Ринат Валиуллин - Путешествие в бескрайнюю плоть
– На что?
– На предмет моей любви, – поцеловала она мою щёку.
– Ты так вкусно меня целуешь, что открывается аппетит.
– Ща, чай поставлю. Может, суп будешь?
– А какой?
– Солянка, мама варила.
– Нет, всё равно не буду.
– В смысле – «всё равно»?
– Я просто так переспросил, часто спрашиваешь, уже зная, что тебе это не нужно, а всё равно спрашиваешь. Не обращай внимания.
– А что будешь?
– Пиво.
– Ты что, пьёшь?
– Да, я постоянно пью, ты ещё не знаешь, с кем ты связалась.
– Надо же, чёрт, ладно, сейчас покормлю и выгоню. Тебе какое?
– Мне всё равно. Лишь бы холодное.
Мышь света выбежала из открытого Машей холодильника. За ней – банка пива, которая зашипела на меня ядовитой змеёй, как на злейшего врага своим маленьким алкогольным ртом, когда я потянул её за губу. Наверное, никому не понравится если потянуть за губу с такой жаждой.
Кожаный диван гостиной прогнулся и принял с недовольством делегацию моего зада и бёдер. Я закинул ногу на ногу, придал первой задумчивый вид. Нога уставилась в пустое лицо выключенного телевизора, будто ожидала продолжения любимого сериала, о чём она могла думать – о свежих носках, о новых туфлях как о новой квартире, о другой ноге, с которой она уже прожила девятнадцать лет.
– Может, пойдём на кухню, пока я готовлю, – прервала её мысли Маша.
– Уже иду, – дал я команду ногам.
Она была огромная и добродушная, я встречал разные: скверные, жадные, крохотные, грязненькие. На такой кухне я бы раздобрел. Мэри смотрела голодными нежными глазами то на моё лицо, то на шипящее с жёлтыми зрачками в сковородке. Когда она отвернулась от меня в сторону плиты, я понял, что физический голод победил духовный, но не собирался сдаваться и зайдя со спины, положил руки на её бёдра, губы – на шею.
– Любите меня, я пришёл.
– Безумный.
– Как только тебя увижу, мозг сразу отключается, и повинуюсь инстинктам.
– Сейчас проверю твой первый инстинкт, еда готова. Садись, животное.
– Лучше уж буду предметом.
– Садись, предмет. Я буду за тобой ухаживать, любить, готовить.
– Вытирать с меня пыль, чинить, если испорчусь, а когда приду в полную негодность, отнесёшь меня в комиссионку или отдашь в добрые руки. Вкусно, хотя для этого пришлось лишить зрения глазунью, она осталась без взглядов на жизнь.
– Кошмар, ты выколол ей вилкой мировоззрение. А ты жесток.
– Это от нехватки любви. Мало ты меня любишь.
– Дозированно. А то привыкнешь, подумаешь, что это вредная привычка, и бросишь. Я вредная, конечно, но не привычка.
– Сегодня не брошу точно. Уж слишком мне здесь нравится, и вечер, и кухня. Как тебе идёт кухня, почти как это красное платье, хоть оно не имеет задницы, но умеет сидеть хорошо. Видимо оно, как и я, любит комфорт.
– Да ты ещё и меркантильный.
– Практичный. Это профессиональное, я же на менеджера учился.
– Кого хотел организовывать?
– Организмы.
– Для чего?
– Чтобы жили гармонично, а не по прихоти.
– И начал с моего?
– Ты же совершенство.
– Льстец.
– Неисправимое совершенство. Неужели и у совершенства есть проблемы?
– Спать люблю по утрам и сладкое обожаю.
– Здесь ты не одинока. Надо что-то выбирать.
– Вот это и есть самое трудное.
– Ладно, со сладким я тебе помогу. Тащи. Ты это сама пекла?
– Ну да, для тебя старалась.
– Вкусно. Чтоб я так жил. Всё, решено, выходи за меня замуж. Добавишь одну букву к имени, и всё.
– Тебе бы ещё жить да жить, но я согласна.
– Ты хочешь сказать служить – да служить?
– А что ты имеешь против брака?
– Молодость.
– Это аргумент.
– Но ведь я тоже молод.
– В этом-то и проблема. Ты же сбежишь после медового месяца.
– Куда я могу сбежать с такой кухни, от такого платья, сама подумай?
– Ну, во-первых, это не моя кухня, а моих родителей.
– Кстати, они скоро придут?
– Нет, не очень, точнее – завтра, они на даче.
– О, у тебя ещё и дача есть, шикарно.
– Ты неисправим, щас зацелую вусмерть, высосу из тебя эту корысть.
– Вот где настоящий десерт, клубника со сливками. Ничего не ел вкуснее твоих губ. Довольная у меня морда?
– Как у кота. Как там твой кот, кстати?
– Зверь совсем обнаглел. Ничего не хочет делать, квартплату не платит.
– Распустил ты его.
– Жениться, говорит, хочу. Всё время на улицу норовит сбежать. Так что там во-вторых?
– Я не собираюсь всю жизнь провести у плиты.
– А как собираешься?
– Долго и счастливо.
– Это точно, ты всегда так долго собираешься.
– Как ты меня достал.
Вооружившись этим предлогом, она снова обняла меня, как тёплое море – послушный берег.
– Может, это и есть счастье?
– Что?
– То, что происходит сейчас между нами.
– Значит, счастье где-то между нами. Точно, именно короткое замыкание создаёт счастье, я ещё ощущаю его электричество. А если оголить контакты, то от счастья может засветиться.
– Счастье дёрнет током.
– Стоит только раздеться.
– Ты про булочки с сексом?
– Да, иди сюда, моя булочка с сексом! – и я обнял её ещё сильнее.
– Спасибо.
– За что?
– За булочку.
– Ну ладно, не булочка, пирожное. Хочешь быть пирожным?
– Хочу.
– Нет, пирожным нельзя, так ты сама себя съешь.
– Иногда именно этим я и занимаюсь, да и люди тоже: едят себя, едят других, а насыщения всё нет. Сытого не накормишь.
– Это называется анорексия?
– Нет, археология. Я имею в виду самокопание. Лежишь перед сном и думаешь: правильно я живу или не очень, и как это – жить правильно, если вокруг столько неправильного, как это – жить с тобой, как это – жить без тебя. Смогу ли я выйти, не только замуж, но и за пределы своего мира, где ты разобьёшь сад на моём теле, будешь за ним ухаживать, высадишь семена, я выращу цветы.
– Как ты глубоко копаешь.
– Предполагаю, что тебе этого будет недостаточно, ты кинешься мне изменять с телевизором, с пивом, с футболом, с диваном или трахаться с творчеством, но я не ревнивая, скоро забеременею шедеврами, найду себе отдушину, мне будет чем заняться, когда цветы пойдут в школу.
– Мне нравится. Я бы так хотел.
– Ещё чаю?
– Пожалуй. Мне бы длинную руку, я бы сам себе налил и мог бы почесать свою спину, сыграл бы тебе на контрабасе, держа его как скрипку, раздвинул бы облака и поправил солнце, как зеркало заднего вида.
– А мне бы длинные ноги.
– Куда ещё длиннее?
– Тогда можно было бы не выходить на улицу, отпускала бы только ноги.
– И где бы я их потом искал? Вы не видели, тут стройные ноги не пробегали?
– Весной их полно на улице. Кругом одни ноги и груди.
– Серьёзно? Может, я живу не в том районе. Сейчас проверим. Шикарный вид из твоего окна. Я открою – послушать город?
– Конечно.
Под ногами широко и непринуждённо валялся его центр, протягивая мне в окно неорганизованный букет звуков, как из оркестровой ямы перед концертом. По кровеносной системе улиц, как участники вечного марафона, беспощадно двигались люди, обутые в железные сапоги, ботинки, кроссовки, бахилы, тапочки б/у и совсем новые, грязные и блестящие, странные и иностранные, разных цветов и размеров – машины с одинаковым любопытством мчались и туда и обратно. Дела были разбросаны повсюду, и каждый пытался найти своё. Земля культурно поросла камнями зданий, каждый из которых – личность, создающая пространство, убери его – пропадёт и оно. Среди них гуляли люди, тоже личности, убери их – и пространства станет больше. Скорее всего, они и не гуляли вовсе, а спешили. В городе люди всё время спешат и всё время опаздывают, им не удержать навязанный ритм. Это не зависит ни от желания, ни от расстояния, ни от скорости. Всё дело в том, что время независимо.
– А из твоего окна что видно?
– Помойку и немного неба. Сегодня утром я видел, как двое ковыряются в мусорном контейнере, выбирают вещи, выброшенные городом, человечеством, самой природой. Тихо падал дождь на их красные азартные лица, неужели кто-то сказал им, что выбросил вчера случайно чулок с деньгами? Видимо, это хобби, как ходить по грибы. Потому что иногда я встречаю ковыряющихся там пенсионеров.
– Может, они ищут там жизнь, выкинутую случайно в спешке?
– Может, обнаружили потерю, когда посмотрели в зеркало, лицом, сдавленным обстоятельствами и тупыми предметами. И так каждое утро, я вижу один и тот же фильм в окне. Нет, видимо опять не нашли, ничего похожего, кроме алюминиевых банок, которые они плющат ногами, как будто чеканят автопортреты. Только творчества в этом немного.
– Когда голодно, не до творчества. Лица у них действительно размыты, словно хотят стереться в плоскость, уйти в горизонт.
– Так или иначе, некоторые люди встречаются в кафе, некоторые – на помойках, такие разные и такие одинаковые.
– У тебя несколько мрачное представление об окружающем мире. Почему я этого не вижу? Может, не обращаю внимания?
– Это реализм. Его нельзя увидеть, можно только почувствовать, потому что каждый видит только то, что хочет видеть. Думаешь, отчего люди теряют зрение – просто не хотят видеть то, что очевидно.
