Мария Ануфриева - Медведь
Как мне объяснить это следователю ГСУ, которая не была у него ни разу? Наверное, она права: человек в коме не может давать показания. А выживет он или нет, об этом сообщат из реанимации, чтобы можно было дальше заполнять бумаги: «Причинен тяжкий вред здоровью, результатом которого стала – инвалидность? смерть? – потерпевшего».
Мы познакомились, когда оба учились в аспирантуре, только я забросила диссертацию, а он защитился в двадцать пять лет. У него была своя линия в жизни, от которой он не отступал.
Как мне объяснить это сотрудникам РУВД, которые не могут принять заявление о пропавших еще до ДТП телефонах и звонках с них, если написано оно не пострадавшим?
Как объяснить самой себе, что, оказывается, глубокая мозговая кома третьей степени не является исключением из общего правила? Придешь в себя – пиши заявление, не придешь – одной бумажкой в документообороте будет меньше.
Никто, кроме Медведя, не звал меня Машенькой, разве что давным-давно, в детстве. Для него я была Машенькой с самой первой встречи и до последней записи в дневнике.
Когда мы разговаривали по телефону в тот вечер, Медведь был в приподнятом настроении, сказал, что все здорово, он так рад видеть институтских друзей, к тому же неожиданно встретили еще одного однокурсника. Еще полчаса – и выходят. Через полчаса было еще полчаса. Я волновалась, ведь ему добираться дальше всех, в пригород.
Последнее, что он сказал мне:
– Ты на меня сердишься, Машенька?
Это был последний вечер, когда меня называли Машенькой.
Потом перестали работать оба телефона.
В палате реанимации, когда удавалось всеми правдами и неправдами немного побыть рядом с ним, я все повторяла ему в ответ:
– Я не сержусь на тебя, Медведь.
Мне оставалось лишь верить в то, что он услышит меня, не слыша, и успокоится: я не сержусь на него, я его люблю.
– Не зря говорят, нельзя оставлять мужей одних, даже самых положительных! – с чувством сказала мне знакомая врач.
Положительнее сложно было представить, но выходит, действительно нельзя, ведь теперь что ни делай, как ни бейся, как ни плачь, как ни храбрись, как ни возвращайся мыслью в прошлое, не повернуть стрелки часов вспять и не отменить написанного его рукой в найденном ежедневнике: «22 января. 19.00. Ледовый дворец. Хоккей “СКА – Трактор”».
Записи Медведя вернули мне на бумаге частичку его – родного, знакомого, не больничного, но не смогли объяснить, как вся жизнь могла полететь вверх тормашками. На той же странице планы на следующие дни. Обычные, повседневные, такие фантастические! «Перегорела лампочка фары, надо заменить».
Один миг – и перегорела нормальная, здоровая, счастливая жизнь. Наш мир стал другим – не цветным, а серо-белым. Полубытие, коридор, окно до пола и железные стулья. Благополучие и счастье перегорели, но жизнь осталась!
– Ты только не умирай, Медведь!
Не всегда нашим планам суждено сбываться. Я звонила ему ночью, оба мобильных телефона не отвечали. Обычно когда он задерживался, я волновалась, а тут – ничего. Казалось, что раз встретились институтские товарищи, их много, они вместе, ну что может случиться.
Под утро я проснулась, часы на стене показывали 4:30.
«Интересно, во сколько он все-таки приехал домой? – подумала я. – Сейчас звонить слишком рано, разбужу только».
Утром, едва дождавшись, пока стрелки часов доползут до отметки 10:00, суббота все-таки, набрала домашний номер и спросила свекровь:
– Спит еще? – всем своим тоном давая понять, что разделяю ее негодование.
– Он еще не пришел, – сказала она. – Я всю ночь у окна сижу, такси несколько раз к дому подъезжали, выбегала встречать, думала, он вернулся, и телефоны не отвечают, всю ночь звоню каждые десять минут.
Бросились искать, обрывать работающие телефоны.
Дозвонились до друга, ушедшего со встречи первым, он был уверен, что Медведь поехал со вторым товарищем:
– Да Витек же обещал, что за ним жена на машине заедет, и они его домой отвезут. Телефона его у меня нет, он на пару лет раньше институт окончил, мы в футбол вместе играли.
Через час:
– Ну, раз нет его дома, значит, они все вместе к Витьку поехали. Спят еще, наверное.
Еще через час, когда все сроки просыпаться вышли, появилась новая версия:
– Так у Витька дача под Всеволожском, вот там мобильник и не ловит. Проснутся – позвонит.
Каждый раз его слова притупляли беспокойство, я хотела верить в то, что в нескольких десятках километров от Петербурга нет сотовой связи, и звонила домой:
– Он у Витька, это точно, он скоро позвонит.
– Это неправда, с ним что-то случилось, – голос свекрови был незнакомым и глухим.
– Маша потеряла Медведя, – шутили знакомые, пытавшиеся найти телефон владельца дачи под Всеволожском, который и не догадывался о том, что друг может быть у него.
Потом выяснилось, что никто никого подвозить и не думал, Витек тоже ушел раньше, а Медведь остался вместе с их однокурсником, которого они неожиданно встретили на хоккее.
– Предлагаю отомстить, собраться женским составом и сутки домой не приходить, – веселилась жена друга, проявившего благоразумие и ушедшего первым.
Не приходить домой сутки – это не про Медведя, а потому мне было не очень весело.
А потом всем стало не до шуток. Когда после обзвона больниц к полудню выяснилось, что Медведь лежит в шоковой палате хирургической реанимации с открытой черепно-мозговой травмой.
Сначала я не поняла, что это значит. Словно опустился защитный экран, через который казалось, что ОЧМТ – это как сотрясение мозга, но только такое большое сотрясение.
Его сестра и мама помчались в больницу, а я побежала на вокзал за билетом.
Тогда мне казалось, что это дело трех-четырех дней, ведь с сотрясением мозга, пусть даже и сильным, долго держать в реанимации не будут. Ну, уж и задам я ему, как только поправится…
До тех пор пока я не поняла, что это не сотрясение, а размозжение головного мозга, я еще злилась на него.
А потом услышала в телефонной трубке первые слова врачей, среди которых мелькнуло: трепанация.
Это слово расставило все по своим местам, смело защитный экран и не оставило ничего, кроме ужаса и мольбы. Я вся превратилась в мольбу, и каждая моя клеточка просила Бога о пощаде – для него.
Тогда впервые в груди у меня что-то перевернулось и словно ожило, стало то биться, то щекотать, то сдавливать. Будто невидимые крылья расправлялись и трепетали при каждом известии о Медведе.
Сборов в дорогу не было, ехала я с дамской сумочкой. В памяти вертелось лицо одной знакомой, попавшей в аварию: трепанация, долгое лечение, инвалидность.
После серьезной травмы ее вылечили насколько это было возможно. Прежней она так и не стала, но ведь живет человек и радуется жизни.
Я вспоминала ее и представляла Медведя с железной пластиной в голове и нарушенной функцией речи – длинное предложение как подвиг. Каждое новое слово надо записать на бумажке и выучить как иностранное. Когда я записывала и по несколько раз повторяла простые слова для нее, могла ли я представить, что такое в моей жизни может случиться вновь, притом с самым близким человеком. Да и повторение еще надо выпросить-вымолить-вырвать-выплакать.
Этими последствиями мои познания об открытых черепно-мозговых травмах и трепанациях черепа исчерпывались.
Перед тем как ехать на вокзал, я позвонила родственникам, только что вышедшим из больницы после вечерней встречи с дежурным врачом реанимации, и узнала последние новости:
– Сказали: «Готовьтесь»…
– Не умирай, Медведь, – кричала я ему сквозь расстояние. – Еще немного, я приеду. Пожалуйста, не умирай. Ты только не умирай, Медведь!
«Memento mori», – говорили друг другу монахи средневекового ордена траппистов, заменяя этими словами приветствие и напоминая о неотвратимости смерти.
Должно быть, эта фраза давала им совсем другое ощущение бытия, ведь вектор любой жизни – смерть. Наверное, монахи-трапписты были готовы к встрече со смертью.
Я выучила эти слова наизусть на университетских уроках по латыни, среди прочих красивых четких фраз, которые так приятно перекатывать на языке, демонстрируя при случае свою грамотность. Но я не повторяла их каждый день, поэтому даже слышать о смерти была не готова.
Когда знаешь, что близкий человек может умереть в любую минуту, время не укладывается в рамки обычного восприятия: оно не идет, уж тем более не бежит и даже не тянется. Оно словно зависает, и каждая прошедшая минута похожа на каплю, которая висит на кончике водопроводного крана: набухает, вытягивается, качается, как будто раздумывая, падать ей или нет, и, в конце концов, нехотя и лениво устремляется вниз.
В вагон поезда я вошла одной из первых. До отправления оставалось совсем немного времени, а я все еще сидела одна в купе на два места. Очень не хотелось, чтобы попутчиком был какой-нибудь командировочный весельчак, но мне казалось, что одна в замкнутом пространстве купе за целую ночь я точно сойду с ума. Господи, только бы кто-нибудь сел…
