Сергей Десницкий - Пётр и Павел. 1957 год
– A-а!.. Так вы к нему? – осведомлённость незнакомца становилась понятной.
– К нему, мил человек, к нему… Жив ли?.. Здоров?..
– Забрали его… Уже пять лет, как забрали. А жив он, здоров ли – неведомо. Шесть лет вкатили… без права переписки.
– То-то я смотрю, избёнка его заколочена. Я, грешным делом, решил, и церковь порушили, это по нонешним временам – вещь, прости Господи, обыкновенная. Ан нет, еще издалека угадать можно – живой храм, тёплый. Видать, твоими стараниями, Алёша?
– Моя заслуга в том невелика, – Алексей смутился. – Я что?.. Староста… От меня требуется убрать, протопить, свечами да лампадным маслом запастись, и всё… Вот председатель нашего колхоза Герасим Тимофеевич, тот – другое дело!.. Это он перед властями хлопочет… В прошлом году добился, наконец: теперь наш Храм архитектурно-исторический памятник.
– Ишь ты!
– Он, хотя и член партии, председатель наш, но верующий. Не напоказ, конечно, тайком, но… даже посты соблюдает.
– Дай Бог ему здоровья… А за что же Серафимушку в кутузку упекли?
– По 58-й статье. Антисоветская агитация.
– Поди ж ты!.. Он как будто прежде в пристрастии к политике замечен не был?
Алексей невесело усмехнулся.
– И смех и грех… Если бы не приговор – анекдот… Честное слово, анекдот.
– Ну-ка. расскажи. Интересно. Люблю анекдоты послушать.
– В пятьдесят втором великий пост начинался как раз восьмого марта. А нашим мужикам что? – Только повод дай… Три дня женский день отмечали… Их у нас, правда, всего шестеро после войны осталось, но загуляли они знаменито!.. До безчувствия. Бабка Евдоха, к примеру, своего Акима в хлеву нашла: в обнимку с поросёнком спал. Батюшка и врезал им всем по первое число. В воскресенье, после литургии, такой разнос учинил!.. Выстроил всех шестерых перед амвоном и начал: "Это что за праздник такой – 8 марта?!.. Не знаю такого!.. Где это видано, чтобы в честь какой-то безчувственной цифири гулянки устраивать?!.. В чистый понедельник особо блюсти себя должно. А вы?!.. До чего себя довели?!
Облик человеческий совсем потеряли! Нас Господь создал по образу и подобию Своему, за что же вы Его так срамите?!." Ну, мужики, те устыдились, а комсомолия наша… Есть тут у нас один… Никитка Новиков. Его за характер гнусный "Гнойниковым" кличут. Прыщавый весь, от горшка два вершка, но гонору!.. Глаза горят, прыщи наливаются, в одном интересном месте зуд непрерывный!.. Одним словом – настоящий комсомольский вожак. Вот он и накатал донос… Пакостник!.. Всей деревней к нему ходили, упрашивали: "Забери писульку свою!.." Куда там!.. "Конечно, – говорит, – батюшку жалко, но идеалы коммунизма мне дороже". На мать его больно смотреть: с тех самых пор голову поднять боится, перед людьми совестно.
– А "вожак"?
– Что ему сделается? Ещё выше нос задрал: про него в районной газете статью напечатали с портретом "Комсомольская совесть не дремлет".
– А нормальная, человеческая, видать, навеки почила. Испокон веку у людей одна совесть была, а теперь, гляди-ка, новая объявилась – "комсомольская"! – Иван всерьёз опечалился. – И чего только не придумают, нехристи. Розог бы вожаку вашему, а не статью с портретом!
– Куда там!.. В партию, говорят, собрался.
– Вот-вот, туда ему, подлецу, дорога… Прости, Господи!..
– И то верно…
– Да-а, презабавный анекдотец ты мне рассказал… Очень смешной…
Помолчали.
– Ладно, пойду я, мил человек, пора мне.
– Куда же вы? – засуетился Алексей. – Теперь дни короткие, часа через полтора-два совсем стемнеет. Переночуйте у меня, а уж завтра… Я бобылём живу, и вы меня совсем не стесните.
Если бы его спросили, зачем захотелось удержать ему незнакомца, он не смог бы ответить, но и расстаться вот так… сразу… с этим необычным человеком, казалось невозможно.
– Спасибо за приглашение, – улыбнулся Иван. – И в самом деле, спешить мне некуда.
– Вот и ладно, – обрадовался Алексей. – Только простите, как вас по отчеству?
– А ты как думаешь?..
– Иванович?
– В самую точку попал, – рассмеялся Иван Иванович. – Но давай-ка мы с тобой без отчества обойдёмся. И "выкать" перестань, мы с тобой ровесники, полагаю.
– Привычка, – Алексею стало неловко. – Я ко всем так… на "вы" обращаюсь.
– А ко мне – "ты". Ведь у всех нас один отец, и все мы воистину братья и сестры. Ведь так?
– И то верно, – Алексей смутился. – Мне печку протопить надо… Подождёшь?.. Я быстро.
– Конечно, конечно… – видно было, доволен Иван. – Я и подсобить могу. Негоже, чтобы храм стылым стоял. Нехорошо.
И они дружно принялись за дело.
3
Прошла целая неделя с тех пор, как Павел Петрович узнал, что свободен. Его тут же перевели из барака в лагерную гостиницу, которая находилась на задах клуба и представляла из себя кирпичную пристройку, где были всего лишь две десятиметровые комнаты и тёплый «клозет». С одной стороны это, конечно, было определённым удобством: не надо всякий раз, даже по малой нужде, выскакивать на улицу, но, с другой… Обычные в таких заведениях миазмы отравляли существование немногочисленным постояльцам, и даже устойчивый запах хлорки был не в состоянии их заглушить. Но с этим неудобством приходилось мириться и бывший зэк Троицкий терпеливо ждал, когда закончится оформление всех его документов.
Погода испортилась. На смену морозным солнечным дням пришли молочные густые туманы, временами оседавшие на землю мелкой занудливой моросью…
И Павел всё это время жил, точно в тумане: ощущение нереальности происходящего не покидало его. Это не он, а кто-то другой, вместо него, ходил, ел, спал. Это не он, а кто-то другой имел теперь право, когда вздумается, выходить за лагерные ворота и идти на все четыре стороны. Правом этим он, правда, не пользовался, так как выходить ему было некуда и не к кому. Это не ему, а кому-то другому охрана говорила "вы", а начальник лагеря брал под козырёк: "Здравия желаю, товарищ генерал!" Это не его, а кого-то другого перевели с барачных нар на пружинную кровать лагерной гостиницы, и, конечно, вовсе не для него застелили её чистым бельём, от которого пахло не карболкой, а хозяйственным мылом.
Павлу Петровичу выдали со склада две пары белья, три рубашки, шевиотовый костюм, драповое пальто, шарф и даже фетровую шляпу. Таким образом, гражданин Троицкий с полным правом мог теперь именоваться товарищем. Ура!.. Но, если честно, в этом его перевоплощении из зэка в свободного человека было что-то… нечеловеческое…
Он с удивлением разглядывал нелепую, смешную фигуру, возникшую перед ним в зеркальном отражении. На худом, сгорбленном теле, как на сломанной вешалке, висело пальто примерно на полтора размера больше, чем для этого тела требовалось. Из-под длинных рукавов едва-едва высовывались кончики пальцев, а тонкая, как у гусака, шея, вытягивалась из широкого отложного воротника во всю свою замечательную длину. "Чучело огородное!." – с отвращением подумал Павел Петрович. Он засунул руку в карман и нащупал там мягкую гладкую кожу – черные лайковые перчатки. Настоящая роскошь! 18 лет руки его не знали этого нежного прикосновения. Но, с трудом натягивая перчатки на красные заскорузлые пальцы, он, как Митя Карамазов, хотел закричать: «Узко!» – и в отчаянии повторял: «Не моё!.. Не моё!..» С колоссальным трудом стащил роскошные перчатки, отбросил в сторону.
Павлу было стыдно, неловко, тошно и казалось, он не только не в свою шкуру залез, но, что гораздо хуже, в чужую жизнь.
Две с лишним недели назад в кабинете начальника лагеря усталый человек в штатском с недовольным, брезгливым выражением на сером лице прочитал постановление о реабилитации, дал расписаться в какой-то бумажке, еле слышно буркнул себе под нос: "Поздравляю", коротко пожал руку ватной, безвольной кистью и уткнулся в лежащие на столе бумаги. Всё было просто, скучно, обыденно. Ни счастья, ни даже радости Павел не испытал.
"Что ж!.. Наверное, так и надо кто знает? Великие перемены в жизни человека должны совершаться буднично. Без оркестра и фейерверков".
Но почему кислое выражение начальственного лица всё время стояло у него перед глазами, а кисельное рукопожатие наводило на мысль, что ничего особенного, а тем более радостного в его жизни не произошло, и главные сложности только ещё начинаются?..
Павла официально никто не судил, он никогда не слышал: "Встать! Суд идёт!.."; никогда не видел своего приговора и потому понятия не имел, сколько лет ему осталось провести за "колючкой". Он ничего не ждал, ни на что не надеялся, а если внезапно вспыхивала шальная мысль о свободе, то гнал её от себя с каким-то яростным ожесточением. Может, от этого нечаянная воля так обезволила его?..
"Да-а, товарищ Троицкий… Почему-то всё это сильно смахивает на скверный, несмешной анекдот!.."
– Чудак!.. Право слово, чудак, – отец Серафим укоризненно качал головой. – Ему ликовать надо, а он сокрушается. Ох, люди-человеки!.. Никак не угодишь вам. Когда вы научитесь Господа благодарить, что не оставил вас Своим попечением?..
