Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
– Ты идёшь спать?
Устин вздрагивает. Зря она так прямолинейна, только испортила, теперь придётся всё рушить, её хрупкие надежды, достигнутый искусной политикой покой. Нет, он ещё почитает, снова превратившись в незнакомца на плюшевом диване, погружённого в книгу, которую, не листая, держит вверх ногами. Плывут лиловые сумерки, Устин выключает ночник, растянувшись прямо в одежде на диване, пытается заснуть, накрыв лицо книгой. Завтра рано вставать – утром в клуб, жена будет думать, что он ушёл на работу, а вечером – в больницу. Неожиданно серьёзно заболел Платон Грудин. Устин узнал об этом от общих знакомых лишь спустя несколько дней. Жена наверняка знала раньше, но молчала, опасаясь лишний раз произнести имя психиатра, с некоторых пор ставшее для них табу, возможно, по этой же причине не позвонил и Грудин. И уж точно поэтому в разговоре с женой он сам не обронил на этот счёт ни слова. Чёртов треугольник! Устин ворочается, не понимая, кого больше ненавидит за это молчание – жену или себя?
Устин снова играет за Устину Непыхайло:
«У меня будет ребёнок», – слава богу, хватило решимости поставить его в известность. И голос не дрогнул. Не знаю, как это получилось, но теперь, по крайней мере, всё честно. Я не солгала, и пусть понимает, как хочет, в конце концов, можно и не заметить, подумаешь, местоимение. Жалею ли я? Не думаю. Ребёнок один, а отцов может быть много. Какая разница?
Я – паучиха, чёрная вдова…
Устина стоит перед зеркалом голая, топорщатся соски, внизу живота курчавятся чёрные волосы.
А всё же было романтично: мерцающие свечи в гостиничном ресторане, его страстное признание. С рукой у сердца он опускается на колено, целует моё платье, при этом я опасаюсь, что он перепутает его с краем скатерти – боже, как прозаично! – он читает стихи, посвящённые, конечно, мне, их сочинила его любовь, горящий взор, чёрная прядь на бледном челе – фу, какая же я всё-таки старомодная со своими книжными представлениями о поклоннике! Прямо мещаночка и аристократ – она в мечтах королева, сидящая на троне, он её бедный, взволнованный рыцарь. Он? Да, не хочу больше вспоминать его имя. Он и только Он. Пусть навсегда им останется. Это моя тайна, и после нашего расставания кому это интересно?
Мечтательно улыбаясь, Устина складывает руки на животе, касаясь пальцами своей чёрной галки.
А всё же он был мил. Какими глазами пожирал меня в лифте, пропустив в коридоре чуть вперёд, как это делает верный паж. И потом, уже в номере, когда шептал на ухо непристойности, меня возбуждал этот контраст. Ах, что мы вытворяли! От одного воспоминания набухают соски. Я – шлюха? Скорее минутная слабость. Кто будет за неё расплачиваться? Я? О, нет! Ребёнок? Он ничего не узнает. Обушинский? Он сам виноват, всё к этому шло. Женщины хотят ребёнка, разве это тайна. И он это знал. Так почему не озаботился, вынудив искать отца на стороне?
Устина упирает руки в бока, вертясь перед зеркалом, представляет, как располнеет и что станет с её осиной талией. Поначалу она хмурится, но потом решает, что игра стоит свеч…
Устин Полыхаев кривится.
В этой сцене есть что-то пошлое, Устина должна вести себя целомудреннее. Например, так. Она долго мучается вопросом, рассказать ли обо всём Обушинскому. В случившемся она глубоко раскаивается, обвиняя только себя. Потом решает всё же пощадить мужа, нося в себе вместе с ребёнком тайну его отца. Главное, отрезать прошлое, в конце концов, у ошибки могут быть и благоприятные следствия, хотя она не перестаёт от этого быть ошибкой. Так уже гораздо лучше, Устину остаётся пройти лишь по шаткому мостику, тонкой грани, отделяющей целомудрие от пуританства.
Но в другой раз.
Уже вечер, и пора собираться к Платону Грудину.
Палата одноместная, окно выходит на больничный двор с тополями, и голые ветки монотонно скребут стекло. Грудин лежит под капельницей, и его пожелтевшее, осунувшееся лицо едва удерживает растерянную улыбку. Устин сидит на единственном стуле, они говорят уже полчаса, пойдя по второму кругу: да, анализы не такие уж и плохие, тьфу-тьфу, особенно радует амилаза, она уже не зашкаливает, хотя и далека от нормы, и сахар в крови не скачет, как в первые дни, всё это вселяет надежду, даёт основания предполагать, что шансы обойтись без операции большие. Устин не суеверный, но в который раз стучит по дереву, сплёвывая через плечо, отмечая про себя осторожный язык Грудина, остающегося дипломатом даже на больничной койке. А врачи? Что врачи? Врачи опытные, как и положено, вселяют оптимизм. Грудин натянуто улыбается. Это же их профессия. Как и твоя? Устин открывает рот, но вопрос повисает в воздухе – больница накладывает свои ограничения, откровенность и грубоватый юмор, который допускает их отношения, в ней не уместен.
– А знаешь… – вдруг говорит Грудин и осекается.
– Знаю, – приходит ему на помощь Устин, делая необязательными дальнейшие признания.
Грудин благодарит глазами, и Устину кажется, что они поменялись местами, теперь психиатр лежит на кушетке, а он сидит, скрестив ноги, постукивая о блокнот невидимым карандашом.
Без стука входит медсестра, строгая, в чепце с красным крестом, они испуганно стихают, как воробьи в кустах, она проверяет капельницу, опуская руку, тем же движением, поправляет подушку, всё молча, и, наконец, говорит: – «нам ничего не надо?» почему они всегда говорят, как с маленькими? «нет, всё хорошо» выпроваживает её Грудин, – она улыбается, давая понять, что и не ждала другого, и снова оставляет их одних. Но что-то изменяется. Им становится неловко, разговор больше не клеится, точно сестра унесла с собой соединявший их мост.
– Знаешь, на всякий случай, – ещё пробует Грудин глухим голосом. – Ты меня прости.
Дело не в тебе, хочет сказать Устин, у нас уже давно всё разладилось, ты и сам знаешь, к тому же у меня есть другая женщина, мы ждем с ней ребёнка, и ты вполне можешь стать крестным отцом, всё зависит от тебя, как поправишься. Но вместо этого, кашлянув в кулак, произносит с обескураживающей веселостью:
– Какой ещё случай, выброси из головы!
У болезни свои правила, своя игра.
У болезни вообще всё своё.
Только у чьей?
Устин торопливо прощается, не решаясь тронуть посиневшую от капельницы руку, проводит ладонью по одеялу и, обернувшись в дверях, видит, что Грудин лежит с закрытыми глазами.
Чего Устин не знает:
У Грудина подозревают кисту в поджелудочной железе, гистологический анализ ещё не готов, в лаборатории случились какие-то неполадки, заставляя ждать, от чего Грудин сходит с ума. Если злокачественная, застрелюсь, повторяет он про себя, стиснув зубы, не задумываясь, где добудет пистолет. Конечно, это надо понимать фигурально. Как и всё, что касается Грудина, избегающего конкретики. Но на этот раз его припёрло вполне конкретно, можно сказать, скрутило, поставило к стенке. Тут словами не отделаться, тут край…
Дорога к чугунным воротам вела мимо приземистого морга, в котором мертвенно синели окна. У дверей с резиновым ковриком Устину перегородила путь каталка с перевязанной мешковиной, из-под которой торчали спереди голые ступни. Устин замер.
– Огонька не будет? – окликнул его санитар с сигаретой в зубах.
Устин замотал головой.
– Долго жить собрались.
Скрипнув колёсиками, каталка толкнула дверь.
На проспекте ярко горели огни, светились витрины магазинов, Устин останавливался у каждой, долго рассматривал рекламные буклеты, пластиковых манекенов с пыльными волосами, упирался лбом в холодное стекло, но сцена у морга по-прежнему стояла перед глазами. Так ему никогда не попасть домой! А стоит ли? Двое в комнате, на одной постели, с давно умершими для любви телами, гробовая тишина, которую нарушает лишь тиканье будильника, заведённого на один и тот же час, всё до боли привычное, изученное до мелочей, и всё равно чужое, разве это сможет отвлечь? Устин перебирает в памяти все известные рецепты забытья – карты, женщины, вино, снова женщины и снова вино, – но останавливается на простой арифметике: минус один плюс один дают в сумме ноль; он видел покинувшего мир, должен увидеть и пришедшего на смену. Устин твёрдо решает форсировать события, развернувшись на каблуках, отправляется в клуб.
Они говорят и говорят, эти несносные гости, словно не замечают огромного живота, выпирающего у хозяйки под просторным платьем. Теперь весь гардероб Устины состоит из одежды для беременных, и куда её прикажете потом девать? Боже, они перемещаются по квартире, ржут, как табун лошадей, то и дело, сбросив тапочки, обуваются, выходя на лестничную клетку, – конечно, большое неудобство, что в присутствии женщины в положении нельзя курить, но они покладистые, идут навстречу, – спускаются к окну между этажами, и оттуда доносится смех, голоса и звяканье о подоконник консервной банки, заменившей пепельницу. Когда её заполняют окурки, их бесстрашно вытряхивают в мусоропровод, ведь правила противопожарной безопасности на гостей не распространяются. Обычно все разбиваются на группки, Обушинский не знает, куда приткнуться, он, как тень, разносит апельсиновый сок, бутерброды, убирает посуду. Устина улыбается в глубоком кресле, стараясь сидеть прямо, как велят врачи, чтобы не сдавливать живот, который, вставая, поддерживает руками. В такие мгновенья Обушинский всегда оказывается рядом:
