Анна Андронова - Симптомы счастья (сборник)
Как? За что? Сначала был шок, удар. Гриша не мог ничего произнести, как будто онемел, как будто в доме был покойник и нельзя громко говорить. «Митька, дурачок, дурачок…» Писать кому-то? Звонить, узнавать? Через Академию, через Москву? Написать отцу? «Что они, с ума посходили?» И все это тихо, тихо, без обычного грома и выкриков, и от этого страшно вдвойне. Левушка плакал по ночам, надрывался, днем все сливалось в один сонный бред, страшно болела спина. Утром нянька уходила с коляской на набережную, а Елена Михайловна падала без сил на кровать и засыпала, просыпаясь потом среди белого дня разбитая, с головой, полной невеселыми мыслями. Митя, Митя…
Грише она Лидины письма не показывала, ни к чему ему бабий лепет, пересказывала, как могла. Посылали пару раз деньги, он специально спрашивал, был ли ответ, что дошли. Никогда Елене Михайловне не приходило в голову позвать к ним Лиду с детьми, помочь, съездить самой. Был Левушка, он заполнял все время и пространство, а перед самой войной, в сороковом году, им дали ту самую просторную квартиру с комнатой за поворотом, в которой и живут до сих пор. Надо было обустраиваться. Вылетело из головы, что надо бы дать Лиде новый адрес. Письма переслали пачкой, пришлось забирать с почты. «Рада за вас, что наконец окончательно устроены… Люблю ваш тихий город… Из библиотеки уволилась… Детям на каникулы… От Димочки письма нет…» Главное, что нет письма, хотя перед этим писал, что жив и пока здоров, существовать можно. Главное – вести от него, что там Лидина библиотека или что там еще? Отвечала Елена Михайловна редко, Левушка много болел. Была бы Лида здесь? Митина Лида, Митины дети… А Левушка? Племянник врага народа, она – сестра врага народа… Гриша и Левушка неприкосновенны.
Лиду взяли в марте сорок первого прямо с новой работы, она нашла-таки опять место в школе. Соседка их написала, «как велели». Елена Михайловна ответила не сразу. Удивления и ужаса уже не было. Взяли в марте, а известие пришло почти летом. «А где же дети?» Не было ответа. Война началась. Гриша всю эту переписку обнаружил уже после войны. В ней он увидел то, что не видела и не могла увидеть Елена Михайловна – гнет одиночества и неизвестности, страх за будущее детей, боязнь ареста. Крик о помощи. Там, где Елена Михайловна видела бытовые сплетни и пустую болтовню. «Да я и не скрывала…»
Страшно было смотреть на его тихую ярость, глаз не могла поднять. «Как ты могла? Как ты могла?! Ты могла их спасти, всех! Где они сейчас? Это его дети, дети Мити! Как ты могла?!» У нее тоже ребенок, единственный, выстраданный, выцарапанный у Бога! Лида ни о чем не просила, кто мог знать, что ее возьмут тоже. Да и известие пришло слишком поздно, там уже никого по этому адресу не было. А ты писала? Сколько раз ты писала? Писала! Да, да, она писала, писала и сама уже верила, что писала много раз и искала… Почему не сказала? Да вот и Миле она в письме рассказывала, а ты был в Москве… Что там было в Ленинграде в войну – блокада, голод, могли и это не пережить. А кто носил Лиде передачи, узнавал, куда ее выслали?
Митя уже работал под Москвой, в «шарашке», его первое послевоенное письмо пришло на адрес университета в сорок шестом году. «Где Лида?» Что она могла ответить? И опять: «Где Лида и дети? Лена, где они, где?» Гриша с ней об этом разговаривать не мог, она просила и умоляла его самого ответить! Я не знаю, не знаю, где они. Не знаю! Она понимала умом, что виновата, но сердцем не чувствовала вину. Хотелось только, чтоб был опять Митя, приехал, утешил. Живой, здоровый, такое горе, что Лида пропала, но дети, наверное, где-то есть, надо искать… Гриша дома молчал. После войны тысячи и миллионы занимались поиском пропавших семей, в редком доме не было своих погибших и потерянных. Так что же у них было не так? Миля писала: «Главное счастье, что Митя жив и мы все остались целы. Ты тоже спасала своего ребенка. Ты права. Ведь если бы Лида попросила их приютить, ты бы не отказала?» Каждая совесть имеет норку, куда можно спрятаться. Конечно! Если бы попросила! Конечно, не отказала бы!
В сорок девятом Митю выпустили. Он не приехал, хотя было уже все сказано и написано. «Незачем, и ты не приезжай». К нему помчался Гриша. Митя вернулся в институт, но практически на лаборантскую должность, работать почти не мог, был очень болен. У него была комнатка в квартире на восемь семей, собака во дворе. На фотографии рядом с Гришей – седой, изможденный человек с залысинами, смутно напоминающий папеньку в последние его годы. Даже по черно-белому снимку угадывается нездоровая желтизна лица, плечи опущены. Это, конечно, не Митя.
Опять все покинули ее, память привычно перечислила родителей, сестру, брата… Гриша молчал. Между ними стояло Митино горе, потом его смерть, вовремя не узнанная, пропавшие племянники, Милькино «ты права». Когда Сталин умер, Гриша рыдал в голос, плакала Елена Михайловна. Эти слезы объединили их, но того любовного растворения, единения и ощущения общего организма, как в довоенные годы, уже никогда не было, и потом уже казалось, что вот тогда и было настоящее счастье, а война все разрушила и покалечила. Война ли?
Елена Михайловна
Они не ссорились, нет. Просто что-то уже ушло, нежность, может быть, потребность держаться рядом, прикасаться, хотя любовь их всегда была больше дружбой, чем страстью. Григорий Львович, такой темпераментный и жгучий по натуре, в сфере интимной был необычайно трепетен и осторожен. Елена Михайловна тоже питала свое чувство больше созерцательной и духовной пищей, чем физической. Но вообще она была женщиной красивой и долго эту красоту сохраняла. Сама любила глянуть мимоходом в зеркало и обнаружить изящный стройный силуэт, медовые локоны, небрежно собранные в пучок, яркие глаза. Она любила летящие яркие платья, легкие туфли. Ей все шло, и хотя денег на наряды никогда не было, она исхитрялась что-то перешивать и обновлять своими силами.
Ей нравилось работать со студентами, здесь она была ас, плавала как рыба в воде. В науке она, по словам Гриши, «на ногах стояла твердо, но без полета», полет был у него. Но ее семинары были уверенными и четкими, для первых курсов – основательными и простыми. Тут, у доски, она могла подумать и о том, как сидит юбка, как лучше построить фразу, пошутить, слегка пококетничать. Выступала. «Артистка!» – говорил Гриша. Будь она женой номенклатурного работника или просто человека более светского, чем Черкасов, – блистала бы на вечеринках и банкетах, в театре и на концертах, меняла бы платья каждый день, подбирала бы сумочку к туфлям. А так… Да бог с ними, с платьями, она и не помнила, когда их было у нее много. Вся светская жизнь происходила в коридорах университета, в аудиториях, а чаще всего – у них дома. И не столько были нужны платья, как необходимы были восхищенные взгляды и комплименты. «Елена прекрасная и премудрая», Гриша сиял, готов был переставлять ее с места на место, как вазу, только бы все ее увидели, услышали, узнали. Орал в прихожей, впуская гостей: «Вы знакомы с моей женой? Сейчас я вас познакомлю!» Гордился, восхищался.
Со смертью Мити все изменилось. Любил ее, конечно, любил! Но уже без полета, спокойно. «Это Елена, моя супруга». А ей, напротив, так захотелось обожания, страсти, трепета и снова влюбленных глаз.
Один раз только показалось, что возвращается прежнее отношение. Это был период, когда Елена Михайловна защищала кандидатскую, году в пятьдесят шестом или пятьдесят седьмом? Сейчас не вспомнить. Гриша опять стал учителем, она ученицей, смотрела снизу вверх, а он ходил по комнате, размахивая руками. «Еленка, ну Еленка, смотри сюда!» А она опять смотрела на него, как в юности, ловила каждое движение – голос, глаза, вихор, в раздражении заправленный за ухо… Вернуть, вернуть все! Нет, не получилось. Неужели больше никогда?
Его звали, ну, например, Андрей. Фамилию она и сейчас не решилась бы назвать, большой человек стал. Елене Михайловне было за пятьдесят, ему – за тридцать. Молодой, талантливый, очень талантливый. Красивый по-мужски, бородатый блондин, громкостью напоминающий Гришу. Иногородний аспирант, но уже ясно, что работать будет у них. Она ехала утром на работу в ожидании его лица: прямые брови, нос с горбинкой, глаза чисто-голубого цвета, манера тереть лоб и морщить нос мелкими складочками. Подъезжая, уже пылала щеками, забегала в вестибюль, прижимая к ним ладони. Было стыдно, нехорошо, сам Андрей, видимо, понимал ее румянец.
Что-то было с ней не так, может быть, гормоны? Беспокоили разные женские неприятности, тянуло в животе. Райка бы, покойная, разобралась. Преемница, точная Райкина копия, толстоногая грудастая еврейка, покопалась в Елене Михайловне осторожными руками, помяла живот, покрутила бумажки с анализами. Все вроде хорошо, климакс как климакс. Следить за давлением, на приливы не обращать внимания, витамины, прогулки, физкультура. «Вы с мужем как живете?» Вроде хорошо. Врачиха многозначительно засмеялась. «Значит, надо еще лучше!» Елене Михайловне казалось ужасным, что ее пылающие щеки и уханье сердца в животе при появлении Андрея в конце коридора – это пошлый заключительный выброс женских гормонов перед концом всех чувств.
