Геннадий Евтушенко - Грехи наши тяжкие
А вырастет – мужики с ума сходить будут! А пацан – следующим заходом. Какие наши годы!
Следующего, правда, не случилось. Зато дочка удалась на славу. А имя Алексей ей дал. Дискуссии по поводу имени продолжались не один день. Родители Лены надеялись на имя бабушки – Лениной мамы, но деликатничали. Второй-то бабушки не было и им казалось, что в память о ней Анатолий захочет дать новорожденной имя своей мамы. А Толя с Леной не хотели их обижать и имя дать нейтральное. Но попробуй выбери!
Перебрали вместе с Лизой кучу имён – всё не то. Лёшка долго молчал, потом ему надоело это пикирование, и он решительно сказал:
– Ладно, мальчики и девочки, помучились и хватит. Будет Таня.
И все почему-то сразу согласились. Почему Таня? Он помнил, что когда-то в его детстве очень популярной была песня, которая начиналась словами «Татьяна, помнишь дни золотые?». Эти слова завораживали Алексея. В то время песни запрещённых Вертинского и Петра Лещенко записывали на рентгеновских снимках и продавали из-под полы. Дома Алексей эти песни слышать не мог, родители были законопослушны, но у некоторых приятелей такая возможность была, и Лёшка слушал их с замиранием сердца. Автора «Татьяны» Лёшка не знал, но песня в душу ему крепко запала. Может быть потому, что очень уж красиво под гитару пел её Алька Золотонос – жил в одном дворе с Лёшкой такой великовозрастный парень. Летними вечерами, возвращаясь со свидания, он выносил во двор гитару, садился в палисаднике на лавочку и пел романсы. Пел он, как говорится, с душой. Здесь были «Журавли», «Татьяна», «Как в нашу гавань заходили корабли», «Брызги шампанского» и другие песни того же репертуара. Вся дворовая пацанва собиралась вокруг Альки и с замиранием сердца слушала его. Многие из этих песен в другом месте услышать было просто невозможно. Лёшке больше всего нравилась «Татьяна». И когда Алькин репертуар заканчивался, он неизменно просил его ещё раз спеть «Татьяну». И Алька пел. Песня завораживала Алексея, романтическая его душа туманила глаза, он отворачивался от ребят, пытаясь скрыть наворачивающиеся слёзы, а воображение рисовало необыкновенно красивую Татьяну, с длинными распущенными волосами и грустными глазами. Был он парнем мечтательным, сентиментальным и ему часто представлялся образ песенной Татьяны в реальной жизни. Он любил её, жалел, мысленно разговаривал с ней, и вообще мечтал встретить такую Татьяну и прожить с ней всю жизнь. Само это имя казалось ему загадочным и романтичным. Интересно, что в жизни у него не было ни одной знакомой Татьяны. Может, родители в те годы редко называли так своих дочерей? Наверное, для него это было и к лучшему. А то попалась бы Алексею какая-нибудь знакомая Татьяна, да совсем не такая, какой он себе представлял девушку с этим именем, и пропала бы вся магия и имени, и образа. Но не попалась. В дальнейшем, боясь разочарований, он сторонился девушек и женщин с таким именем. И вот на тебе – случай. Поэтому до какого-то момента Лёшка и не принимал участия в выборе имени новорождённой. Но с самого начала знал, что звать её будут Таней. Так всё и случилось. После очередной жаркой, но неудачной дискуссии по поводу имени новорожденной, он сказал:
– Ладно, мальчики и девочки, помучились и хватит. Будет Таня.
И все почему-то сразу согласились. Так Таня стала Таней.
Девочка росла крепенькой и здоровой. В восемь месяцев стала на ножки и пошла. Непоседливая – жуть. Глаз да глаз за ней нужен. Белокурая бестия.
– Ну держись, мужики, – говаривал Анатолий, подбрасывая свою красавицу к потолку. Лена сердилась, а Танька заливалась весёлым смехом.
Сидоровы частенько гостили у счастливых родителей, и маленькая Татьяна не слезала с колен Алексея. Лена сердилась.
– Не балуй мне ребёнка!
На что Алексей обычно отвечал:
– Вы родители, вы и воспитывайте, а мне и побаловать можно. Не каждый день видимся.
Никаких памперсов тогда не было, Алексей не раз уходил от Юрьевых обписанный, а Лена с ехидцей замечала:
– Говорила тебе, не балуй ребёнка. Вот и будешь теперь обписанный ходить!
Но Лёшка не обращал на это внимания. Таня была чудо-девка, и все в ней души не чаяли. А уж как Толя её любил – словами не перескажешь. Лена притворно вздыхала и говаривала:
– Кто я теперь? Уж и не знаю. У мужа на первом месте дочка, на втором Сидоров, а я прачка да поди-подай.
Пелёнками и правда была завалена вся ванная и балкон, а стирала и гладила их Лена, казалось, круглые сутки.
Время шло, Таня росла, Юрьевы и Сидоровы дружили. Сын Алексея и Лизы Денис был уже большим и не требовал к себе особого внимания. Учился он неплохо, занимался спортом, почти всё лето проводил в спортивных лагерях, а во время учебного года дома не засиживался. После школы, наспех перекусив, бежал на улицу к ребятам, потом на тренировку. Занимался мало, но учился хорошо, во всяком случае, без троек. Ни Алексей, ни Лиза не докучали ему нотациями, не заставляли сидеть над уроками и были редкими гостями в школе. Они считали, что Денис растёт нормальным парнем – честным, неравнодушным, сильным. Его рассказы о несправедливости и предвзятости некоторых учителей воспринимали с пониманием и не читали длинных нотаций о морали и нравственности. Они знали, что всё, о чём Денис рассказывает, бывает. И не только в школе. «Проза жизни» – так они это называли и готовили сына к взрослой жизни без иллюзий и приукрашивания действительности. Страна катилась к перестройке, и Денис уже видел явные противоречия между тем, что говорилось в школе, и тем, что было на самом деле. С детской прямотой и принципиальностью он задавал порой такие вопросы Алексею, что нередко ставил его в тупик – как отвечать? Уже всё или почти всё кругом было ложь и обман. Вот и найди здесь такую серединку, такой ответ, чтобы сын и честный был, и рос патриотом своей страны, а не за бугор с малолетства глядеть начал.
Трудно было, ох трудно. Денис нажимал на родителей.
– Вот если страна наша такая хорошая и всё в ней самое лучшее, что же вы с мамой только иностранные шмотки носите?
Простой вопрос, а попробуй ответь правильно! Частенько приходилось юлить и отвечать, что, мол, подрастёшь – узнаешь, а пока учись хорошо.
Иногда после посиделок с Юрьевыми на кухне и кухонной болтовни Денис с серьёзным видом говорил Алексею:
– Пап, по-моему, тебе надо выйти из партии, зачем тебе такая партия?
– Зачем? Попробуй выйди!
Это теперь легко рассуждать. А тогда? Семью-то кормить надо! Приходилось отшучиваться:
– Вот когда ты войдёшь, я выйду.
– А я и не войду. Я даже в комсомол вступать не буду. У нас только подлизы и блатные вступают.
– Да ты до комсомола ещё не дорос! А насчёт подлиз и блатных… Откуда ты знаешь?
– Знаю! Думаешь, я маленький? В школе всё видно. Да и ребята постарше много чего рассказывают. И во дворе пацаны говорят.
– Ладно, подрастёшь, посмотрим, а пока учись лучше.
Юрьевы тоже любили Дениску. Анатолий нередко, потрёпывая чуб Дениса, говаривал:
– Ты, Дениска, на девчат не очень заглядывайся. Тебе невеста вот растёт, – кивал на крохотульку Таню. Показывал большой палец. – Во жена будет!
Алексей прикрыл глаза. «Что это я жизнь перебираю? От Танюшкиного рождения до Дениски? Помирать собрался? Или думать больше не о чем? – Вздохнул. – Решай лучше, как жить дальше. Без Тани». Он смотрел на лётное поле, покрытое лёгкой утренней дымкой. Невысокое солнце ещё не грело, но земля не успела остыть за короткую летнюю ночь. На сочной траве, густо покрывшей землю, поблёскивали капельки росы. От придорожных столбов на землю ложились косые тени, и в этой тени росинки были крупнее, мелкая травка клонилась под их весом. Где-то рядом крутился шмель, и жужжание его крыльев периодически заглушало шум проносившихся мимо автомобилей. А самолёты всё продолжали взлетать, и Алексей до боли в глазах всматривался в их силуэты. «Вон оно как получилось. Толя, хоть и шутя, всё сватал Танюшку Денису. А в жизни? Денис давно женат и со своей Любушкой воспитывает двоих детей. А Таня стала моей любовью. Моей любовницей». Ему не нравилось это слово! Ненавидел его! Но куда деваться? Как это ещё назвать?
Как? Никак! И это при разнице в тридцать лет! Любовь к Тане была его сладким счастьем и тяжёлым, жутким бременем жизни. Вот он – тяжкий грех. Он чувствовал себя виноватым перед Лизой. Виноватым перед друзьями. Быть любовником их дочери! Уму непостижимо! Но он был им. Оправдание себе он, конечно, нашёл. Как же без оправдания своего греха? Как же без него? И он считал, что это оправдание прощает его грех. Оправдание старое как мир. И имя ему – любовь! Да, он грешил. Грешил, но во имя любви. Безумной, безудержной любви. Он уговаривал себя, что такая любовь всё прощает. Не бегал же он, в конце концов, за каждой юбкой. Да он вообще ни за какой юбкой не бегал! И не изменял Лизе. А тут вот любовь накрыла его с головой. Как цунами. И никуда не смог он от неё деться! Лёшка перебирал в памяти свою жизнь с Лизой и не мог не сознаться себе, что иногда проскальзывала у него мыслишка о других женщинах. Проскальзывала. Обратив внимание на какую-нибудь симпатюльку на улице, загорался, бывало: «Вот я бы её… Вот я бы с ней бы…» Но на этом всё и заканчивалось. Даже бывая в отпуске без Лизы в санаториях и домах отдыха, где сам воздух, казалось, пропитан флиртом, он не мог ей изменить. А какие женщины крутились там вокруг него! Не потому что он был красавец, нет. Просто многие и ехали на юг оторваться, отвлечься от будней, от забот, от мужа, наконец. А тут вроде вот он, нормальный мужик. Давай, парень! И вдруг – облом. Однажды одна такая дамочка сказала Лёшке со злостью: «Я бы таким мужикам путёвки вообще не давала!» Окинула его ненавидящим взглядом и отошла. До окончания отдыха она его демонстративно игнорировала, а до этого была так мила… Сосед Лёшки по комнате, тридцатилетний здоровяк, как-то не выдержал, спросил:
