Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.
Уверен, что мир все ж простоит еще некоторое время, – дождется новоселья в моем всеобъемлющем доме, который будет создан по человеческой мерке в самом полном смысле. Притом что мне видится вовсе не человекообразным, но человекоподобным. Имею в виду не анатомию человека, а его душевное устройство, хотя оно, конечно же, так или иначе соотносится с физиологией, если каждая мышца, сухожилие, не говоря уж о внутренних органах, будто имеет собственный характер и безусловно влияет на общий душевный настрой. Ты ж наверняка замечал, что печень, почки, селезенка, легкие впрямую воздействуют на наше как миросозерцание, так и мировоззрение. Да уже зубная боль легко превращает исторического оптимиста в самого безнадежного пессимиста. О сердце и говорить не стоит, коль оно задает ритм нашему истинному, внутреннему времени, которое то вдруг пускается вскачь, как необъезженный конь, то замирает, – и эту вселенскую паузу преисполняет вечность. К тому ж сердце – аналог таймера, ведущего обратный отсчет до самой нулевой точки, когда – стоп-машина, и тебе наплевать уже на объективированные время и пространство, которые остаются другим.
Размышляя примерно таким образом, я закладывал фундамент своей постройки, скрупулезно подгоняя одну к другой уже отшлифованные глыбы. Это наверно важнейший этап строительства. Сам понимаешь: здание, возведенное на антиномичном фундаменте фиг-два устоит. Вся ваша так называемая реальность наверняка покоится на дурном фундаменте, так что не какая-либо глобальная катастрофа из вышеперечисленных, а веянье могучего духа низвергнет все его стены, как древле пал Иерихон.
Я уж говорил, что над глубочайшим раскопом курился туман, будто пар над кастрюлей с густым, пахучим бульоном. Я только и делал, что разгонял свои туманные видения. Туман пер в глаза, тяжелый, обременял ресницы. Но, изощрив духовное око, я упорно сопрягал друг с другом основополагающие смыслы, их связуя своим трудовым потом. Полжизни прошло, прежде чем я понял, что творчество не столь порыв, сколь усердный труд, усилие, даже рутина. Припомни: наши ранние творческие порывы бывали очень уж легковесны, ярко вспыхивали, но и быстро прогорали, как сухая солома. Мы ждали вдохновенья, которое наступало редко, и его порывы оказывались не слишком продуктивными, хотя и благотворны. Не знаю, необходим ли творческий порыв, чтоб вынести справедливое судебное решение, но, во всяком случае, тебе стоит [четыре строки зачеркнуты].
И опять был день, ясный, как озаренье, и была ночь, угрюмая, как психотическая депрессия, и вновь наступил день. Я разглядел проклюнувшийся цоколь и сказал себе, что это вовсе неплохо. Именно своим духовным оком я уже прозревал воздвигнутый на этой основе дом, цельный, будто хорал эпохи не только более давней, чем нынешний век электронной музыки и всяческой додекафонии, но и предшествующий эре всеобщего скепсиса, когда даже церковная музыка стала или напыщенной, или робкой, как чересчур туманное упованье. Застывшая музыка моего Дома подобна островерхому хоралу, вовсе не кудревата, а торжественно проста и… [нрзб]
Итак, мой друг, на этой верной основе я начал возводить стены моего подробно вымышленного здания в полном согласии с собственной мечтой – однозначно, точно и непротиворечиво. Для этого следовало поймать некий душевный настрой и особого рода умонастроение. Вдохновленный моей фантазией, впитавший силу моего божественного безумия, Дом, разумеется, вовсе не будет напоминать те скучные билдинги, в одном из которых ты каждый день, кроме выходных, отпусков, а также командировок, бесцельно растрачиваешь время с восьми утра до шести вечера. Они ведь, несмотря на там царящую суету, по сути, безжизненны, неорганичны, – мне напоминают зуб с удаленным нервом, который уже не часть организма, даже влияющая на миросозерцание (см. предыдущее письмо), а просто какой-то минеральный придаток. От них так и разит неудержимой скукой.
Все же готов признать, что эти деиндивидуализированные, притом спесивые строения как раз наиболее пригодны для так называемой трудовой деятельности современного человека – стандартной, тупой и, в общем-то, бессмысленной. Признаться, была у меня мысль сделать свой Дом шарообразным, поскольку это и впрямь совершенная форма, но я тебе, кажется, говорил, что в этом случае нам бы всем грозила участь белки в колесе. К чему ж тогда было распрямлять мироздание, как не для [нрзб]? Кстати, я уж не стал тебе говорить, – все равно ведь не поверишь, – что я распрямил не только пространство, но и время. Разумеется, не киянкой, поскольку время материя уж очень деликатная, чуть что – рвется. Растянул его, разгладил, дабы не свивалось в петли, не создавало заторы, а вело прямиком от истока к исходу, который [нрзб], а шарообразная форма годится лишь для какого-нибудь экспоцентра. Мое ж строение будет как взмах, как единый выдох, как призыв, как мольба, своим клином врезавшееся в куполообразные небеса.
Ты спросишь, какой общей идеей я руководствовался? Если б я попытался ее разъяснить, хотя б себе самому, вышла бы довольно куцая банальность. Да и вообще, руководствоваться какой-либо одной идеей способны лишь мономаны (заметь, что кровавые спасители человечества как раз и выдвигали единственную идею, в чем-то даже простодушную, по крайней мере, общепонятную). Я же, скорей, руководствовался собственным живым чувством, осторожно подгоняя истину к истине, стараясь уловить едва различимые веянья их симпатий и антипатий. Древние верно утверждали, что мирозданье все пронизано Эросом, токами влечений и отторжений. Мне пришлось убедиться на собственном опыте, что игнорируя вселенский эрос, сопрягая чуждое с чуждым, мы грубо насилуем сущее.
Всякий камешек я пробовал на ощупь, внимательно приглядывался к его оттенку в различном освещении, даже языком пробовал на вкус, – чтоб каждому найти его однозначное место в мною возводимой постройке. За годы жизни я-то уж научился избегать всяческих подвохов мышления. Но теперь изощрил не только мысль, посредством которой решал подчас зубодробительные головоломки, но и свои чувства, чтоб гарантированно избежать парадоксов (глубоко уверен, что за них ответственны и чувства также), которые выдают незрелость ума и общую неразвитость личности. Вспомни, как в былые годы мы с тобой для красного словца не только не жалели ни мать, ни отца, но и все человечество в придачу, – так выворачивали наизнанку любую банальность, что она и впрямь выглядела значительно. [Над строкой: «Выходит, и мы с тобой, увы, внесли свою толику в нынешний вселенский разор».] Еще припомни свои ранние стишки, где ты рифмовал «вечность – бесконечность» и, кажется, «пространство – постоянство» (или, наоборот, «непостоянство»), – тоже банальные, но, признаю, все-таки с каким-то изящным вывертом и ярким чувством. Я же теперь сопрягал истины не согласно их очевидной, пустопорожней рифмовке, а следовал точным ассоциациям древнейшей поэзии, которая была еще не просодией, а пророчеством, поскольку труд мой иначе не назовешь, как эпическим.
Короче говоря, в процессе творения я вовсе не пытался оригинальничать, но и бдительно увертывался от тирании общего смысла. Трудился я именно что самозабвенно. Если ты меня спросишь, сколько же времени ушло на возведение стен, даже не знаю, как ответить. Время ведь в моей долине строго индивидуально, поскольку оно время творчества. Можно сказать, что труд мой вечен, ибо тут даже пара вечностей может легко кануть в быстротечный миг, отмеренный секундной стрелкой.
Требовалась именно ручная работа, но больше сходная с трудом ювелира, а не каменщика. Иначе б я ее доверил какому-нибудь подрядчику, себе оставив общее руководство проектом, что куда проще, приятнее и позволяет не пачкать рук, притом учти, что этих истинных каменьев было великое множество, почти как звезд на небе, – пожалуй, не меньше, чем уместилось бы ангелов на игольном острие или на шпиле собора. Где, спросишь, здесь найти подрядчика? Я уж тебе говорил не раз, что полноценные личности со своей судьбой, правдой и совестью тут не водятся. Но вот всякая шушера, разные жучки куда угодно пролезут, ведомые своими корыстными целями. Вероятно, знают какие-то кротовые норы, щели в пространстве и времени, что рассохлись, как старая бочка [над строкой: «В эти самые щели человечество, подобно нерадивому хозяину, сметает всякий мусор, но туда может завалиться и золотая монета»], – а может, заводятся сами собой, будто клопы и тараканы иль, может быть, плесень. Они хоть что тебе добудут: местечко в Звездной палате, любую хлебную должность, орден «За заслуги перед Отечеством» и любые атрибуты власти или признания, – хоть даже атомную бомбу иль обломок Ноева ковчега. У них, конечно, слюнки потекли, как только прознали (а источники информации у них весьма надежные) о моем столь масштабном строительстве. Дело в том, что коррупцию эти тараканы считают основополагающим законом мирозданья, – даже и себе местечко в раю, многие из них уверены, что выторговали. Подчас они создавали такую суетливую разноголосицу, что мне пришлось изощрить слух, чтоб в этом гомоне различить тихий шепот истины иль ропот совести.
