Екатерина Сиванова - Исповедь мачехи
– И ты меня, папа, прости, – прошептала Маша, – и ты, мама, тоже… Я ведь не знала, что она так сказала… Что не хочет общаться… Мама! Что с ней? – растерянно смотрела на меня моя маленькая девочка. Мне так хотелось закрыть Машу от этой боли, от этой взрослой жестокой жизни, но разум взял верх, понимая, что этот урок «нелюбви» моя дочь усвоит на всю оставшуюся жизнь.
– Машуль, я хочу дать прочитать тебе одно письмо… Наверное, мне надо было тоже, как и папе, рассказать вам все как есть с самого начала… Но мы надеялись, что у Али просто временное помутнение рассудка, что все скоро встанет на свои места и мы забудем про эту историю, как про страшный сон… – И я протянула Маше компьютер с текстом моего письма Але, которое я писала ей в мае, когда собирала младшую дочь в «Артек».
Маша читала долго. Я видела, что она вчитывается в каждое слово. Когда прочла все, подняла глаза на меня, потом на отца. И стала читать снова.
– Папа!.. Мама!.. Простите меня. Я не знала, что вы… Что она… – и снова заплакала наша девочка. – Если бы я такое письмо получила, я бы побежала к тебе, папочка, босиком по битому стеклу…
Вечером этого же дня я позвонила Машиной учительнице. Господь всегда окружает нашу семью хорошими людьми, и Татьяна Викторовна не была исключением. С ней я могла говорить на любые темы о Маше. Я рассказала вкратце все, что произошло с дочкой за последние два дня, и мы вместе решили, что если температура больше не поднимется и никакие другие симптомы болезни не проявятся, то Маша придет в школу. Татьяна Викторовна пообещала «пошептаться» с Машей, а я в течение дня должна была подъехать к школьному психологу. Этому человеку я тоже всегда доверяла и не раз с ним советовалась.
Так и сделали. Но когда я встретилась с Ольгой Владимировной, стало ясно, что помощь нужна прежде всего мне… Я совершенно не могла говорить… Сразу расплакалась.
– Понимаете, Ольга Владимировна, – говорила я, вытирая слезы, – с нами наш ребенок не общается, мы бьемся, но не можем понять, что произошло. Дети скучают… Машка тоскует аж до температуры какой-то непонятной… В общем, плохо дома у нас, и я никак не могу собрать все в кучу… Муж подавлен… У нас все из рук валится… Я никак, никак не могу понять, где моя ошибка, что я сделала не так… Что я делала все эти годы не так?
– Подождите, присядьте, выпейте воды, – пыталась успокоить меня учительница. – Какой ребенок не общается? Я что-то никак не пойму… Машу вижу каждый день, Егор, уверена, тоже с вами, Ивану еще рано не общаться, – пыталась растормошить меня она.
– Я об Але говорю… О дочери мужа…
– А-а, эта та девочка, которая на родительские собрания иногда приходит?
– Да-да, о ней…
– Ну какой же она ребенок, ей сколько?
– Вот двадцать пять исполнилось…
– Так она уже взрослый и самостоятельный человек… А вы о ней говорите как о Машиной сверстнице.
– Разве для родителей возраст детей имеет значение? Она всегда для меня останется ребенком…
– Знаете что, давайте-ка я дам вам телефон очень грамотного специалиста, вы сходите к нему и пообщаетесь?
– А Маша?
– За Машу не волнуйтесь, мы с Татьяной Викторовной все решим.
– Спасибо большое. – я пыталась взять себя в руки и перестать плакать, но у меня совершенно ничего не получалось, и было очень неловко перед чужим для меня человеком, тем более учителем дочери. – Спасибо.
– Пожалуйста, успокойтесь, это наша работа. Так вы пойдете?
– Это психоаналитик?
– Нет… Вам нужна помощь врача. Я много лет вижу вас, наблюдаю за вами… Вы сильная и очень мудрая женщина, вы мега мама, но сейчас вам нужна помощь…
– Вы хотите сказать, что мне пора к психиатру? – усмехнулась я.
– Нет… Не к психиатру, к психотерапевту… Вам нужно и медикаментозное лечение, и с вами поговорить надо…
– Мне нужен ответ на один вопрос: где моя ошибка?
– Дорогая моя, – приобнимая меня за плечи, сказала Ольга Владимировна, – для начала ваша ошибка в том, что вы ищете свою ошибку… Давайте сходите все-таки ко врачу.
– Давайте…
– Только обещайте, что вы сделаете это. Чтобы не получилось так, что вы возьмете у меня телефон и не пойдете. У вас трое маленьких детей, им нужна мама в хорошем настроении, здоровая, бодрая. Мы договорились?
– Да… Я обещаю.
– А за Машу не волнуйтесь, – протягивая мне телефон психотерапевта, сказала Машина учительница.
– Спасибо…
Я вышла из школы на улицу. Шел осенний холодный дождь. И небо серое, и листьев уже почти не осталось, и вообще…
Мне было очень плохо. Очень. И я не знала, что должно произойти, чтобы мне стало хорошо…
Мой мир рухнул. Моя семья… Все не так.
Я хочу, чтобы все было как прежде. Что же я сделала не так? Где моя ошибка? Где та отправная точка, когда все стало рушиться? Что мне делать теперь? Как я могу перестать думать об Але? Как можно жить, не зная, как живет твой ребенок? Хотя, наверное, главное – знать, что она жива… Да, слава Богу, она жива… Надо же… Мой ребенок жив, а в моем «молоке» не нуждается… Что же делать с этим «молоком»? Как сделать так, чтобы не стало его? И почему меньше его не становится? Представляю, какое оно сейчас горькое на вкус…
А дождь все шел и шел…
Рядом с нашей школой стоит храм. Я смотрела на него, на крест на куполе, который устремляется в небо, и вдруг начала шептать:
«Господи! Помоги… Прошу Тебя, помоги мне, грешной, понять… Отпустить, если надо… Только прошу Тебя, дай знать, что для Али моей так лучше будет… Господи, помоги… Дай сил мне, если надо, накажи, только пусть у детей моих будет все хорошо. Прости меня, Господи…»
С того дня, оставаясь одна, я тотчас мысленно обращалась к Богу. На какое-то время мне становилось легче. Но потом я снова проваливалась в бездну непонимания и тоски.
По-настоящему я испугалась, когда перестала слышать детей. Проблема возникла не со слухом. Беда была с душой.
Я настолько погрузилась в свои переживания из-за Али, что совершенно перестала разговаривать с Егором и Машей, почти не обращала внимания на Ивана. Я выполняла то, что положено по обслуживанию семьи, но не была с ними. Я все время прокручивала в голове все связанное в моей жизни с Алей и искала, искала свою ошибку и ту точку, когда стало плохо…
Я бесконечно разговаривала об этом с мужем, с мамой, со свекровью. Мне все твердили одно: «Перестань думать о ней, ты ей не нужна, у нее другая жизнь, она – дочь своей матери, признай, что она тобой пользовалась, и отпусти…»
НЕТ! Это невозможно! Я не согласна! Этого не может быть! А как же все, что было?! Как же вся моя жизнь в ней? Ну не может быть такого… Не может… Аля… Аленька моя! Да что же случилось с тобой?..
Как-то утром, когда Андрей и Маша с Егором уже ушли, а Иван еще спал, я бродила по нашей квартире из угла в угол и делала вид, что вытираю пыль. На улице светило солнце, и дома хорошо стали видны изъяны моей работы домохозяйки. Дело дошло до пианино. Без сил совершенно я села на стул перед ним и машинально принялась протирать крышку клавиатуры. Подняла глаза наверх, готовясь к тому, что надо встать и вытереть пыль сверху инструмента… И увидела икону… Мою любимую икону Боголюбской Божьей Матери. Ее подарил мне отец… Я встала. Солнечный свет как-то по-особенному освещал всю комнату…
«Пресвятая Богородица! Прошу тебя: защити… Умоли сына твоего о нас… О детях моих… Дай разума, Пресвятая Богородица, старшей дочери нашей… И прости, прости ей все, что творит она… Ибо не ведает, дитя неразумное… Спаси и помилуй, Господи! Спаси и помилуй…» – шептала я.
Через некоторое время я нашла телефон врача, которого мне порекомендовала учительница Маши, и записалась на прием. Встречу назначили на ближайшую субботу.
Когда я рассказала Андрею, что записалась на прием к психотерапевту, он промолчал. Мне было все равно. Я знала, что мне нужна помощь специалиста. К счастью, я еще была в состоянии осознавать это.
Мне хотелось рассказать все, что произошло со мной, и услышать, где моя ошибка, от постороннего человека, который не станет восхищаться мной как «мамой, женой, мудрой женщиной», от человека, который бы видел меня впервые и потому объективно оценивал ситуацию. Все, кому я рассказывала о том, что случилось в моей жизни и жизни Али, давали только негативные оценки ей, а мне сочувствовали. Но так не должно быть. Я хотела знать правду. Я была уверена, что все говорят так лишь потому, что жалеют меня. Кто-то должен был заступиться за Алевтину и объяснить мне, что же я натворила такого, что не может мне простить дочь…
Я много думала над тем, чтобы пойти со своей болью в храм. Мне бы очень хотелось рассказать свою историю священнику. Но кто станет слушать меня так долго? Да и не подойдешь ведь так просто к батюшке, не скажешь: «Оставьте все свои дела и послушайте меня…»
Я боялась, что меня не услышат внутри храма, и вела свой личный диалог с Господом, избегая любых посредников…
