Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
Но кое-где – в основном, на склонах – виноградники уцелели. Они стояли дикие, бесхозные, никому ненужные. Изредка сюда приходили люди, собирали урожай, пуская его на вино. Но преимущественно гуляли, выпивали, курили щедро растущую в Бахчисарайском районе коноплю, пыхали клеем, бензином, ширялись.
Отец рассказывал, что в виноградниках – тех, что ближе к заброшенной конюшне, – нашли четыре трупа: «ширнулись дерьмом». «Наверное, – выпивая, размышлял отец, – цыгане дрянь продали». В то время через село и, правда, шли цыгане, стояли лагерем в пойме. Их не любили. И в итоге русские и украинцы, объединившись с татарами, разогнали табор.
Впрочем, в Магараче были и другие цыгане, но те вели себя, как считалось, пристойно и торговали у серого здания универмага дешевыми шмотками. После таких распродаж сельчане ходили в одном и том же, и я сам помню немнущиеся хлопковые штаны, похожие из-за клетчатой ткани на вафли; их носили и я, и отец, и дед.
Вдоль виноградников, разрастающихся в своем диком беспутстве, ползла земляная автомобильная дорога, и мои единственные приличные сандалии покрывались на ней желтоватой глинистой пылью. По другую же сторону расстилалась крымская степь, поросшая сизой полынью и карликовыми кустами шиповника. Дорога казалась заброшенной, но пустые бутылки уродливыми метками свидетельствовали о том, что здесь все же бывают люди.
Я свернул в виноградники, пошел между линиями посадок, образованными бетонными столбиками, некоторые из них еще хранили следы побелки. Когда-то лозы крепились к натянутым металлическим прутьям, но сейчас большинство из них проржавело, опало на землю, поросшую кусачим бурьяном, обжигающим ноги. Периодически я останавливался, расчесывал голени, делая это столь яростно, что оставались белесые следы, которые потом, спасаясь от чесотки, приходилось мазать слюной.
В виноградниках действительно валялись бутылки, окурки, пакеты, шприцы, но больше всего раздражали презервативы. Они служили напоминанием того, почему я оказался здесь. Из своей мутно-белесой латексной плоти они вопили: «Ты хуже всех этих бухарей и торчков, Бесик! Те ведь делают то, что им нравится, как им нравится, а ты – ханжа, трус, неудачник!» Я, морщась, брезгливо обходил презервативы, боясь наступить на них, но они словно визжали мне вслед:
– Неудачник…
– Смешной дурачок!
– Идиотик!
– Для чего ты здесь?
– Уходи…
И вдруг за всеми этими параноидальными голосами раздаются стоны. Виноградники прореживаются, и открывается вид на земляную площадку; наверное, про нее как про идеальное место для свиданий рассказывал брат. На ней стоит салатовая «пятерка», номер АР0315КР. Милующиеся в ней не замечают меня. Его бледность контрастирует с ее смуглостью.
Хорошо бы взять дробовик – плохо представляю себе, что это такое, но звучит красиво – и расстрелять всю обойму. И лицо будет, как у Майкла Дугласа в «С меня хватит!». Впрочем, разве там обойма? Кажется, отдельные пули; вставлять поочередно. Хотя так даже лучше: одна – в него, другая – в нее.
И чувство – виноградное, мертвое – похоже на то, что испытывал, когда она впервые садилась к нему в «пятерку». Но этот приход от увиденного сильнее: сбивает, валит на землю, молотит. Корчишься, корчишься. Hey-ho, let’s go на дно! Привет, Джоуи Рамон!
История, действительно, повторяется. Все масштабнее, все горче, все злее. Жгутовая ударная машина. Бьет, научает жизни. Смирись, покорись! Ведь ты тварь дрожащая, тварь безвольная.
3Наверное, в том, как я отреагировал на увиденное, присутствовала некая патология. Нормальный человек – если допустить, что подобная категория все-таки существует – скорее бы испытал гнев, ревность. Но я, увидев, как брат трахает Раду – ягодичные мышцы то надуваются, то сдуваются, оставляя ямочки, которых у меня никогда не будет, не та мышечная структура, – пережив сначала отчаяние, боль, затем испытал острое чувство свободы, какое бывает, когда долго, нудно ругаешься в душной комнате, а после наконец выходишь на свежий воздух, и легкий морской бриз, приятно обдувая лицо, словно шепчет: «Все нормально, это пройдет, будь спокоен». Свобода. С примесью сексуального возбуждения.
Первый раз я видел Раду голой. Да, некоторые фрагменты ее тела представали передо мной и раньше – преимущественно, конечно, в фантазиях, в которых я был гораздо смелее, чем в жизни, – но то случалось в темноте, полной или частичной. А здесь – ясный день, не очень ясные мысли, и возможность максимально фокусироваться на колыхающейся в такт движениям брата груди с шоколадными сосками, на приоткрытом стоном возбуждения рте, на змее выбритой лобковой полоски, на крепких мускулистых ногах, рельеф мышц которых идеален, двигайся по совершенным линиям, получай удовольствие. Но теперь все это – не мне.
И все же я был не в силах, или не в праве, подсматривая за происходящим, смаковать, упиваться им. Испуг или стыдливость мешали мне. Оттого я блуждал взглядом то по виноградникам, застывшим в ожидании хозяйской руки, то по двум милующимся, распластавшимся на капоте салатовых «Жигулей».
Любовники сменят положение. Брат обопрется о капот, Рада встанет перед ним на колени. Я захочу увидеть ее лицо. Впрочем, все как обычно, ничего нового. Да, вяжущее сладострастие в лобке, жаром поднимающееся выше, но это будоражащее чувство – лишь на фоне непрекращающегося сравнительного анализа меня с братом. Я бы не смог так двигаться. Так держать ее голову. Так целовать. Так мять груди. Не мог бы стать тем, кого она представляла. И характеры, эмоции, лица в сущности не имеют значения: они только сменные картриджи в безотказном механизме плотской любви.
Брат, пойми, в виноградниках, у салатовой «пятерки», номер АР0315КР, ты больше не Виктор Шкарин, нет. Ты лишь набор функций, запрограммированных Радой. Запустила и легла, раскинув ноги. Брат, думаешь, что ведешь, управляешь, властвуешь, как ветхозаветный патриарх-осеменитель, но для Рады ты лишь иллюзия, несмотря на твердость плоти, которой ты так гордишься. Рада больше, ее чрево – смерть для тебя.
Помню, когда я пришел в библиотеку, взять «Черный обелиск» Ремарка в беспонтовой, как начали говорить тогда, коричневатой обложке, Маргарита Сергеевна, улыбаясь особенно суетно, принесла другую книгу.
– Обелиск. Что интересного? – Кажется, от нее пахло алкоголем. Она раскрыла толстенный фолиант, ткнула пальцем с белым полумесяцем французского маникюра, который так злил сельских, в мелованную страницу. – Черная Богоматерь. Куда интереснее…
На цветной картинке изображалась скульптура женщины: лицо черное властное, глаза закрыты. И мне подумалось, что, собственно, так и должна выглядеть la femme fatale, о которой только и разговоров, лакомящаяся – «сожрала Толяна» – мужиками.
Смуглость Рады еще больше роднила ее с древним культовым образом, увиденным мной в толстенной книге Маргариты Сергеевны.
Да, брат, я не должен винить тебя, наоборот – благодарить. Ты встал на мое место, освободил из плена. Рада твоя. Вся твоя. Спасибо тебе, брат, за это.
4Неделю после увиденного в виноградниках я ходил, ел, спал, трудился с острым чувством свободы. Оно не покидало меня, когда я сносил ботву в парник. Или возил комбикорм на разбитой тележке. Или чистил курятник, отбивая засохшее говно цапкой, а под верхним, твердокаменным, слоем открывался еще один – свежий, рыхлый, пахнущий. И – как же давно не случалось подобного! – я ждал брата. По-настоящему ждал. С предвкушением, с чувством. Не так, как из армии – обреченно, покорно. И не так, как в последние недели – агрессивно, нервно. Нет, это было иное ожидание – сильное, трепетное, с верой в успех: все разрешится.
Брат появился в четверг днем. Я выкапывал оставшиеся от срезанных кукурузных стеблей початки, чтобы свалить их в кучу и сжечь, а золу пустить на удобрение. Но лопата затупилась – после смерти деда точить инструмент стало некому – и не входила в закостеневшую от крымской духоты и жары землю. Я вставал одной ногой, приподнимал вторую, надавливая всем весом, и так подкапывал кукурузные початки, из-за обилия мелких ветвящихся корней напоминавших мультяшных пришельцев.
– Здорово, Бессонов! – Я затряс руку в ответ так бодро, что он удивился. – Хорошее настроение?
– Да, Витя, – улыбнулся я, отставляя лопату. – Лето же!
– Так ты, ученик, – он достал пачку синего «Честера», закурил, – разобрался с учебой?
– Да, все посдавал.
– И как?
– Порядок. – Я не хотел говорить об экзаменах, поступлениях, оценках.
– Ну а чего не проставился? – ухмыльнулся брат. Я растерялся: и, правда, чего?
– Так надо, да, но…
– Беги за бутылкой, Бесидзе! – засмеялся он и, похоже, увидев, что я действительно сорвался, охладил. – Да ладно, шучу…
– А, – выдохнул я. Хотелось сказать важное, сокровенное, дабы установить то, что принято называть братскими отношениями. Но, несмотря на острое чувство свободы, привычная душевная немота все еще оставалась со мной.
