Вионор Меретуков - Лента Мебиуса
Аннет, облокотившись на руку, с улыбкой смотрела на Самсона.
– Что ты на меня так вытаращилась? – подозрительно спросил король.
– А как я должна смотреть на короля?
– С обожанием, любовью и… словом, ты должна меня боготворить! И слепо, без рассуждений повиноваться. Так делали все мои фаворитки. Понятно?
– Вот я и смотрю… во все глаза.
Самсон удовлетворенно кивнул головой.
– Ты растешь на глазах, дочь моя… Но ты сбила меня с мысли!.. О чем я трепался?
– Ваше величество изволили упомянуть сгинувшего зайца…
– Да, верно… Словом, опозорил Николай высокое монаршее звание. М-да… Ага, вспомнил! О философствовании я говорил… Поганое это занятие. Не королевское. Так вот, любят пофилософствовать специалисты по покраске заборов, то есть маляры. Для них это разлюбезное дело. И еще – запойные пьяницы. Напевные бормотания первых, то есть маляров, слышат только доски забора, такого же нескончаемого, как бесконечная десятичная дробь или затянувшееся католическое богослужение. Этот ужасающей длины забор, который маляры, эти философы поневоле, красят в течение всей своей однообразной жизни, мог бы стать отправной точкой в рассуждениях вторых, то есть пьяниц, если бы они хотя бы немного владели кистью и имели желание держаться за что-то, тяжелее стакана. Я даже допускаю, что под благотворным влиянием алкоголя малярная кисть у них могла бы превратиться в животворящую кисть художника-мыслителя, если бы не их прескверная привычка пить с утра до ночи… Положение и тех и других представляется мне безнадежным, потому что по-настоящему их не слышит никто, и их разглагольствования пропадают втуне. С другой стороны, в куда более выгодном положении находятся профессиональные философы, состоящие на государственной службе. Те философствуют в свое удовольствие и при этом еще и публикуют свой никому не нужный треп, получая за это деньги. Похуже дело обстоит у пастухов, этих философов по призванию и образу жизни. Представляешь, целый день пасешь коров или баранов, а после обеда, состоящего из хлеба, позеленевшего овечьего сыра и скисшего вина, подложив под голову свернутый в кольцо бич, валяешься на травке и, прислушиваясь к бурчанию в животе, с отсутствующим видом думаешь о бренности сущего. И, предоставив стаду пастись под присмотром лютых овчарок-волкодавов, с дурацким видом созерцаешь темнеющее на востоке небо и прозрачную луну, которая, делая земле невероятное одолжение, ласкает ее своими вялыми желтоватыми лучами, если верить ученым, уже несколько миллиардов лет. Лежишь на этом чертовом жестком биче и думаешь, думаешь, думаешь! И так всю жизнь, черт бы ее побрал! Всю жизнь – изо дня в день! Тут поневоле станешь сомневаться в целесообразности бытия, поскольку это бытие состоит из баранов, однообразного обеда всухомятку и лицезрения приевшихся небесных красот. А вообще, если человек принимается философствовать, его дело труба… А если этот человек еще в придачу и король, считай, что его песенка спета. По себе знаю…
– Из того, что ты здесь наговорил, я поняла, что коньяк тебе не поможет. Тебе нужно что-то покрепче.
– Спирт покрепче…
– Еще крепче…
– Крепче только смерть…
– Тебя, – она посмотрела на Самсона, – тебя что-то мучает. Я вижу это…
– Вот она, современная молодежь, говоришь ей простым французским языком простые, как репа, вещи, а она не понимает… Но ты подозрительно приметлива и догадлива, меня в самом деле кое-что мучает.
– Поделись.
– Я еще не решил, что мне с тобой делать.
– Вот это я уж как-нибудь решу сама…
– О, нет, милая, не скажи! Ты даже представить себе не можешь, на что я способен! Ты не знаешь всех моих возможностей… Скажу тебе по секрету, короли – это такой народ, лучше не связываться, ты с нами поосторожней. И потом, уж если я что-то решу…
Аннет и Самсон обмениваются взглядами.
Самсон с удовольствием вглядывается в лицо Аннет. Девушка очень красива. Он протягивает руку и проводит ладонью по ее бархатистой щеке.
– Ты меня немножко любишь? – вдруг спрашивает Аннет.
Король задумывается. И вдруг громко восклицает:
– О чем речь, милая! Конечно, люблю! Я бы полюбил тебя еще больше… если бы ты не была простолюдинкой…
– А почему ты живешь в этой вонючей гостинице? – спрашивает Аннет.
– Почему в вонючей? Очень славненькая гостиница. Из ресторанной кухни днем и ночью доносятся приятные запахи жареного лука и подгоревшей рыбы, а из коридора постоянно потягивает гнилью, ароматами дешевых духов и пересохшего белья. Временами постояльцы шумят, порой кажется, что кто-то кому-то чистит хобот, и тогда мой слух улавливает крики о помощи… Словом, ни дать ни взять дешевенький публичный дом. Это меня будоражит, я вспоминаю свою не совсем праведную парижскую молодость. Мне было тогда хорошо… Кроме того, мне здесь просто нравится. Посмотри, какой чудесный вид из окна, окинешь взором дворик, кирпичную стену, кусты малины и ряд серых строений и сразу понимаешь, что ты находишься на задах лучшего города мира. А во-вторых, живи я где-нибудь в другом месте, кто знает, встретились бы мы с тобой? Кстати, я сильно был пьян тогда, ну тогда, когда подцепил тебя?
– Я сама была… И все же хорошо помню, что это не ты меня подцепил, а я – тебя.
– Сколько тебе лет?
Теперь задумывается Аннет.
– Это не важно… – наконец говорит она. – Так ты король? Самый настоящий, живой король?
– Живее не бывает. Господь для меня сотворил чудо, и я, обыкновенный человек, правда, с длинной и запутанной генеалогией, восходящей к Габсбургам и Рюриковичам, сделался королем. Ты понимаешь, Аннет, королем! И вот уже двадцать лет, как здравый смысл мешает мне не удивляться этому!
– Король… Как странно…
– Вот видишь, и ты удивляешься, а каково было мне удивляться все эти годы?
– Все мы чему-то удивляемся.
– Чему же удивляешься ты?
– Тому, что не родилась мальчишкой… Послушай, наверно, это здорово – быть королем?
– Я так не думаю…
– Поэтому ты здесь… – задумчиво сказала Аннет. – И все же во всем этом много непонятного.
– В чем, во всем этом? Мне кажется, все понятно. Король на старости лет решил порезвиться, навестить дорогие ему места, побродить по музеям, встретиться с друзьями, разузнать, что стало с его любимыми женщинами…
– А встретил меня?
– Я не жалею…
– Ты пьяница?
– Ну у тебя, однако, и переходы! Не забывайся! Я как никак король, черт побери! И где ожидаемое почтение к сединам? Я тебя старше…
– Старее…
– Какая наглость! Я тебя… мне лет в два раза больше, чем тебе! И потом, почему пьяница? Просто… любитель выпить.
– ???
– Ну, хорошо. Любитель крепко выпить…
– А знаешь, ты очень симпатичный… Ты мне нравишься. И я бы не прочь побыть какое-то время в роли… как это… фаворитки короля!
– Это еще зачем?
– Может, кого-нибудь отравлю… Я думаю, это как раз по мне… В королевствах, говорят, без этого дня прожить не могут. Читала я…
– Отравить? А что? Мысль чрезвычайно привлекательная! Кое-кого стоило бы…
– А ты сам кого-нибудь?..
– Избави Боже!
– Так-таки, никого?
– Травить? Как можно? Нет, нет и еще раз нет! Мы же живем в двадцать первом веке.
Аннет недоверчиво смотрит королю в глаза.
Самсон смущенно покашливает:
– Ну, хорошо! Сознаюсь, было. Убивал… Случалось. Одного, проклятого старикашку, так звезданул алебардой по башке, что из него сразу дух вон.
– За дело?
– Думаю, что да. Старикашка, действительно, был мерзейшим типом. Он меня в детстве ударил кованым сапогом вот сюда, мягко говоря, под жопу. Мне кажется, я из-за этого-то и вышагиваю, как цапля. И к непогоде болит вот здесь…
– Так вот почему у тебя такая царственная, горделивая осанка!
– Ты полагаешь?
– А ты сам никогда не боялся быть отравленным?
Теперь задумался Самсон.
– Нас, королей, осталось не свете не так уж и много. В сущности, – в голосе короля появились страдальческие нотки, – нас бы надо было беречь как вымирающий вид, как розовых фламинго или нильских крокодилов, которых во всем мире осталось – кот наплакал… Но если уж крокодилов никто, – тут Самсон вспомнил тещу Соловейчика, ее сапоги из кожи аллигатора и ухмыльнулся, – если крокодилов никто не жалеет, что тогда говорить о королях!
* * *Ночью Самсона подняла с постели какая-то неведомая сила. Он давно понял, что иной раз силам, подобным этой, целесообразно повиноваться без рассуждений. В ванной он, не глядя в зеркало, побрился на древнегреческий манер и принял прохладный душ.
Потом вернулся в комнату, где спала Аннет, долго возился с замком чемодана, открыл его, оказался не тот: с белым смокингом и лакированными штиблетами; открыл другой, нашел джинсы, старую куртку из мягкой кожи. Все это надел на себя. Вбил опухшие ноги в замшевые туфли. Подошел к столу, глотнул прямо из бутылки.
И почти тут же почувствовал себя лучше. И все же ощущение, что его хватили кувалдой по башке, не проходило.
