Константин Кропоткин - … и просто богиня (сборник)
– Зачем? Не надо, – лепетал я, растерянно и даже краснея.
А вчера оторопел.
– Это ваша книга? – Надя вбежала в кухню с моей цветастой брошюркой.
– Нет, – ответил я, не имея желания обсуждать мое творчество.
– У тебя там в кладовке много, я подумала… – сказала она, по обыкновению путаясь в регистрах вежливости. – Так читается легко, а то бывают книги, которые начинаешь читать, и читать невозможно. Я подумала, автограф может…
– Они просто лежат, – ответил я, тут же коря себя за вранье.
Унеслась. А потом ушла, не попрощавшись. Смутилась? Обиделась? Оскорбилась?
Ну, вот издадут моих «богинек» – тогда и подарю. С автографом. Напишу: «Дорогой Надежде!»
Квиты
Эта комичная история произошла со мной, а потому лучше вообразить, что она выдуманная.
Пусть не со мной было дело, а, скажем, с лирическим «я», хоть и похожим на меня этим вытянутым, колким немного лицом, прищуренными темными глазами, взглядом поверх очков в оправе из поддельной черепахи, светлой растительностью на массивной голове, общей расхлябанностью фигуры, в прошлом костлявой, а теперь набравшей некоторый вес.
Не невесомой.
Лирический «я» – далее я без кавычек – должен был забрать из химчистки парадный костюм, купить еды, кинуть пару писем в почтовый ящик, сфотографироваться на американскую визу, попытаться найти красивую и не особо дорогую бабочку (галстук), чтобы подарить человеку, который в эту историю не помещается. Как для меня, безалаберного достаточно, для одного выхода из дома дел было слишком много, я боялся что-нибудь забыть и, конечно, прозевал то, что в списке не значилось, что следовало по умолчанию.
Я забыл ключ.
Я понял это, едва захлопнув дверь, еще стоя на лестничной площадке лицом к двери из белой фанеры, в своем зеленом полупальто, в своем рыжем, бесконечно длинном шарфе, многократно обмотанном вокруг шеи, в своих узких оливковых брюках-дудочках, не скрывающих красных в белую крапинку носок, в своих землисто-коричневых итальянских ботинках.
Я был ярок и глуп, что обычно веселит меня, но в данный момент это испугало, потому что тут же привиделось, как я, такой нелепый, порывистый, длинноносый, с бездонной тоской в очах, скребусь к соседке; и как она, задрожав, похожая на полную воды медицинскую перчатку, впускает меня; и как лезу с ее балкона на свой, а ограда, вся в сухих останках вьюнов, цепляет меня за узкие штаны, за пальто, за шарф; и как оказываюсь на своем балконе, обнаруживаю, что все заперто – и дверь, и окна, – внутрь не попасть, и бесславно, потный, красный, возвращаюсь на соседкин балкон, бормочу извинения в растопыренную женскую бесцветность, удаляюсь со стыдом, в совершенной растерянности, забыв напрочь и о костюме в химчистке (темно-синем, в талию), и об открытках, и о бабочке, и о необходимости купить еду на ближайшие выходные.
Однажды я уже забывал ключ, и облезлый мужичок с уклончивым взглядом, выуженный из телефонной книги, вскрыл дверь за пару секунд, потребовал за труды двести евро и, выписав липовый чек, испарился, – тогда я еще не знал, что жулики водятся и в немецких телефонных книгах, и мое, наверное, счастье, что доверие было обмануто только однажды.
Тогда мне было страшно, а теперь – ну, наконец-то! – сделалось смешно.
Ах, подумал я далее, как весело было б, если б оказался я на лестничной клетке в одних трусах и сапогах (лучше резиновых, не по размеру больших, чтобы хлопали голенища по бледным голым икрам). Но я был одет, обут, и смехотворную незначительность этой истории, случившейся с лирическим героем имени меня, потому описываю так подробно, чтобы читатель проникся ко мне симпатией, чтобы, даже узнав, что и я способен на гадость, не окончательно разочаровался во мне, не предал остракизму.
Не пренебрег – что, в сущности, ерунда, но неприятная.
Я – из отличников, привык быть хорошим.
Я спустился вниз, вышел наружу на булыжную мостовую и, глядя на последний этаж, где в окнах моего жилья отражались облака, позвонил уборщице, у которой имелся запасной ключ.
– Буду ждать вас в ресторане. Он рядом. Называется «Grossenwahn», – сказал я.
Она пообещала прийти как можно скорей.
– Ай, – сказал я уже в ресторане. – Привет!
И подумал: «Это вы?»
Вот не поддельное, а самое настоящее начало моей комичной истории.
Я не сразу узнал ее. Вначале только разглядел знакомость лица и лишь потом – подсев к ней за круглый стол из светлого дерева, под лампу с абажуром из выцветшей, некогда синей ткани, – сообразил, где впервые увидел эту статную молодую женщину с длинными черными локонами, с загорелым (от природы смуглым?) лицом, с чертами лица сюрреально правильными, с тонкой длинной переносицей, с прозрачными глазами-озерами, со ртом чувственным, изогнутым лукавым алым татарским луком.
С глазами бледными и с красным ртом.
– Привет! – ответила она, словно тоже узнавая, пока я привинчивал к исключительной красоте ее и место нашей первой встречи, и время, и обстоятельства.
Она раздвинула в каравай загорелое свое лицо – улыбнулась, из вампа превращаясь в ласковую молочницу.
Она была в черном платье, а длинная шея ее в вырезе-лодочке выглядела горделиво, как мачта.
– Вы тоже здесь? – спросил я. Она кивком подтвердила и без того очевидное. – Ждете? – Стол ее (и уже наш) был еще пуст: только синий стакан с кругляшом аллюминия, бывшей свечкой, выгоревшей до дна.
– Уже давно жду. – Сказав жалобно, она посмотрела в сторону барной стойки, на кухонную дверь, которая все время то открывалась, то закрывалась – ходила ходуном.
– Много народу, – сказал я. – Но если хотите, я попрошу, чтобы вам побыстрей подали. Я здесь часто бываю. Живу недалеко. Меня знают уже.
– Нет, не надо. – Мое предложение ей понравилось, я и сам ей понравился – у таких женщин два регистра: выключено-холодно, тепло-включено. Шалтай-болтай.
Я узнал ее. Надеюсь, она оказалась достаточно ненаблюдательна, чтоб не суметь распознать, как чужак в зелено-коричневом, с клоунским немного ртом, вздрагивает, вдруг понимая, где виделись, каким образом знакомы.
– Петер! – сказал я громко, поймав взгляд самого лысого из официантов, с головой совсем безволосой, гладкой, маслом будто натертой; он – я знал – заведением владеет, именно благодаря нему все здесь так ловко вертится.
Назвать псевдофранцузский ресторан в центре Франкфурта «Grossenwahn» – «Мания величия» – это было его идеей.
Пожилой, обтянутый темной, словно выдубленной кожей, Петер посмотрел на меня своими бледно-голубыми глазами, опушенными ресницами неизбывной черноты.
– При-иве-ет! Хал-ло! – выдохнул он несколько искусственно, трепыхнувшись просторной клетчатой рубахой на жестком, худом теле, о котором я думаю как об узловатом сучке.
Щелкать пальцами он не стал, кивать коллегам тоже, но еда для красотки прибыла быстро, мое пиво тоже ждать себя не заставило, да и сам Петер присел ненадолго рядом, косясь на молодую женщину не без интереса. Что подумал, понять по его иссушенному лицу было невозможно. Гримаса виноватой радости часто встречается у стариков. В особенности у иностранных.
– А я дверь захлопнул, – сказал я, – без ключа.
Петер смешливо сверкнул глазами:
– И что теперь?
– Можно, я у тебя в кухне переночую?
Засмеялся:
– Давай.
– За ночлег отплачу натурой.
– Это как?
– Посуду помою.
– Это ты-то? – На тощей смуглой шее дернулся кадык. – Посуду?
– Ну, или полы, – сказал я. – Я работал уборщиком. – И засмеялся, давая понять, что шучу.
Петер улыбнулся не без облегчения. Чужие проблемы ему ни к чему. А кому дело-то до чужих? Болтовня все, треп, ерунда. Встретились, спросили, как дела, разошлись, тут же забыв.
И она – смешно – меня не вспомнила.
Петер сообщил, что все его три дочки – страшные дуры: младшая в школе плохие оценки получает, старшая хочет устроить себе затяжные бездельные wanderjahre[4], у средней тоже ветер в голове.
– И кому всё? – Петер развел в стороны длинные обезьяньи ладони. – Кто работать будет? – сказал он, но не всерьез, сморщившись в улыбке, показывая, что и этот вопрос – всего лишь риторика. Образуется как-то, и в этом он, разумеется, прав.
Меня не сильно волновала близость молодой красивой женщины, хотя должна была бы; я был вежлив, испуская ровно столько добросердечия, сколько принято на людях с людьми условно знакомыми, хотя было время, когда я с оторопью спрашивал себя: могут ли красавицы быть такими? Неужели могут?
– Ты теперь редко заходишь, – сказал Петер, вспомнив, должно быть, о роли рачительного ресторатора, заботящегося о stammkunden[5]. Дрогнули его длинные, девочковые совсем ресницы (зачем отцу семейства эта избыточная красота?).
– Я теперь только приезжаю сюда, а живу в основном в Москве.
– О! – издал он громкий округлый звук. – Холодно!
– Грязно, – сказал я. – В Москве очень грязно.
– Kak dela? – проговорила она, улыбнувшись.
