Евгений Водолазкин - Авиатор
Разговаривали с Гейгером о Боге. Он Бога не отрицает как возможность, но прежде всего верит в факты, предоставляемые наукой. А в факты не надо верить, их достаточно знать. Этих фактов много, тьма тьмущая, только все они касаются неосновного. Мне даже иногда кажется, что эти факты от основного отвлекают. Из миллионов мелких объяснений не складывается одного всеобъемлющего. И не сложится – потому что то и другое находятся в разных измерениях. Так что напрасно Гейгер ждет здесь перехода количества в качество. А объясняет Б, Б объясняет В, и так до бесконечности, но где то, что объясняет всю эту бесконечность в целом?
Обилие открытий затуманило головы еще моим бывшим современникам, сделавшим атеизм модой. Уже тогда они напоминали божью коровку на шоссе. Она проползла десяток метров и очарована своим движением. Ей кажется, что она всё изучила и поняла. Но она никогда не узнает, где начинается шоссе и куда ведет. Я поделился сравнением с Гейгером. Он прищурился:
– А коровка-то, несмотря на ее самонадеянность, – Божья. Так что Богом разные взгляды допускаются.
Хитрый тевтонец, голыми руками не возьмешь.
– Коровка, конечно же, Божья, почему ей и даны крылья. Чтобы увидеть всю дорогу, насекомому нужно лишь взлететь на небо, понимаете? Была такая детская песенка.
– Почему была? – смеется. – Есть.
Гейгер сообщил наконец Платоше о Воронине. Постепенно, с подготовкой, но сообщил. Платоша поднял на него глаза и долго смотрел. Я думала (боялась), что он тут же бросится к Воронину, но он не бросился. Спокойно спросил, когда мы к нему пойдем.
Поначалу могло сложиться впечатление, что на известие Платоша реагирует как-то неадекватно. По-моему, у Гейгера оно и сложилось. А мне кажется, что самые значимые вещи Платоша переживает молча. Хотя… Уходя, Гейгер подал ему руку. Он ожидал от Платоши какого-то, что ли, вывода о потрясшей нас новости. А Платоша вдруг и говорит:
– Если вас не затруднит, Гейгер, опишите орудия, стоящие на станции Сиверская. Они размещены на открытых подвижных платформах. Осень 1914-го. Туман, переходящий в дождь.
Осень 1914-го. Туман, переходящий в дождь.
Поднятые вверх стволы орудий. Темно-зеленые, постепенно возникают из серого. Задумчиво целятся в небо, блеск их матов.
По ним стекают и тяжело обрываются вниз капли. Капли текут по металлическим платформам, по колесам, блестящим в местах соприкосновения с рельсами.
Царство неподвижного металла – и не дай Бог ему сдвинуться. Оно гудит и мелко дрожит, откликаясь на проходящие эшелоны.
Рано или поздно из-под передней платформы вынут башмак, подгонят паровоз. Всё придет в движение. Печальное движение на запад.
Весь этот жесткий металл будет противопоставлен мягкости человеческого тела. Его, тела, единству. Оно разлетится на мелкие куски.
Орудия потеряют свою задумчивость, может быть, даже просохнут. Будут без устали стрелять по цели и мимо. Собственно, они могут стрелять и мокрыми.
Настя ушла в университет, а я читал. Потом смотрел телевизионные новости – быстро выключил. Снял с комода фотографию профессора Воронина, разглядывал. Профессор там сидит в кресле, положив ногу на ногу. Опираясь локтем о столик, на котором стопкой лежат книги. С тростью в руке (никогда не носил трости). Зачесанные назад волосы, симметричные островки седины на черной еще в целом бороде. Особый академический шик. Ищу в глазах профессора следы будущего страдания – бывает такое на старых карточках, задним числом обнаруживается, – так вот, кажется, нет этого… Неужели не предвидел? Или соответствовал ожиданиям фотографа, смотрел на себя его глазами?
Щемящая неподвижность дореволюционных снимков. Настя, подумалось, никогда не видела, как двигался ее прадед. А я видел. И вижу, кстати говоря. Свободно вхожу в серебряную рамку и наблюдаю, как профессор, отставив трость, медленно встает с кресла. Возможно, даже со вздохом или, допустим, хрустом в суставах – как человек, неподвижно сидящий на этой фотографии скоро уж век. Походка его слегка косолапа, и я мог бы показать ее Насте, но это не то. Кого и что бы я ни показывал, это будет мой портрет.
С книжной полки снимаю альбом о Соловках. Открываю его на странице 77 (помню страницу-то!) и вижу фотографию человека с точно такой же фамилией – Воронин. С лицом не скажешь что свирепым, это подтверждала и Настя, когда я ей его показывал. Хотелось бы, чтобы он был со скошенным лбом, чтобы изо рта – клыки. Отражал чтобы внутреннее свое содержание. Так нет же: лоб высок, черты правильные, аккуратно причесан, гладко выбрит. Оказался к тому же живуч – как все вампиры. Со своей внешностью мог бы работать завучем или, скажем, директором клуба, и никто не узнал бы о склонности его к кровососанию. Завтра мне с ним встречаться. Поражаюсь своему спокойствию. Может быть, оно оттого, что известие о Воронине слишком невероятно.
Всегда удивлялся тому, что одно имя способно обозначать столь разные сущности. Получается, что Воронин может быть и таким, и таким. Как же он становится тем, кто он есть? Хороший вопрос.
Отправились вечером к Воронину – Платоша, Гейгер и я. Я просто провожать их пошла, потому что договор был только о Гейгере и Платоше. Да, плюс еще некто Чистов из органов. На присутствии этого Чистова (смахивает на агентурную кличку) настоял Воронин. Что ж, на его месте любой бы так поступил. Только вот любой ли оказался бы на его месте? А этот даже сейчас опасается за свою никчемную жизнь. Гнида. Что там бабушка про Зарецкого говорила – что заказала его? В случае Зарецкого, я думаю, это бабушкин бред был. А вот я Воронина – заказала бы. Знаю, что нельзя так говорить, но заказала бы, если бы знала, где и как. Как представлю, что он над Платошей измывался…
И вот шли мы, значит, втроем к Воронину, и я думала: ну надо же – Воронина к Воронину летит! Забыла даже, что с недавнего времени я Платонова… Держалась чуть сзади, наблюдала, как они идут. Ветер был, почти ураган – в такую пору хорошо к разным мерзавцам входить: а вот, мол, и я! Спутники мои шли наклонясь вперед, сопротивляясь ветру, смешанному с листьями и крупными, пусть редкими еще, каплями дождя. И воротники плащей трепетали в их пальцах. Так, думалось мне, могло бы выглядеть приходящее возмездие, хотя о возмездии речи, конечно, не было.
У дверей парадного нас уже ждал Чистов. Когда мы вошли в парадное, он достал из папки бумагу и попросил Платошу ее подписать. Это была расписка в том, что Платоша против Воронина ничего не имеет и преследовать его не собирается. Чистов вытащил из кармана дорогую авторучку, положил ее и бумагу на папку и замер, держа всё это перед Платошей. Повисла пауза.
– Без этого, Иннокентий Петрович, – разъяснил Чистов, – мы с вами к гражданину Воронину не пойдем.
Иннокентий Петрович задумчиво взял авторучку.
– А в ручке что?
– Представьте себе, чернила.
В тоне Чистова не было ни малейшего неудовольствия.
Платоша подписал бумагу, и Чистов спрятал ее в папку. Авторучку снова засунул в карман.
– Я, знаете ли, понимаю ваши эмоции, – сказал он тем же ровным тоном, – но и вы меня поймите. Закон есть закон. Все должно пройти без эксцессов. Обещаете?
– Обещаю, – как-то очень серьезно ответил Платоша.
И повторил:
– Обещаю.
Они втроем поднялись в квартиру, а я осталась внизу у лифта. Может, думалось, при виде Платоши наш эсэсовец отбросит копыта? Такого рода эксцесс мне казался допустимым.
Встреча с Ворониным. Странная.
Я предполагал разные сценарии, но не этот.
Думал, будут обоюдные проклятия. Или примирение. А здесь – ни того, ни другого.
Когда мы вошли, Воронин сидел в кресле. Обеими руками держал чашку. Теплая кофта, брюки, тапки. Обтянутый кожей череп с пухом по бокам.
С чашкой он это, подозреваю, придумал, чтобы занять руки. Чтобы иметь возможность не подавать первым руку – боялся, что не ответят. Я, например, не собирался подавать ему руку ни при каких обстоятельствах.
А может, и не боялся. Может, я приписываю ему излишнюю тонкость чувств.
С нами был еще кто-то в штатском – его пригласил Воронин. Войдя, он полуприсел на подоконник, и больше его как бы не было. Идеальный сопровождающий. Он, стало быть, у окна, а мы с Иннокентием на пороге.
– Знаю, что ты воскрес, – шелестит Воронин. – Захотел на тебя посмотреть.
Голос у него уже почти отсутствует, но воля остается. Она будет последним, что его покинет.
Захотел посмотреть на з/к Платонова – вот, доставлен. Под надзором, между прочим. Доставлен и молчит.
– Что, изменился я? – спрашивает Воронин у Иннокентия.
– Да.
– Зато ты – нет.
В комнату входит женщина и принимает из рук Воронина чашку. Остается стоять, покачиваясь с пятки на носок. Скрипя паркетом.
У оконного стекла жужжит муха.
– Да поймай же ее, Чистов, – шепотом предлагает Воронин.
