Олег Михалевич - Ночь с Марией. Рассказы
О чем я думал в эти мгновения? Кажется, обо всем. Даже о неизбежном судебном приговоре за катастрофу с человеческими жертвами. Сколько мне дадут? 15 лет? 20? Значит, выйду я уже сорока или сорока пяти летним стариком, у которого не осталось ничего, ради чего стоит жить…
До катастрофы оставалось двадцать метров. Десять. Корпус встречного судна скользнул влево, миновал наш усиленный для резки льда форштевень, бесшумно покатился вдоль нашего борта не более чем в двух – трех метрах от него и.… исчез в тумане.
Я перевел ручку телеграфа на «стоп», повернулся к рулевому и увидел, что в рулевой рубке полно людей. Наш корпулентный, похожий на штангиста-тяжеловеса старший механик Иванычев. Единственный в экипаже очкарик – радист Берзиньш. Старший помощник капитана Фельдман. И сам капитан – седой, растрепанный, дорабатывающий последний пред пенсионный год. Тяжело ступая облаченными в домашние тапочки ногами, он подошел ко мне вплотную, положил руку на плечо и сказал, впервые на «ты»:
– Ты все сделал правильно. Но мы оба родились в рубашках.
Сколько он находился на мостике на самом деле, не знаю. Больше мы на эту тему не говорили. Прежде всего, капитану пришлось бы признать, что он грубо нарушил устав, оставив меня, молодого и не слишком еще опытного штурмана одного в особо сложных условиях плавания. Сам же я, раз за разом прокручивая в уме ситуацию, понимал, что нарушил одно из ключевых правил ХОРОШЕЙ МОРСКОЙ ПРАКТИКИ: каждое действие должно быть последовательным и решительным. Не мелкими дерганиями по пять – десять градусов, а сразу право на борт! И раз уж «рубашка» дала мне шанс исправиться…
– А, в общем-то, год был хороший, – сказал Фельдман.
– Конечно! – согласился я. Мы выпили за уходящий 1975-й и поковырялись в мясном салате под названием «столичный».
– А наши уже, наверное, отход оформили.
– Может, и отошли уже, – подтвердил Фельдман. – Дойдут до Кронштадта, станут на рейд и будут Новый год встречать. Ну что, за тех, кто в море!
Мы выпили по третьей, Фельдман посмотрел на часы, пожал мне руку и отправился на посадку самолета в Палангу. Мой рейс на Ригу должен был отправиться раньше, но отлет задержали на час, и я остался расправляться с подоспевшим к этому моменту фирменным блюдом ресторана «Пулково» – цыпленком-табака.
В дальнейшем история выглядит довольно тривиально. Выйдя из ресторана, я подошел к диспетчеру и узнал, что удача больше не благоприятствует дальнейшим событиям моей жизни.
– Ваш самолет улетел, – сообщила женщина в форменном летном кителе.
– Подождите, подождите, – словно надеясь исправить положение, кипятился я. – Как это может быть? Было объявление о задержке рейса на час, прошло всего пятьдесят минут, я тут, а…
– Задержка сократилась. Была объявлена посадка.
– Но я сидел в ресторане, тут же в аэропорту, и никакого объявления не слышал!
– Да? – диспетчер подняла на меня уставшие от пассажирской тупости глаза, и я не уловил в них ни малейшего отблеска сочувствия. – Значит, ресторан забыли подключить.
Ситуация была более чем дурацкая. До Нового года оставалось четыре часа. Следующий рейс ожидался только через сутки. На поезд я уже не успевал. Даже родной пароход, на котором я теоретически мог найти приют, скорей всего уже покинул порт.
Фортуна – женщина капризная. Если один раз смиришься с ее изменой, она тебе этого не простит. Где-то я слышал этот афоризм.
На стоянке перед аэропортом ветер кружил по расчищенному асфальту поземку. В свете прожекторов зябко ежилась плотная очередь пассажиров на стоянке такси, к которой как-то не спешили подъезжать стоявшие поодаль немногочисленные, расчерченные черными шашечками машины. Повернуть от входа направо и встать в очередь означало смириться. Я прошел прямо. К сияющей черным лаком, идеально чистой волге, нахально вставшей прямо под запрещающим знаком. На таких возили только министров. Или секретарей обкомов.
– Двадцатка до центра, шеф, – уверенно бросил я в опущенное передо мной окно. Шофер оценивающе оглядел мою длинную, парижского покроя волчью (искусственную, правда, но кто в те годы был способен это распознать!) шубу из валютного магазина и решительно рубанул ладонью воздух:
– А давай! Успею обернуться. Садись. А куда в центр-то?
– Да черт его знает, – признался я, садясь в сразу рванувшую с места машину. – В гостиницу бы надо.
– В какую?
– А сам выбери. – Я представил обшарпанные диваны, пыльные фикусы в углу, унылую очередь командированных под табличкой «Мест нет» и добавил:
– В самую шикарную!
– В «Англетер», что ли?
– Куда? – не понял я.
– Ты же просил в самую шикарную. «Астория» прямо напротив Исаакиевского собора, обком рядом. Да и мне возвращаться ближе – пока хозяин не появился.
– А «Англетер»?
– Да это – то же самое! Теперь «Астория», а раньше, во времена Есенина, называлась «Англетер». Та самая.
– Во времена Есенина? – зачем-то повторил я.
– Ну, я же и говорю! – обрадовался он. Потом посмотрел на меня и спросил:
– А тебе никто не говорил, что ты похож на Есенина?
Вообще-то к подобным сравнениям я привык, и они мне льстили, тем более что я и сам писал стихи, которые охотно печатали в морской ведомственной газете, а иногда и в городской. Мне было двадцать пять лет, я обладал схожей с Есениным фигурой, овалом лица, таким же, чуть раздвоенным на конце носом, глубоко посаженными глазами. Но больше всего нас роднила пышная шевелюра. Правда, у Есенина, по описанию современников, волосы были русыми, но на черно-белых фотографиях они выглядят скорее темными, как у меня. И еще, подобно Сергею, я с полным правом мог о себе сказать: «Был как все, любил вино и женщин…».
– «Англетер» – это классно! – согласился я. – Только ты вот что, подкати к самым дверям, впритык, окей?
– Заметано!
Все получалось. Я достал из кармана паспорт моряка и вложил в него десятку, но сразу же, не колеблясь, добавил вторую. Водитель лихо тормознул в полуметре от ступеней «Астории» так, что швейцар тут же кинулся открывать передо мной тяжелую гостиничную дверь. Перед стойкой администратора толпилась робкая стайка отчаявшихся просителей. Я прошел прямо к суровой, непреклонного вида даме с высокой, зачесанной назад прической над тяжелыми золотыми серьгами и протянул паспорт:
– У меня бронь.
Дама отточенным движением приподняла корочку паспорта ровно на сантиметр и расцвела в улыбке.
– Конечно, конечно, ваш номер… – она поискала в столе, выудила оттуда ключ с тяжелой деревянной грушей и протянула мне. – Анкетку я заполню сама, не беспокойтесь, подпишите потом. Вот только номер… Извините, но это все, что я могу, у нас даже министерская бронь сегодня снята.
– С соседями, что ли? – нахмурился я.
– Нет, нет, что вы! Просто он… не совсем удобный. Не реновированный. Мы его все время откладывали. Потому что он тот самый, понимаете?
– Неужели – тот?
– Именно! – она придвинулась ко мне ближе и прошептала. – Директор хотел хотя бы до юбилея подождать. А сейчас как раз… Но вы-то, надеюсь, не суеверный?
– Нет, – твердо ответил я. – Я верю только в одно. В удачу.
Мне действительно невероятно везло. Я поднялся по широкой, покрытой красной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж и отыскал нужную дверь. Пары шампанского еще слегка кружили мою голову. В комнате царил полумрак, рассеиваемый только наружными фонарями. Я не сразу отыскал на стене выключатель. Точно так, должно быть, впервые вошел в этот номер Сергей Есенин полвека назад. Я мог наизусть процитировать десятки его стихов, помнил имена всех трех его жен и множество других фактов его биографии, у меня в чемодане покоился редчайший сборник писем Есенина, добытый накануне в подворотне у букинистического магазина на Литейном, и мне казалось, что сейчас я могу даже мыслить совсем, как он.
В полумраке двухкомнатный номер выглядел шикарно, но и при свете люстры его заметная обветшалость придавала ему какой-то особый исторический шарм. Окна закрывали тяжелые бордовые портьеры с золотыми кистями. Сняв шубу и пиджак, я присел за небольшой столик у окна с настольной лампой – при ее свете, возможно, Есенин писал свои последние строки… Еще один овальный стол темного дерева, окруженный четверкой стульев с гнутыми резными спинками. Обитый красным бархатом диванчик. В просторной спальне – широкая двуспальная кровать. Я осторожно (не сломать бы!) опустился на нее и качнулся, опробуя пружины. Жаль, что на таком лежбище придется проводить ночь одному. На том самом, на котором когда-то Есенин… Собственно, а спал ли он на ней вообще?
Я попытался вспомнить известные по доступным источникам факты последних дней его жизни. Психиатрическая больница. Софья Толстая. Их последнее свидание – Есенин с бутылкой в руке. Прощальные стихи кровью. До свиданья, друг мой, до свиданья… «Англетер». Или сначала стихи, а потом гостиница? И сколько времени провел он здесь?
