Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
На заднем сиденье разложив детские игрушки, ждала она очередного клиента, свесив заправски руку из окна над проезжей частью. Всего трёх-четырёх пассажиров развозила за день. Не деньги ей нужны были – внимание, общение, элементарное ощущение нужности и полезности. Хотелось ей просто поговорить с кем-то, узнать что-то новое и интересное, оказать качественную услугу – быстро и с комфортом доставить в нужное место. И может быть, хоть когда-нибудь, хоть что-нибудь случайно услышать о пропавшем сыне…
Макарыч
Море небесное с раннего утра пожелало превратить нас в рыб, и ему это с успехом удавалось. Место раскопок превратилось в озеро правильной прямоугольной формы с множеством обводных каналов и оборонительными рвами, полными воды и, казалось, крокодилов, вокруг наших армейских палаток. Небо – свинец. Глаза некоторых моих учеников – капли росы на стеблях по утру. Первые раскопки – и такие трудности. Так недолго потерять веру и в себя, и в выбранную профессию.
Студенты приуныли, если не сказать вовсе опустили руки. Шёл четвёртый день экспедиции. В поту и вековой пыли были сняты три культурных слоя, а находок обнаружить так и не удавалось. Ни единой. Давненько не было такого на моей памяти. Ещё и дождь. Завтрашний день предстояло провести по колено в чёрной влажной жиже в лучшем случае. В худшем – в своих сырых, холодных палатках и уехать домой несолоно хлебавши. Вечером собрали совет. Решили начать раскопки на новом, более высоком и не затопленном ещё месте. С тем и отправились спать. Долго ворочались, сопели разбухшими от сырости носами. Ливень стучал в натянутый брезент-барабан, ветер трепал распорки-струны расстроенной гитары.
– Нашёл, нашёл! – ещё не выйдя из сна о далёких близких и близких далях, услышал я.
– Ура! – пронеслось многоголосьем.
На улице уже собралась вся экспедиция. Кто в кальсонах, кто в трусах, девчонки в ночных рубашках и купальниках. – Нашёл! – кричал Юрка, сухой пятикурсник, стоя по щиколотку в жидком культурном слое пятнадцатого-шестнадцатого века. Солнце уже осветило синеву небес. На горизонте ни тучки. Паренёк подбежал ко мне и протянул хорошо сохранившийся костяной предмет – наконечник стрелы, почерневший от проведённых в толще земли веков.
– Ценная находка, – еле слышно проговорил я себе под нос и добавил ещё тише: – Правда, у меня странные сомнения… – но когда опомнился и поднял глаза, уже все мои студенты вручную снимали слои грунта, уткнувшись в окопы носами.
Останавливать их было бесполезно. Азарт найти утраченное, возродить из небытия истории культурную и этнографическую ценность перекрывал всё – в том числе чувство времени и голода. Полевая кухня проработала весь день вхолостую. Только к вечеру половину студсостава удалось извлечь из разросшихся за день вдвое окопов и усадить за столы. И то только тех, у кого число находок перевалило за десятку.
Весь день мы с друзьями-коллегами еле успевали вносить в журнал всё новые и новые предметы. Фрагменты керамики, рыбья чешуя, зёрна бобовых, костяные фигурки и железные элементы орудий труда. Урожай богатый. То, что началось тусклой лампадкой, разгорелось в феерический огненный шабаш археологов. Одно мне не давало покоя. Первая находка. Уж очень она была странная. Опыт и интуиция подсказывали мне – что-то здесь не так.
Я долго рассматривал костяной наконечник. Вертел его и так и эдак, но не мог понять, что меня в нём смущало.
Подошёл Макарыч. Живой, интересный человек. Когда я только познакомился с ним, у меня тотчас появилось ощущение, что Макарыча раньше не было, но кто-то его уже успел до меня придумать. Интеллигентный, работящий, мягкий, без излишеств – так бы я его обрисовал сухими мазками чёрно-белой вязи букв и запятых. Тёмная одежда, но светлая душа, смуглая кожа и блестящие манеры, грубые руки и добродушный взгляд.
– Стрелу надо бы убрать из журнала, – слегка улыбаясь, мягко проговорил он, – моя работа.
И тут я всё понял. Ночью Макарыч взял костяшку, специально предусмотрительно припасённую из дома. Походным бориком обточил её, придав форму наконечника стрелы. Опустил в марганцовку, чтобы состарить хотя бы визуально, и потихоньку подбросил на место раскопок – как раз аккурат в центр, чтобы и слепой не прошёл мимо.
Поутру «ценнейший экспонат пятнадцатого века» обнаружили студенты и, взлетев на седьмое небо от восторга, перелопатили вдвое больше площадей, чем нами было намечено изначально, вырвав у земли и у прошлого множество тайн.
Редко встретишь такого человека. Кузнец, археолог, этнограф, да ещё и блестящий педагог, способный побудить ближнего на великие свершения, – Макарыч.
Любви ты знаешь нет
Попробуй написать строфу,
Когда любви, ты знаешь, нет,
Когда мечты твоей портрет
Без лика смотрит в пустоту,
Когда восьмого марта в день
Восьмое выпало число,
Когда на улице апрель,
А на душе твоей дерьмо.
Мешок
Ему редко поручали серьёзные заказы. Не потому, что не справится, не уложится в срок или нахамит клиенту, упрекая того в отсутствии вкуса, задерёт свой нос картошкой до небес и решит, что один способен заменить мастеров всей фабрики.
Наоборот, покладистости его характера можно было только позавидовать. Деловит, мастерски исполнял желания заказчика, вовремя и качественно, как под копирку, мог сработать сотню-другую серёжек или ожерелий, отличался весёлым нравом и умеренностью языка. А вот выпивать умеренно за сорок лет так и не научился. И получая солидный гонорар за серьёзную работу, надолго уходил. В запой.
Неделю, другую, месяц не появлялся на работе. Из раза в раз повторялось одно и то же. Пропивал всё заработанное. Занимал, пока давали в долг, и продолжал кутить. Подходил черёд продажи имущества. За гроши весело и беззаботно отпивал телевизор, холодильник, кровать, костюм, плащ и ушанку. Инструменты и те умудрялся кому-то запродать, лишь бы влить в себя что-нибудь веселящее и горячительное.
Через два-три месяца на пороге Тобольской косторезной фабрики возникало нечто. Патлы нестриженных, немытых вечность волос, борода-мочало, волосатые босые ноги, чёрные от въевшейся дорожной пыли, руки, свисающие, как плети, и, как ни странно, новый мешок из-под картошки с прорезями под верхние конечности, водружённый на абсолютно нагое тело.
Вопросов мы не задавали.
Почем новая мешковина? Кто модельер? Подгонялся ли клифт по фигуре? А можно было приталить?
Просто отмывали, отчищали, одевали, отпаривали и отпаивали отварами, выдавали новый инструмент и вновь принимали на работу. Потому что классным мастером был, а мастерство не пропьёшь. Да и человек неплохой. А то, что пил, – так ведь нет же идеальных людей. Недостатки тоже нужно любить.
Мысли из никуда
Мысли, покрытые камнем.
Когда хочешь многого – тебя много.
Бляж.
Не знаю, как на жизнь, но на смерть писатель точно может заработать.
Орки и Work’и.
Пока мы видим то, чего нет, мы находимся там, где заслуживаем.
Преодолела непреодолимое, вырвав позвоночник у беспозвоночного.
Не рожайте ненужных детей…
Педагогически запущенный ученик – так, с одной стороны, гуманно и корректно, а с другой – обыденно и цинично называют таких детей учителя. Хотя именовать созданий этих детьми вообще неправильно. Дети – это ещё не думающие существа, растущие в парнике среди таких же, как и они, цветов жизни. Аня росла на обочине пыльной грязной дороги, на жизненной свалке, помойке.
Родители не то что пили – жили с мыслью о выпивке и желательно без закуски, чтобы эффект был помощнее. Поэтому дома Аня могла делать две одухотворяющие вещи: стучать карандашом по пустым бутылкам, высекая из них, как из палочек ксилофона, разные звуки, и мечтать, что родители когда-нибудь протрезвеют и её вдоволь накормят.
На фоне класса она сильно выделялась: никаких украшений, чёрная одежда – так легче скрыть грязь на засаленном воротничке и манжетах – да пустой, безэмоциональный, потухший взгляд. Расшевелить и заинтересовать её чем-то не получалось, что бы мы ни предпринимали.
Насмешки в лучшем случае, презрение и издевательства одноклассников – пять тяжелейших перемен. На уроках колы и пары от учителей. Всё это сносила она безмолвно и безропотно. Волю её не ломали. Сила в ней так и не успела сформироваться. Пример безволья родителей перед бутылкой сыграл своё гнилое дело. Не знала она, что такое любовь и тепло, забота и участие, поэтому принимала все эти «блага», исходившие от нас, за омерзительные сочувствие и жалость.
Как-то я задал ей вопрос, на который и сам-то не могу найти ответа: «Для чего ты живёшь?» Не знаю, кто произнёс эти слова – подлец или предтеча. Наверное, фраза прозвучала цинично и жестоко. Но и иначе я поступить не мог. Зачем ей школа, зачем ей изучать английский? Она из городка-то никогда не выезжала, и едва ли представится шанс. Биология, математика, физика? Знания мертвы, если нет возможности применить их на практике. У Ани не было ни возможности, ни надежды на это. И ей самой всё было ясно.
