Александр Проханов - Русский
– Здравствуй, Серж. Наконец ты пришел, – сказала она. И голос ее так чудесно, знакомо и нежно позвал его, что он перестал замечать этот пугающий плотский запах, и огромную, почти во всю комнату, кровать, от которой веяло чем-то жестоким и страшным, и зеркальный потолок, в котором эта кровать отражалась. Шагнул к Нинон, закрывая глаза от слепящего блеска, чтобы вновь очутиться в счастливом времени, в той счастливой минуте, с которой они опять станут жить, перелетев через черное безвременье.
Он обнял ее, целовал глаза, душистый висок, мягкие растворенные губы. Обнимал ее гибкую послушную талию, и вся накопившаяся в нем нежность, обожание, страсть, все горькое раскаяние и безнадежное ожидание нахлынули на него, и он шептал бессмысленно и счастливо:
– Нинон, как долго я к тебе шел!
И алый букет свежих роз среди пышных снегов, и огромный голубой василек, стоящий в хрустальной вазе, и голубая московская луна над резной колокольней, сиреневая полынья на Москве-реке, в которой отражается дрожащее веретено фонаря, и сизый, как голубиная грудь, каток, на котором блестят вензеля от ее коньков, и он бежит, хватая губами воздух, где только что была она, и если оттолкнуться, сверкнуть коньком, то можно взлететь к шатрам и колючим главам Василия Блаженного и скользить среди фантастических небесных цветов, где в каждом золотые тычинки, и в тычинках мохнатый черно-оранжевый шмель на краю цветущего поля с синевой далеких дубов, и он передал ей руль, и они с хохотом катили по голубому шоссе, и к обочине вышел лось, и они танцевали среди блеска и хохота вечернего праздника, и она призналась, что любит его, и они сидели в притихшем зале, куда привез свою новую постановку парижанин Жанти, и прозрачные голубые шары были подобны огромным икринкам, в которых дремали еще не рожденные люди, а потом они родились и шествовали, не касаясь земли, и розовый василек расцвел над Москвой – в том месте, где была голубая луна, и он догонял ее на катке, а она от него ускользнула, превратившись в легкую золотую букву, бегущую вокруг колокольни Ивана Великого, и он старался прочитать эту надпись, превращаясь в летучий золотой завиток. Все это переливалось, мерцало, наполняясь нестерпимым блеском, а потом взорвалось зеркальной вспышкой, которая унесла их во все концы мироздания, и мироздание было в них, и они были в мироздании, как в первый день творения.
Он лежал, закрыв глаза, и его рука сжимала ее теплые беззащитные пальцы.
– Хотел тебе сказать, существует такое умение, кажется, у тибетских монахов или арабских мистиков. Можно вернуться во времени к определенной секунде, подхватить ее, как рыбку сачком, и начать жить с этой секунды, проживая новую ветвь жизни. А ту, прежнюю, которая кажется тебе исполненной страданий, неудач и грехов, можно испепелить, кинуть в костер безвременья. Мы станем жить с той секунды, когда ты стояла у окна и касалась губами алых и белых роз, а я любовался тобой, чувствуя холодный и влажный запах цветов…
По тонкой паутинке, состоящей из бесчисленных мерцавших секунд, он уводил ее вспять, удаляя от чудовищных, мрачных напастей, прервавших их счастливую жизнь. Накрывал эти напасти непроницаемым колпаком, помещал в саркофаг, чтобы через тысячу лет на этот железный колпак намело пылинки, нанесло тонкий слой почвы, поселилась трава, выросли кусты и деревья, и зеленая гора была полна птичьих свистов, по склонам паслись олени, и никто никогда не узнал о погребенном здесь зле.
– Мы собирались нанести визит твоим почтенным родителям. И я по старомодным правилам стану просить у них твоей руки, называя «папенькой», «маменькой», а они, как это водится на Руси, вынесут икону, осыпят нас зерном и, утирая слезы, благословят. И мы назначим день свадьбы…
Он шел с ней у Чистых прудов, вдоль чугунной, усыпанной снегом решетки. Они сворачивали в переулок, где стоит старинный трехэтажный дом с обветшалой лепниной, и два верхних окна светятся оранжевым светом, и мелькает легкая тень. И он так любит ее среди синего московского вечера, и в хрупкой, свисающей с крыши сосульке отражается огонь фонаря.
– У нас не будет шумной московской свадьбы, а мы уедем, как собирались, в Италию, в свадебное путешествие. Гранд-канал будет зеленый, как малахит, и волны долго еще будет плескать в каменные ступени после того, как мимо проплывет гондола. Мы осмотрим все знаменитые галереи Рима, Флоренции и Венеции, полюбуемся на античные арки и цирки, а потом уедем на юг и поселимся в горах, в крохотной тихой гостинице.
Наши одинокие прогулки, обеды в уютных ресторанчиках, вечерами вино, зеленый фонарь в листве, стану читать тебе сонеты Петрарки, и в комнату вдруг бесшумно влетит черно-золотая ночная бабочка.
Он вдруг почувствовал, как напряглись ее пальцы. Она отняла руку, и, открыв глаза, он увидел, как она гибко села в постели. На спине ее играли лопатки, и округлые бедра утонули в постельном белье. Она потянулась к туалетному столику. В ее руках оказался крохотный блестящий пенальчик. Она вытряхнула из него на ладонь несколько серебристых, как капельки ртути, шариков. Положила в рот. Глаза ее минуту оставались закрытыми, веки плотно стиснуты, словно она прислушивалась к тому, как растворяется в ней снадобье.
Открыла глаза, и оттуда брызнул яростный зеркальный блеск, ослепил, и он испугался этого нечеловеческого блеска.
– Я не пойду с тобой, Серж. Ты слишком долго ко мне шел. Я другая. Меня подменили, и я уже не собираю букеты с сентиментальным названием «Нежность» и не стану слушать твои псалмы про желтый одуванчик, цветок Русского рая. Мне здесь хорошо. Мне дают эти маленькие «таблетки счастья», и они приносят блаженство, которое тебе неведомо. Меня любят великолепные, богатые мужчины, и мне нравится переходить из одних объятий в другие. Я летала в Париж на три дня по вызову богатого банкира. Меня пригласил в Эмираты шейх, и я два дня плавала с ним на чудесной яхте по лазурному морю. Через десять минут сюда придет месье Жан Вертье, он покупает в Москве картины русского авангарда и продает их на аукционе «Сотбис». Он говорит, что только в России он мог найти женщину, сделавшую его счастливым. Уходи, Серж, и больше меня не тревожь.
– Нинон, что ты говоришь… Мы пойдем к твоим родителям… Поедем в Италию… Я так к тебе стремился… Мы начнем с той секунды, и они нас не найдут… Там картина Джотто, и у ангела розовые крылья… Нинон…
– Уходи, – повторила она, и глаза ее полыхнули ртутью, которая разбрызгалась во все концы мироздания и опять собралась в его сердце, как невыносимая боль. – Уходи, – почти с ненавистью сказала она.
Он стал одеваться, не попадая в рукава рубахи, роняя на пол пиджак. Она смотрела на него, улыбалась. Шатаясь, он пошел к дверям. Она окликнула его:
– Серж, ты пробыл у меня два часа и не заплатил.
Он полез в карман, вытащил пачку денег. Чувствуя, как зеркала разрывают его на части и разбрасывают обрубки в сверкающую пустоту, он положил купюры на столик.
У выхода ему кланялся обходительный евнух. Москва закутала его в сырые полотенца тумана.
Глава двадцать четвертая
Он был спокоен. Не чувствовал боли. Не испытывал страха. Его ничто не влекло и ничто не отталкивало. Его жизнь была прожита во всей полноте. Он видел, как убивают других. Убивали его. Убил и он. Женщины, творчество, дружба, предательство – все это он пережил и не желал повторений. В нем еще оставались жизненные силы, но их не на что было тратить. То, что он нес в себе, не было пустотой. В душе, где прежде дышало безграничное пространство, раскрывались миры, мерещилось божество, теперь был глухой камень. Так выглядят фигуры, найденные при раскопках Помпей, когда живые тела сжигала раскаленная лава и, остывая, принимала формы испепеленных людей.
Москва была наполнена той же застывшей лавой, казалась мертвым подобием города, который он когда-то любил. Он решил уехать из Москвы куда глаза глядят, без цели, без сожаления, без надежды. Он не выбирал вокзал, не смотрел в расписание поездов. Доехал до Курского вокзала, сел в первый попавшийся поезд, который оказался скоростным «Сапсаном», направлявшимся в Нижний Новгород.
Поезд ровно и мощно, с тихим свистом и шелестом мчался среди серых мартовских снегов, туманных лесов, черных угрюмых селений. В вагоне, где находился Серж, расположилась шумная веселая компания московских интеллектуалов, политологов, аналитиков, которые направлялись в Нижний на какой-то научный семинар. Среди них было несколько иностранцев, забавно коверкающих русские слова. Все они были слегка пьяны, раскованны. Шутили, поддевали друг друга. Передавали один другому бутылку виски, отхлебывали прямо из горлышка. Среди них Серж заметил политолога Матвея Игрунова, который участвовал в мрачной мистерии Керима Вагипова. Призывал вытравить из русского сознания все мессианские представления. Терзал русскую полонянку, похожую на пышных красавиц Кустодиева. Залил ей рот расплавленным свинцом, отчего белое тело женщины покрылось кровавой росой.
