Андрей Битов - Преподаватель симметрии
Сон, однако, был не об этом.
Они плыли на катере… Два молодых, подтянутых морских офицера, капитан и лейтенант, сопровождали его. Он их впервые в жизни видел. Похоже, что и они его. Во всяком случае, капитан разглядывал его как-то пристально. На катере было полно и других людей, мужчин и женщин среднего возраста и общего выражения лица. Они плыли группой, массовкой, как новая смена в дом отдыха или санаторий. Все стояли, только они втроем сидели.
За что такая честь? Под арестом он, что ли?.. Вдруг стало ясно, что капитан – врач и что везут его лечиться. Однако капитан не задавал никаких вопросов, а Урбино так же молча подчинялся. О чем-то своем они изредка переговаривались с лейтенантом. Капитан даже взял лейтенанта за руку и так, молча и ласково, продолжительно подержал. Будто они о чем-то договорились. Тут как раз катер причалил к некоему пирсу, и лейтенант легко на него соскочил.
– Какой он милый! – Капитан впервые сказал что-то Урбино.
– Да, очень. – Урбино охотно согласился.
– Я всегда радовался встрече с ним.
Недоумение Урбино возрастало.
– А что со мной?
– Не беспокойтесь. У вас все свое. Зуб сам пройдет.
Какой зуб?!.. Тем временем все пассажиры гуськом сходили по трапу. Остались они вдвоем.
– Но вы же меня даже не смотрели!
– Смотрел. У меня свой рентген, – пояснил он.
– Сколько же я вам должен?
– Ничего. Вы же по рекомендации Галины Л.? Значит, вы свой.
«Свое – свой»… И при чем тут Галина Л.?
Урбино ничего не понимал. Откуда они знали? Хотя чаще других он теперь вспоминал эту прошедшую мимо его жизни женщину, мимо его жен, детей, страстей… Будто она его ждала – оказалось, промчалась. Кто мимо кого?
Оставалось только сойти по трапу.
– И куда мне теперь?
– Возьмете такси. Или рикшу. Тут близко. Мне пора на прием.
Урбино все еще мялся.
– У вас все свое и само пройдет, – еще раз повторил капитан, подымаясь.
Было ясно, что разговор окончен.
И Урбино проснулся в недоумении, чтобы снова увидеть проклятую кнопку. Теперь она походила на зуб. Такой здоровый, казалось бы, а беспокоит. Почему всегда так страстно тянет давить на больной зуб?.. И Урбино постарался снова уснуть, чтобы увидеть более славный, хотя и не менее странный сон.
Герцогиня-мать и покойница жена, красавица в индийском сари, лепили вместе пирог.
«А что, я согласна. Пусть у него там будет свой кабинет», – сказала мать-жена хором, обе светло улыбаясь.
Ему и раньше казалось, что дверца под столом. Чуланчик на чердаке, в углу, под косяком крыши. Хранилище строительного мусора с дохлыми детскими игрушками – чем не описание прозы?
Оказалось вдруг пусто, чисто, просторно и светло. Свет шел ниоткуда. Посередине стол и стул, не стул, а табурет, и стол был как раз с той утраченной пишущей машинкой и стопой бумаги. Эта подчеркнутая центральность рабочего места его раздражила, как неуместная забота о недописанном романе. Урбино сердито осмотрелся. Все было так же пусто, кроме большой кучи в углу. Будто туда все тщательно смели, как мусор. Она стекала такой осыпью, как в складе старьевщика. Чего тут только не было!
Свитера и куртки, зонты и трости, кашне и кепки, береты и перчатки, блокноты и записные книжки, часы и очки, бумажники (пустые) и кошельки (с монетками разных стран), браслеты и амулеты, портсигары и зажигалки, ножи и ножики, четки и цепочки, брелки и перстни, несколько любимых книг… – все, что было им потеряно или украдено у него, было здесь радостно найдено. Никогда не думал, что он такой барахольщик: хватило бы на блошиный рынок маленького городка, – каждая вещь будила воспоминание об утрате, и ничто не пугало, пока в самом низу этой сладкой кучи не нашел он отцовскую бритву. Она была в галстуке. Галстук!!!
Развинтил бритву, подул – она издала печальный звук какого-то восточного инструмента – ну да, он слышал такой в Греции, в армянском ресторанчике, где они были вместе с Дикой, она еще так радовалась какой-то восточной тряпке, что приобрела за бесценок (бесценной она и была! – вот почему приснилась ему сегодня в сари…). Галстук был последним подарком Дики. Хенд мейд, разрисованный круглыми очочками. Закругленные заушины очень хорошо смотрелись… Он забыл его у Дики как раз в пылу последней ссоры, ровно перед ее гибелью в зоопарке. Очень скучал по нему.
Но не возвращаться же за ним было… Было розовое весеннее утро после похорон, дети гоняли пустую банку на пыльном, подсохшем пустыре, скинув свои разноцветные курточки, над ними кружили птицы и галдели, как болельщики. Дул ветер. И ветер, и пыль, и дети, и птицы… На заборе было черной краской размашисто начертано странное слово BIRDY. Неграмотный фанат гольфа? Тогда должно было бы быть Birdie. Птичка или «птично» (как ветрено)? Такого слова в английском нет. Может, кто-то так звал свою любимую? как он звал свою Дикой… Но Дики уже не было. Остались только стишки…
А ведь я тогда хотел написать дюжину рассказов во всех английских грамматических временах!..
Ему стало холодно, будто ветром подуло. Хотя дуть было неоткуда, окон в комнате не было, стены были гладкими, как лысина. Он натянул на себя свой любимый исландский свитер, забытый когда-то в отеле, из окна которого так хорошо был виден Страсбургский собор, надел на палец перстень, подаренный когда-то Дикой и потерянный в неком портовом кабаке, машинально прихватил из кучи галстук и книжку и прошел к столу. Сел.
В машинку была уже вставлена страница с крупно напечатанным заголовком
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРЕДМЕТОВПротивно стало, что так долго, так длинно, так всю жизнь его не написал, этот роман. Вон же он весь свален в углу в кучу – пиши, не хочу! Напиши просто историю каждого предмета – его обретения, его потери… и вовсе не надо расставлять их хронологически, наоборот, даже лучше, в непоследовательности воспоминания… что, солнце выглянуло? снег выпал? лошадка проехала? бубенцы прозвенели? когда дело было?!
Важно, как ноздри раздуваются от этого лошадкиного запаха! Что же ты не пишешь, старый козел?.. Перетерпел.
Тут Урбино похлопывает по толстой стопке пустой бумаги, выдергивает с ненавистью лист из непишущей машинки. Лист усмехнулся, сохранив годами закрепленный изгиб.
Лист усмехнулся в поисках названья,
С насмешкой эпигра́фа впереди.
О моя юность, где те упованья,
Что текст так прост, что только лишь войди?
Легко сказать «в начале было Слово»,
Но было оно первым, как ни будь.
«Мороз и солнце» – как это здорово,
Но это и сурово, не забудь.
Тут Урбино комкает и перечеркивает стихотворение. Ему надо всего лишь описать историю каждого вновь обретенного предмета. Но какой из них будет первым? Бритва отца? Нет, рано. Слишком сильно, если об отце… Тогда о свитере. Раскрывает прихваченную из кучи книгу. Как назло, это «Робинзон Крузо» в детском, первом издании. Он слишком хорошо знает, какое место он хотел бы перечитать: как тот перетаскивает необходимые вещи с затонувшего корабля. Впрочем, и в его жизни как-то раз случился затонувший корабль… Урбино провел на нем, помнится, некоторое время… Занехотелось и вспоминать. Эта прелесть внезапного робинзоновского обогащения уже не привлекает Урбино, глядя на обретенную так внезапно кучу. Издали она смотрится как макет незаконченного собора Гауди.
Урбино бросает взгляд в другой угол и видит там совсем крошечную кучку.
Непонятно почему, но она сразу внушает ужас. Но легче преодолеть этот ужас, чем ударить по запыленной клавише. Урбино решительно подымается с рабочего места, направляясь в этот сумрачный угол…
Там лежат две авторучки, еще поршневые, любопытный дизайн… Их он стащил из кабинета папы, они уже тогда были устаревшего образца и не действовали. Бутылка со спиртом… ее он утащил у тетушки для своего старшего брата, уже испытывавшего интерес к алкоголю (тетушке же спирт был почти ни к чему: она использовала его по ложке в год, чтобы запалить рождественскую шарлотку). Тетушка тогда ее обыскалась, скверный Урбинчик ее и «нашел», пропащую бутылку, чем всех необыкновенно порадовал. Несколько старых купюр, интересных теперь разве для коллекционера: две он точно помнил, потому что стащил их у того же старшего брата. А вот эти две, более позднего образца?? Как не хотел бы Урбино этого вспоминать! Ими выручила его одна бедная девушка, когда он проигрался. Отдала все, что было, все, что заработала. Он обещал вернуть и избежал следующих встреч. Какой позор! Как же он умудрился так навсегда это забыть… О, как бы он хотел сейчас возместить ей все сторицей! Какая тут «сторица», когда она его любила… хоть застрелись.
Как по заказу, в той же кучке, под купюрами, обнаружился и револьвер дядюшки графа Варази, приезжавшего к ним в поместье с какой-то войны на побывку, в чемодане которого маленький Урбино и порылся, когда дома никого не было. Чемодан был пуст: лишь подтяжки, щетки для волос (дядюшка был лыс) и эполет (почему-то один), тяжеленький сверток… в чистенькую портянку был завернут револьвер! Он был заряжен. Особенно восхитили Урбинчика эти бронзовые кружочки с маленькой пуговкой в центре. Он прицелился в свое отражение в зеркале, закрыл глаза и нажал на спуск – выстрела не произошло. Он что-то отжал, барабан освободился, и он с особым наслаждением покрутил его, вслушиваясь в тикающие щелчки. Только одно отверстие в барабане и было пусто. «Так я впервые сыграл в русскую рулетку», – сообразил сейчас старик Урбино. А тогда скверный Урбинчик не мог удержаться, чтобы не похвастаться оружием перед одноклассниками. Но и тут Ангел-хранитель оказался на месте: он никого не подстрелил. «Какой же я неблагодарный мерзавец! – думал теперь старый Урбино. – Кнопки струсил…» Он вспомнил, как граф Варази до смерти испугался, обнаружив пропажу и думая, что утратил оружие сам. Скандал был куда грозней, чем из-за спирта. И опять находчивый Урбинчик вовремя подсунул револьвер на такое место, чтобы дядя Варази сам его нашел.
