Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны
Впрочем, не будем углубляться в прошлое. Те времена канули в Лету, новые времена диктуют людям другие задачи, навязывают новые нравы, и старые дома уже никого не устраивают. Даже их первых поселенцев. Тем более что за последние годы в городке возник поселок под названием Ручеек из вполне современных многоэтажных домов, с презрением поглядывающих на низкорослых аборигенов, на их крошечные балкончики, на серые плиты панелей, перечеркнутые черными и белыми полосами швов, на крыши частного сектора, уходящие в сторону леса. Но мало кто из насельников «хрущеб» переселился в новые дома, мало кто из них поймал за сверкающий хвост свою Жар-птицу. И, разумеется, не в этом городке, куда Жар-птицы не залетают и где не останавливаются пассажирские поезда дальнего следования. Они проносятся мимо с бешеным перестуком колес в промежутках между электричками, оглашая окрестности хриплыми гудками электровозов, мелькают мимо вагоны, еще быстрее мелькают их окна с белыми занавесками и мутными пятнами лиц пассажиров. И никому из них нет дела до Угорска и его жителей.
– Черт знает, и откуда такие комары у нас появились! – воскликнул Иван Владимирович Будников, сорокалетний наладчик с фасовочно-упаковочного комбината, хлопнув себя по лбу и раздавив на нем насосавшееся крови насекомое. – Прямо-таки наказание господне, да и только. – И, поглядев на своего напарника, приставил к извилистой линии черных костяшек домино свою, предварительно стукнув ею по столу.
– По ящику говорили, будто птицы заносят из Африки, – ответил ему сорокатрехлетний Артем Сорокин, бригадир наладчиков, напарник Будникова не только в домино, но и по работе. – А еще говорили, что эти… как его?.. мутанты. Климат меняется – все от этого.
Четверо стучали костяшками по доскам стола, еще человек шесть ждали своей очереди и, заглядывая из-за спин играющих в их растопыренные ладони, болели, вскрикивая время от времени от переполняющих чувств, хотя и площадь стола позволяла, и наличие коробок с домино, чтобы самим устроиться рядом. Однако не устраивались, потому что не интересно, потому что игра превращается в простое передвижение костяшек, без всякого азарта и всего прочего.
А чуть поодаль на лавочках сидели старушки и молодые мамы, следя за своими отпрысками, возящимися в песочнице, обсуждая всякого, мимо проходящего, и любой громкий звук, достигающий их слуха.
– Московский идет, – произнесла одна из старушек, заслышав звук приближающегося поезда.
– И ездют же люди, – удивилась не впервой другая. – Ездют и ездют. И деньги откудова-то берутся.
– Нужда людей гонит, – пояснила более рассудительная из них (небось из бывших учительниц), в аккуратном платье с отложным воротничком, с весьма скромным декольте, в строгих очках, с короткой прической и благородной сединой. – Без нужды человек с места не снимется. А какие по своей охоте, так те на самолетах летают.
– И-и! А как в наше-то время было! Война еще не кончилась, а нас, девчонок сопливых, погнали на восстановление порушенного. Мы с Марьей Комаровой, царствие ей небесное, в Сталинград угодили. Уж натерпелись мы там, уж натерпе-ели-ись… не приведи ос-споди, – и старушка мелко перекрестила свой оплывший живот, прикрытый выцветшим ситцевым платьем.
– Чего уж тут вспоминать – всем досталось, – вздохнула рассудительная.
И все остальные поддержали ее своими вздохами.
А за столом среди «козлятников» свои разговоры.
– Слыхали, мужики, что сегодня на конвейерном участке приключилось? – воскликнул Дениска Кочнев, совсем еще молодой парень, работающий на складе готовой продукции водителем электрокары.
– И чего там такого могло приключиться? – насторожился Будников и раздавил пляжной вьетнамкой, из которой торчали пальцы с черными ногтями, недокуренную до конца сигарету.
– Да вроде кто-то будто написал на стенке во втором корпусе что-то такое, что сам Осевок выскочил оттудова и набил морду нашему директору Косолобову. Не слыхали? – настырничал Диниска, заглядывая в глаза своих старших товарищей, в которых, впрочем, не находил ничего, кроме скуки. – Вы ж там сегодня работали! – изумился он по поводу такого всеобщего равнодушия.
– Чем меньше знаешь, тем спокойнее спишь, – произнес Будников и потянулся как тот кот после сытного обеда. И даже зевнул, широко раззявив рот. – Наше дело – конвейера, – пояснил он. – А они на полу стоят. На стены нам глазеть некогда.
– Не, я понимаю, что это самое, а только сегодня всех вызывали к начальнику охраны Щуплякову и трясли, кто, мол, написал, когда и так далее, – не унимался Дениска. – Меня тоже вызывали: не видал ли я кого из посторонних, кто бы входил или выходил.
– И что? – подал голос четвертый игрок, пенсионер Терентий Емельянович Негрудин, круглая голова которого была сплошь покрыта седой щетиной, и, подумав, поставил дупель-шесть, громко при этом крякнув.
– Как что? Откудова ж мне увидать, если я за рулем? Может, кто и заходил. Не сама же она, эта надпись, образовалась. Одному ее не сделать. Тут и лестницу надо приставить, и передвинуть ее, и отнести потом, и стоять на шухере. Тут двоим-троим едва управиться. Да и не днем они делали – в этом вся штука. И не кистью, а из баллончика. Стал быть, охране и отвечать.
– Оставит их Осевок без зарплаты – попрыгают тогда, – заметил один из болельщиков.
– Это точно. Это как пить дать, – согласились остальные, кто кивком головы, кто голосом.
– Можно подумать, что мы ее каждый месяц получаем, – огрызнулся Будников и на всякий случай огляделся по сторонам.
И кое-кто тоже огляделся и даже неодобрительно посмотрел на Будникова.
На некоторое время разговоры замерли, слышался лишь стук костяшек, но уже без былого азарта: каждый прикидывал, чем нынешнее происшествие отзовется на них самих, потому что у Осевкина такое правило: если кто из бригады, отдела или там еще откуда, допустил какой промах, в ответе и все остальные. Круговая порука – вот как это называется. Чтобы каждый следил за каждым. Как в тридцать седьмом. И даже хуже.
Ясное дело, у Осевкина все схвачено: у него и суд, и местная полиция, и выборная власть по струнке ходят. Сам мэр Чебаков к нему в кабинет на доклад является, все под его дудку пляшут. А к работникам своего комбината Осевкин относится как к собственным рабам, месяцами не выплачивая зарплату, и не потому, что нет денег, а потому, что всегда находит упущения в работе. Или так загрузит человека всякими обязанностями, что тот и рад бы их осилить, да не потянуть одному то, что под силу десятерым. А Осевкину только того и надо. Он ходит, окруженный своими костоломами, да скалится, да лезет в каждую дырку, не доверяя никому. Даже при советской власти ничего подобного не случалось. Бывало, что и ночами работали, и в праздники вкалывали, и платили за сверхурочку гроши, но чтобы оставлять людей совсем без зарплаты – до такого не доходило. Вот и думай, что лучше: прошлое или нынешнее? То вроде бы не очень-то, а нынешнее так и совсем ни в какие ворота. И что в таком случае делать? Ну, написал кто-то там что-то… А принесет ли эта писанина пользу? Если и принесет, то лишь одному Осевкину.
* * *В осевкинской церкви, единственной на весь город, потому что все прочие были разрушены, какие в двадцатые, какие во время войны, зазвонили к вечере.
Все головы повернулись в сторону сквера перед воротами комбината и плывущим над верхушками еще молодых деревьев синим куполам с золочеными крестами. Но никто с места не сдвинулся. Хотя, кто его знает, может, встать надо, как при исполнении гимна в общественном месте? Или перестать тасовать костяшки? Даже вот так вот – без особого шума, осторожненько шевеля руками, будто рядом в коляске спит ребенок. Ну до того странная жизнь пошла, что не знаешь, где можно чихнуть, а где и дышать не моги в полную силу. И что делать в подобных случаях? Правда, время от времени по ящику показывают, как где-то доведенные до отчаяния люди пытаются перекрыть дороги, где-то устроить демонстрацию или объявить голодовку, а только власти быстро всех приводят к соответствию с помощью вездесущего омона. Мол, смотрите, и с вами будет то же, если вздумаете брыкаться. Неужто во всех иных местах терпят и молчат? И как долго еще терпеть? И что за люди служат в этом чертовом омоне-опоне, не знающем жалости ни к старикам, ни к женщинам? А еще поговаривают, что после того, как переименовали милицию в полицию, омон тоже переименуют – и будто бы даже в жандармерию. Дожились, мать их растак и разэдак! Видать, власть решила стереть даже воспоминания о революции и советском периоде жизни и показать народу, что всякая попытка изменить снизу существующие порядки – пустая трата времени и сил. И очень для того же народа вредная и опасная.
А перезвон колоколов все тек и тек над Угорском, сзывая верующих в божий храм.
И вот уже опустели лавочки, занимаемые бабушками с внучатами, захлопали подпружиненные двери подъездов «хрущеб», из них стали выходить пожилые женщины и выползать древние старухи, повязанные косынками. Не так уж много, но все-таки, все-таки…
