Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне
– Павлик! На что ты намекаешь?
Дедушка, которому тогда едва исполнилось сорок пять, застонал. Он начал пробираться по своим тайным тропкам в земли сновидений, но был грубо прерван и вынужден был вернуться. У него законный выходной. Погода чудная, дерево тенистое. Скоро обед. А после этого немного живописных этюдов, затем нарды с соседом. Еще позже – ужин и любительский телескоп на плоской крыше. Но этот гармоничный мир грозит вот-вот рухнуть, потому что его жена, кажется, сейчас получит инфаркт. И не будет ни обеда, ни телескопа, а придется ехать с ней в больницу, давать взятки медсестрам и врачам, сидеть в изголовье кровати, извиняться и клясться Лиде в вечной любви. А этого он не любил. То есть Лидию он любил, а вот клясться в вечной любви – нет.
– Ни на что не намекаю, – сжав зубы, прошипел Павел.
– Нет, ты намекаешь на то, что мой папа был немец. И что у меня должна, наверное, быть историческая память.
– Лида, остановись. Тебя заносит.
Дед по-прежнему лежал отвернувшись.
– Ты ведь про концлагерь имеешь в виду?
Бабушка бегала вокруг тахты, заглядывала мужу в лицо, но тот зарылся лицом в подушку.
– Ты мне концлагеря намекаешь?
Дед не выдержал и ринулся со двора. Бабушка с низкого старта рванула за ним.
– Но мои предки уже сто пятьдесят лет в России. Они не имеют никакого отношения к немецко-фашистским захватчикам.
– Боже правый!
– Ты на этих немцев намекаешь?! Но они – это позор нации. В моем роду…
– На спорт!
Дед был крупный мужчина. И когда он встал посреди гостиной и гаркнул «На спорт!», рюмки в серванте пискнули от страха и вспорхнули на пару миллиметров.
– На спорт я намекаю. У вас в спорте люди под номерами выступают.
Оба выдохнули. Бабушка была удовлетворена, но не хотела этого признать. В конце концов, главный вопрос – судьба дочери – так и не был решен, а они с мужем уже перешли на личности.
– Это твой дед, между прочим, был чекистом, – язвительно заметила Лида.
– Мой дед?! Он служил в ЧК фотографом…
– Нейтралитет – это не оправдание.
– А как же тогда Швейцария?
– Жалко и бессмысленно глядеть на картонный фасад этого пряничного государства, за которым скрываются зверства капиталистической действительности.
– Лида, ты не пишешь текстов для программы «Время»?
– А ты слушаешь радиостанцию «Свобода»!
– Кричи громче, еще не все соседи об этом слышали!
– Все и так слышат, когда радио трещит.
– Это твои коммунисты глушат голос разума.
– Диссидент!
– Ты еще настрочи на меня донос!
– Доносы – это к твоему дедушке-чекисту.
Вот в таком вот духе они спорили. Подноготную друг друга родители вспоминали около недели, и поэтому Люся, послушав их немного, обычно тихонько утекала на свидания с Хачиком. Возвращалась она поздно, когда родители уже рассыпались по разным концам кровати в общей спальне и делали вид, что спали.
Со временем они оба походили с дочерью во фрондах. Баба Лида – из принципа, дед Павел – из-за того, что выбор дочери стал испытанием и его брака. Но все же благословили Люсю и выдали в приданое хрустальную вазу и сберкнижку, заглянув в которую невеста изрядно повеселела, а жених, напротив, поник головой. Таким явственным был финансовый перевес в пользу будущей супруги. Вероятно, именно тогда зародилась в душе отца мечта о богатстве, пока еще невнятная, как мычание теленка, но настойчивая и требовательная. Глаза Люси лучились, а Хачик хмурил брови, отчего вид приобрел мрачный и даже зловещий.
– Что с ним, Люсенька? – встревоженно спросила моя будущая русская (немецкая) бабушка Лида.
– Мамочка, он… – Люся подбирала слова. – Он прячется.
Свадьба и новый путь
Мама кружилась перед зеркалом, примеривая новенькие сережки с «горным хрусталем» в золоченых лапках. На самом-то деле это была наипростейшая чешская бижутерия. Но молодость чурается показной роскоши, она тяготеет к показному равноправию. В тяжелом деле выбора между элегантностью и красотой молодость выбирает нечто третье – доступность. Чем стекло хуже бриллианта? И если сверкают они одинаково, то к чему грубые материалистические мечты, отбирающие покой и сон, а главное – деньги? Действительно, к чему тревоги и глухое отчаяние от невозможности обладать прозрачными камушками, каждый из которых, вернее его стоимость, мог бы дать человеку приют и пищу в какой-нибудь малоразвитой стране приблизительно на год? И потом моя мама ни разу не видела, как выглядят настоящие бриллианты. Вернее, видела всего раз, в ленинградском Эрмитаже, куда приехала на экскурсию вместе с родителями. Отстояв очередь вполдня, Люся, которой тогда было лет двенадцать, разглядывала в витрине громоздкие короны, похожие на неудобные и глупые шапки. Она смотрела и думала, что нет на свете ничего нелепее. Нешто ради этого пили кровь у народа всевозможные аристократишки и дворяне, и возникло неравенство классов, а потом похожая на африканского жука-носача «Аврора» грохнула своим холостым патроном? Нет, вряд ли нам близок этот путь, решила Люся, и бриллианты не будоражили ее воображение в юности. А чешское стекло продавалось обильно и было доступно Люсиному пониманию. Вот цветочек, вот листик. Вот еще цветок и божья коровка на стебельке. Вот ее Хачик смотрит черными глазищами, кажется, что до дна видит.
– Он прячется, мамочка.
– Куда прячется?
– У него душа, как зверек ночной. Прячется от чужаков.
Лидия Сергеевна насмешливо усмехалась, разглядывала свои ухоженные ногти, а затем купидончика на потолке, тот целился из лука в посетителей загса Ленинского района города Душанбе. Когда-то, до советизации Средней Азии, этот особняк принадлежал местному баю. Посетив делового партнера в Саратове, бай нашел свой дом более роскошным. Но одному позавидовал – крылатым толстым детям на потолке компаньонщика, заказал себе таких же.
– А от тебя не прячется? – по привычке продолжала наступать Лидия Сергеевна.
– Нет. Перестань ехидничать.
Бабушка пожала плечами. Она – заслуженный лучник СССР – привыкла бить в цель, сложности психологии были ей не по плечу. Да и зачем ей вмешиваться в предстоящую дружбу народов? Для этого существовали люди с длинными языками и дурными взглядами. Они-то уж перемоют косточки Люське. Вот бы ей услышать хоть немного из того, о чем уже судачат в квартале.
– Неправильно руку держит, – неожиданно произнесла Лидия.
Люся вскинула голову и, проследив за взглядом матери, уперлась в жирнотелого Купидона. Бог плотской любви – сам еще дитя – едва удерживал свое орудие, а все туда же, стремился к доминированию и манипуляции чужими судьбами.
– Ну и пусть. По тебе же главное, чтобы в цель бил.
– Смотри, Людмила, не прогадай, – вздохнула Лидия Сергеевна. – С твоими данными…
– Началось.
Бабушка уж и сама устала в сотый раз произносить свой, похожий на языческий охранительный заговор, материнский спич. Ее можно понять, она старалась за двоих. Ведь на дедушку рассчитывать не приходилось. Тот ушел в глухой нейтралитет, впоследствии переросший в просветленный мистицизм. Об этом нужно рассказать особо.
Надо сказать, что мой будущий дедушка Павел хотел на практике доказать, что политика партии и правительства в национальном вопросе – это единственное правильное место во всем марксистско-ленинском учении. Отчасти ему это удалось. Начало всему положила сама партия, отправившая в Среднюю Азию (против желания, разумеется) немцев, русских и прочие народы на постоянное место жительства. Видимо, партия решила, что перекос численности населения в пользу местного неблагоприятно скажется на общей политической обстановке в регионе, поэтому и придумала разбавить расслабленных азиатов трудолюбивой европейской породой. Как ни странно, эксперимент привел к результату. А потом те же чуткое ухо, зоркий глаз и деятельная длань партии – у этого чудного зверя всего было по одному – все это дрогнуло, мигнуло и почесалось, соответственно, и закинуло сюда же, на юго-восточные рубежи Советского Союза, незнакомые и чужие, маленького армянина Хачика Бовяна. Со стороны КПСС это был ход сомнительный по форме, но мистичный по сути. Так считал мой русский дед Павел. В том волшебном котле, в котором, как в алхимической лаборатории, проходили перегонку люди, превращаясь в однородный бульон, национальность была неуместной и слишком пряной приправой.
Но это был только первый акт дедушкиного жизненного спектакля. Во втором Павел Константинович попал в сети языческих, я бы даже сказал оккультных, воззрений и всерьез полагал, что брак дочери с армянином Хачиком – это дело его рук. Себя он видел почти что колдуном Мерлином, сотворившим из Артура настоящего, на все времена, короля. Серьезно, дед Павел так считал! И знаете, с этим трудно было не согласиться. Вернее, с этим нельзя было поспорить, так как имелись факты в качестве неоспоримых доказательств. Дело было вот как.
