Мария Галина - Автохтоны
Он завязал шнурок и выпрямился. Шпету было неловко, но любопытно.
– На самом деле это никакая не мушка. Жук такой. Семейства нарывников. Зеленый такой, длинненький. Ну, как бронзовка, только поуже, и поменьше раза в два примерно. Усы длинные. И если его тронешь, он, извиняюсь, как бы гадит коричневым. Жжется. И еще отрыгивает. Их полным-полно везде.
– А, – Шпет поднял брови. – Вонючка?
– Ну да. Мы их в детстве так называли.
– Ничего себе! Это и есть шпанская мушка?
– Он и есть. Шпанка ясеневая. Вот это, чем он гадит, и еще отрыжка – это и есть сильнейший возбудитель. Правда, плохо на печень действует. Вообще, ядовитый он. Маркиз де Сад в свое время чуть не уходил гостей до смерти этой шпанской мушкой. Марсельское дело, читали, наверное?
– Вот эта, – сказал Шпет потрясенно, – вот эта зеленая вонючка!
Ему стало жалко Шпета. Столько упущенных возможностей.
Нить накаливания в лампочке вибрировала с неприятной частотой, заставляющей заныть зубы.
– Хотите, я вам лампочку поменяю? У вас есть запасная?
– Помилуйте, – сказал Шпет. – Но зачем?
– Она мигает. Неприятно же. Вот-вот перегорит, а вам высоко на стремянку лезть.
– Она так мигает уже пятьдесят лет. А вы что, не знали? Они сразу после войны купили у американцев партию вечных лампочек. Потом в США лобби производителей продавило запрет на их производство. Даже патент уничтожили. Выгодней, если перегорают быстро, понимаете? Те, которые уже поступили в продажу, большей частью просто побились, хрупкие все-таки, но здесь потолок высокий. Нечаянно не заденешь.
– Понятно, – сказал он, – огромное спасибо. За консультацию.
– Не за что, – с достоинством сказал Шпет и опять быстро, в такт лампочке заморгал. – Жук-вонючка! Кто бы мог подумать!
Чуть только он вышел, ветер влепил ему ощутимую пощечину.
* * *Казалось, снег сыплется из одной точки в зените. Словно он стоял внутри стеклянного шара, черные дома, апельсиновые, лимонные квадратики окон, мягкий снег…
На площади было людно, и все говорили на разных языках, и не все языки были ему понятны. Многие расхаживали в зеленых цилиндрах. Почему в зеленых цилиндрах? Разве день Святого Патрика сегодня? Ботинки зеленых цилиндров оставляли на припорошенной снегом брусчатке черные следы – снег быстро таял.
Хотелось посидеть за столиком у окна, в тепле, в полумраке, глядя, как снаружи бесшумно падает снег. Снег хорош, если смотреть на него из окна…
Он огляделся. Туристы, туристы. Ни одного местного. Хотя… Дама в фетровой шляпке и вуалетке прикрывалась от снега изящным зонтиком с кружевной оторочкой. Откуда они их берут, таких дам? Он на всякий случай огляделся, но тележки кинооператора поблизости не было. Крохотная собачка в попонке, брезгливо поджимая лапки, старалась держаться как можно ближе к фетровым ботикам дамы. Дамы с собачками всегда знают, что к чему. Они тут живут и далеко не уходят.
– Вельмишановная пани! – сказал он. – Сударыня! Прошу прощения! Не подскажете, где тут можно пообедать?
Дама остановилась, строго взглянула на него из-под вуалетки. Собачка, держа на весу одну лапку, тут же уселась ей на ботики.
– Недавно приехали?
Он молчаливо признал ее правоту.
– Тут на каждом шагу, буквально. Вон, видите? И вон там…
Должно быть, учительница. Возможно, даже учительница музыки.
– А вы сами туда бы пошли? Где вы предпочитаете обедать?
– Дома, – сказала она сухо.
– Мне бы чтобы спокойно. И без громкой музыки. И вкусно. И не для туристов.
– Тут все для туристов. Но я бы посоветовала Юзефа. Вы к еврейской кухне как?
– С пониманием.
– У Юзефа жаркое неплохое. А фиш так себе. Но если вам не нравится еврейская, то вон там, в переулке, греческий.
Собачка мелко дрожала мокрыми усиками и мокрым черным носом. Уши трепетали как крылья ночной бабочки.
– Еврейский меня устроит.
– Я так и подумала, – строго сказала женщина в шляпке. – Фаршированную шейку можно брать. Юзеф ее неплохо готовит. Мама его с рыбой всегда проблемы имела, а вот с курицей могла договориться.
– Спасибо большое.
Снег опускался на купол зонтика, оставляя темные следы на ткани… Как называется этот цвет? Пепел розы? Да, кажется, пепел розы.
Ресторан оказался даже уютней, чем он надеялся, с клейзмерской музыкой и белыми крахмальными скатертями. Столик у окна был свободен.
В углу стоял фикус в кадке. Пластиковый или настоящий? На ощупь вроде настоящий. Не поймешь. Он исподтишка дернул за листик, тот оторвался и остался у него в руке.
– Вам как всегда?
Официант возник бесшумно, как бэтмен, весь в черном, очень строгий и очень молодой. И не еврей. Кажется.
– Фаршированная щука сегодня особенно удалась, – доверительно сказал официант. – Фиш. Гефелте фиш.
– Нет, благодарю. Только не рыбу.
– А, – кивнул официант понимающее, – ну, тогда шейку или клецки. Я думал, вы турист. Приезжают и тут же требуют фиш. А у мамы Юзефа фиш никогда не получался, если честно.
– А почему тогда вы спрашивали «вам как всегда»? Если думали, что я турист?
– Традиция, – сказал официант. – Приезжему одиноко. Он думает, его запомнили в лицо. Узнали. Ему приятно, и он начинает сюда все время ходить.
– Так ведь у вас везде спрашивают «вам как всегда».
– Я ж говорю, традиция…
– Тогда надо наоборот, наверное. Мол, как приятно видеть вас впервые в нашем заведении… Как бы от противного.
– Я что, подрядился каждого в лицо запоминать, – сказал официант. – Так что будем брать?
– Шейку, ну с чем она обычно идет, да? Потом, пиво. Светлое, ноль пять. Лучше фирменное. Есть такое?
– Найдем.
– Ну и под конец штрудель и кофе…
– Суп возьмите, – посоветовал кто-то из-за спины, – чечевичную похлебку. Форшмак еще можно, хотя у мамы Юзефа…
– Знаю-знаю. С рыбой были нелегкие отношения. Вы что, следите за мной?
Давешний старик из трамвая, оказывается, сидел за соседним столиком. Или подошел только сейчас? Он не знал. Не обратил внимания.
– Что вы! Я всегда здесь обедаю. Хоть у кого спросите. Так я вам настоятельно советую чечевичную похлебку. Там знаете, в чем секрет? В лимонном соке. Чеснок, конечно, как всегда, еврейская кухня это любит, красная чечевица, это красное, красное дай мне, ну, вы знаете. Морковь, лук прижаренный, сельдерей, но без лимонного сока будет… пресно, как любовь Гретхен. Да, еще кумин и кайенский перец. Правда, Юзеф вместо кайенского перца кладет табаско, причем по-моему слишком щедро, но в такую погоду это только к лучшему, согласитесь.
– Ладно, – сказал он, – и чечевичную похлебку.
Официант удалился, бесшумно и с большим достоинством. За окном снег опускался крупными хлопьями, если смотреть на них долго, начинала кружиться голова. Светящееся окно в доме напротив плыло сквозь снег, вместе со своей кошкой и геранью в горшке.
– Табаско – чуждая кухня, – сказал старик строго. – Но ради Колумба… Он был наш, вы же знаете?
Чечевичная похлебка красно-золотого цвета была и вправду хороша. Он так и сказал.
– Я бы за такую первородство, пожалуй, отдал.
– Да, – согласился старик, – ее так иногда и называют – суп Эсава. Юзеф знает толк в хорошей кухне, хотя он, между нами, не еврей. И даже его мама…
– У которой не ладилось с рыбой…
– Армянка была. Наринэ. Почему всех армянок зовут Наринэ, не знаете? А папа – грек. А евреев тут практически и не осталось. Только кухня.
Принесли фаршированную шейку, нарезанную пухлыми розоватыми ломтями, и к ней веточку петрушки и еще одну – укропа. Вредный старикан даже не делал вида, будто стесняется заглянуть в чужую тарелку, напротив, развернулся, вытянул собственную тощую шею и с некоторым удивлением сказал:
– И все-таки зачем Юзеф кладет туда грибы? Я ему говорил-говорил…
– Не должно быть грибов?
– Конечно нет. Откуда? Жареный лук, мука и гусиный жир. Или куриный. Шкварки. Мука, манка, это само собой. Куриная печенка. И еще, знаете, раньше в курицах были яйца. Внутри. Без скорлупы, только желтки. Но много. Так вот, их тоже туда клали. У людей было терпение топить шкварки и вынимать из курицы яйца. Снимать с курицы шкурку и зашивать ее ниточкой, знаете, как чулочек штопали модницы после войны? Наполнять фаршем, нежно, бережно, чтобы не порвалась нигде, а потом варить полтора часа. Полтора часа на медленном огне. Может быть, даже на примусе. Знаете, хорошая хозяйка могла из одной курицы приготовить обед на несколько дней. Причем минимум из пяти блюд.
Музыканты, которые до того выводили что-то нейтральное, встряхнулись и заиграли «семь-сорок». Свет точечных светильников плясал на меди и лакированном дереве.
– Значит так: снимаем шкурку и пускаем ее на шейку… ну и что еще там найдем, печенку, жир… яички. Ножки отрезаем, пулечки… Стегнышки. То есть, бедрышки по-вашему. И делаем две отбивных. Тушку и шейку варим в одной кастрюле, получается бульон. Давайте я лучше к вам пересяду, а то трудно говорить, когда шея вот так. Так вот, шейку вынимаем, она готова, а с тушки разбираем мясо и делаем запеканку. С картошкой или манкой, так? Ну и бульон остается, само собой. Получается – два обеда. Или даже три, если бульон сделать с клецками. Правда, и куры были не то что теперь. Динозавры были, а не куры. Да, кстати, чеснок. Знаете, почему евреи так любят чеснок?
