесоповала. Масса пожилых калек, много и молодежи, ворья хватает – его везде навалом, копошатся себе за зоной, что-то строят да могильные траншеи копают, что-то плетут, что-то вяжут, в общем, жизнь инвалидная. В КВЧ, культурно-воспитательной части, хоры поют. Забавно. Стоят в полукруге бендеровцы, перед ними – хормейстер. «Тигаа-тигага!» – камертончик в руках, тон к уху пробует.
– Начнем-таки с «Вечернего звона».
И запели бендеровцы, украинские националисты, русскую народную песнь. «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он»[139]. Бом, бом! Дум, действительно, много. Первая у всех одна: «Как бы выжить!»
Бом, бом! «Как бы пожрать!» Бом, бом! «Как бы письмецо лишнее послать!» Бом, бом! Как, как и снова как??? А бедный художник Маргулис с утра и до позднего вечера и так изо дня в день шмаляет для начальства «Три богатыря», «Медведей в лесу» и «Детей, бегущих от грозы», что говорит об изысканном вкусе живущих, охраняющих, стерегущих и шмонающих! А вечером по центральной улице гуляют евреи, ковыляют в чунях, руками машут:
– Вы слышали, космополитов гребут лопатой.
А там гребли и гребли в эти послевоенные годы, желая возместить, пополнить и умножить рабский труд. Приходили новые этапы с отработанным, выжатым вторсырьем. Их держали на свалке, как падаль, еле-еле дышащую. А она, как назло, не дохла в том количестве, запланированном там, вверху, – в органах. Лагерные врачи прилагали свои силы, опыт и знания, чтобы выжил человек. Часто не было медикаментов, многим высылали посылками. В ординаторской иногда шаром покати – пусто.
Однажды вбегает Вавро:
– Пан, пан, человеку плохо.
Бегу. Сердечный приступ, пульс мерцает и, как ниточка, вьется. Лекарств – ни грамма, ничего, пусто. Чем помочь?
– Вавро, ноги в горячую воду.
Синеет человек, дыхания нет.
– Потерпи капельку, я тебе лекарство специально припрятал, как выпьешь, все как рукой снимет.
Пока Вавро опускал ему ноги в ведро, прибежал я в ординаторскую и давай пустые бутылочки полоскать, чтобы хоть чем-то пахло да вкус был; наполоскал, налил в стаканчик и несу торжественно, как чашу.
– Сейчас у тебя все пройдет, и ты спокойно заснешь. Пей, это очень сильное средство.
Пьет до дна, а в глазах вера и надежда.
– Ну, вот и все, сейчас все пройдет.
Держу пальцы на пульсе, а он тук-тук и в норму приходит, хотя и с перебоями, но все не то, что было.
– Давай, я тебя положу повыше, ты и заснешь.
Положил. Пульс лучше, больной успокоился, больной уснул. Отошла смерть, надолго ль? А сколько было заворотов. Получит человек посылку, девать некуда: в бараке сопрут. Вот он ее и уминает, трамбует в брюхе, а оно у него тощее, отвыкшее, ночью тащат в одеяле – заворот кишок. Сифонишь ведрами, пока газ не пойдет, а газу этому радуешься, как песне соловья. Раскрутил!
Ночная смена – это неотложка, это пункт первой помощи. Чего только тебе за ночь ни приволокут из бараков! И кровотечения, и завороты, вывихи, приступы печеночные, сердечные, у того камень в мочеточнике застрял, у другого понос свистит. Всю ночь напролет шприцы кипят, а иногда и в амбулаторию бежишь за запасными.
