Елена Бочоришвили - Только ждать и смотреть
Варвара Павловна хваталась за каждую соломинку. “А чего мсье Киселев на мне не женится? Он, что, педик?” Но ведь мсье Киселев еще не вернулся, а виза истекает вот-вот. Варвара Павловна подала прошение о присвоении ей статуса политического беженца. Научили эмигранты. Хотя какой же Варвара Павловна беженец? В Коммунистической партии не состояла, а других партий не было. По пятой графе не притиралась – русская. В церковь, бывало, ходила и свечки ставила, да кто об этом знал? Все как у всех.
Ее отвели к адвокату, молодому, но лысому. Он ей объяснил через переводчика – Катеньку, – что под присягой надо будет говорить правду. Варвара Павловна ходила к нему, как на прием к врачу. Опускалась в низкое кресло и рассказывала свою жизнь. Неловко становилось, и самой не верилось – неужели все это было? Разве мы в своей собственной стране – люди лишние, нелюбимые? Почему красивая жизнь не для нас? Чем мы хуже? Вечно ищем виновных, а никто не кается. И как простить, если никто не просит прощения?
Адвокат не перебивал, только морщился. Может, ему голос Варвары Павловны не нравился, а может – жизнь.
21В Ницце – солнце, в Ленинграде – дожди, в Монреале – снег.
У Катеньки с Филиппом – щастье. Свернувшись калачиком, там, где-то внутри… Мальчик? Девочка? Будет известно через пару недель. У Варвары Павловны – суд. И не суд это вовсе, а слушание дела по присвоению статуса политического беженца. Эмигранты называют – “суд”. Лотерея. Рулетка. Либо оставят тебя в Канаде, либо вышлют. Разве Страшный суд – страшнее?
Что она говорила на суде – неизвестно. Правдиво – под присягой ведь – описала свою жизнь. Может, жизнь и не слишком красивая, но уж какая есть. Она помнила, что вдруг нашло на нее абсолютное безразличие – вышлют, не вышлют, плевать на ваши бананы. Было чувство, что терять уже нечего. Крути рулетку! И там же, на слушанье, Варваре Павловне объявили: “Добро пожаловать в Канаду!” – на двух государственных языках. Дали статус. Как она потом говорила – разрешили спокойно умереть. Может, и впрямь этот “суд” – лотерея. И Варваре Павловне повезло. Вот так! Кому монреальское небо шляпа, а кому и генеральский головной убор!
…– А потом пришло письмо от мсье Киселева и еще телеграмма. Письмо поздравительное и, как оказалось, последнее. “ Ты – моя единственная, самая большая в жизни…” Прочти еще раз, Катенька, как там написано?
А телеграмма была от отца. И в ней было коротко, короче не скажешь: “Приезжай, он умирает”.
22Самолет летел слишком медленно, потому что Филипп очень спешил. И мысли метались в голове – мсье Киселев, Катенька, мальчик-девочка. Как хорошо, что есть Варвара Павловна! Катенька осталась с ней. Не одна. Надо будет купить для ребенка большой чемодан. Будем переезжать в Ниццу, самое время. Не останавливаться ведь на одном месте, зачем? Счастье там, где мы все вместе. Мальчик-девочка… Мальчик? Девочка? Ножками топ-топ…
Филипп был еще в ночном небе с яркими звездами, когда мсье Киселев умер на больничной койке в городе Ницце, который всегда любил. Отец Филиппа, старый вояка, вытер набежавшие слезы и пошел маршем распоряжаться насчет похорон. Филипп ничего не знал и летел, слишком медленно, над океаном, на встречу. Вез с собой знаменитый портрет – мсье Киселев в парике и при полном параде. Неизвестный из оперы Верстовского “Аскольдова могила”. Произведение исполнялось только на родине мсье Киселева, в России.
Он был уже в Париже, рядом, а все не мог добраться. Погода и забастовки – плохой ансамбль. Поезд, автобус, такси. Родная деревня под Ниццей. Запах детства. Деревенская церковь, кладбище. Первый русский на этом кладбище. И первые полевые цветы вокруг.
Отец обнажил голову. Филипп посмотрел на мсье Киселева, в последний раз. Лицо серое и серьезное, без улыбки. Никогда он не был таким. Смеялся каждой шутке. Мс-сье-Кис-се-лев-я-вас-с-сразу-узна-ла… Как она быстро проходит…
Потом они вернулись в отцовский дом. Надо было бы сказать отцу, поделиться радостью – мальчик! девочка! – но как? Ведь грустно – сердце разрывается.
В операх так бывает или в романах – вроде с самого начала знаешь финал или его предчувствуешь, а все равно, когда он наступает, неожиданно.
Да вот он уже здесь, финал.
Филипп встал, и что-то сильно ударило его в грудь. Будто бревно воткнулось тупым концом, а вошло в грудь как нож. Все померкло вокруг. Он вдруг почувствовал, что слезы текут по его лицу, он увидел, что отец держит его за обе руки сильными старческими руками и кричит, но что? И у отца было белое искаженное лицо, и он стискивал его сильно-сильно… Филипп впервые видел страх в глазах своего бесстрашного отца-вояки, но почему? А потом вкус крови во рту… Брызги крови на лице отца… И все… Ничего… Конец.
Красивой жизни – конец.
23Отец Филиппа приехал в Монреаль, чтобы уладить дела. Он теперь являлся единственным наследником своего сына и его русского друга, мсье Киселева. Немного денег за проданную гостиницу – все, что осталось после покрытия долга в банке, – и два полупустых чемодана. И еще фанерный ящик с железными углами, с черными пластинками внутри. Перед самым вылетом назад, через океан, отец Филиппа пришел в кабинет к адвокату, чтобы встретиться с женщиной, на которой его сын собирался жениться, как раз в эти дни.
Он увидел не женщину, а девочку, почти подростка. Как она похожа на мать Филиппа, только волосы темные и глаза. Другие цвета, но та же красота. Девочка была в черном. Траур.
Он объявил ей, что смерть произошла от внезапного разрыва аорты. Он посмотрел в бумаги – “а-нев-риз-ма”. Он не знал наизусть этого слова и не желал его запоминать. Он сказал, что предлагает ей переехать к нему в деревню под Ниццей, но адвокат, присутствовавший тут же, стал объяснять, почему сейчас это невозможно, почему они не могут уехать прямо отсюда вдвоем. Ей нужно дождаться разрешения на временное проживание в стране, чтобы получить право страну покинуть, а если она уедет сейчас, то ее студенческая виза…
Отец продолжал рассматривать девочку в черном, и казалось, что он вообще не слушал. Но нет, слушал, вдруг вставил слово: “Позвольте, а мсье Киселев тоже был из России, и он ездил куда хотел”. И лысый адвокат, наверное, кучерявый на школьных фотографиях, снова завел длинную речь о том, что по эмиграционным правилам…
“Если бы можно было спросить ее, – думал отец, – вы любили моего сына?” И так, как он всегда делал, как он жил, он спросил, задал вопрос, хоть ему и было немного неловко. И она ответила – да. И он дернул головой, как смахнул слезу, и чуть подмигнул ей, потому что не знал, что сказать.
“У меня от него будет сын, – тихо сказала женщина. – Как вы хотите, чтоб я его назвала?”
Отец молчал. Был удивлен вопросом. Наверное, ей трудно будет называть сына Филиппом, ему самому было трудно сейчас произносить это имя, а ей… Каждый день… Маленький мальчик с белой кожей, которая не загорает даже на солнце… Какое счастье, боже мой. Мальчик. Слезы подступили к глазам. Маленький мальчик будет бегать по его дому в деревне под Ниццей. Будет топать ножками и петь.
“Серж, – сказал он, справившись со своим дыханием. Вдох. Выдох. – Мсье Киселева звали Серж”.
Она молча кивнула. Отец смотрел на нее не отрываясь и не мигая. Так когда-то смотрели друг другу в лицо партизаны во время войны. Не предашь? Не подведешь? Старый вояка не ошибался в людях, потому и остался в живых, только шрамы по всему телу, но это не в счет. Он объяснил ей как мог, в двух словах, что признает ее своей дочерью и больше у него никого нет. И, не сводя с нее немигающего взора, он увидел ее будущие романы. Ее красивую жизнь. Так мсье Киселев смотрел на картины и создавал свои рассказы. И он увидел также как наяву, что Катенька любила Филиппа и больше так сильно уже никого не полюбит, никогда. И отцу стало жаль ее, он заплакал.
Она, кажется, тоже плакала. Гладила живот обеими руками. Там, где-то внутри, свернувшись калачиком… И отец опять вспомнил свою жену и удивился сходству. Всем казалось, что они неподходящая пара – разорившаяся богачка и он, деревенский молочник. А ведь он любил ее очень сильно – так, как умел. Сильнее просто не умел, вот и все. И, когда она умерла, он очень хотел полюбить кого-нибудь сильнее, чем ее, белокурую, говорливую, но нет, не дано. Только раз. Наверное, у Филиппа было слабое сердце, как у матери, но что же делать – не жить? Вот здесь Филипп был весь в него, отца, – жил так, как хотел. Снимите траур, мадам. Мой сын был счастлив, я знаю.
Отец медленно поднялся с низкого кресла. Чуть поклонился Катеньке стриженой седой головой. Он не умел прощаться, обнимать в последний раз, целоваться, расставаясь. Крестьянин, что с него взять. В дверях показался толстый парень. Такси? Филипп как-то сказал отцу, что у русских в театре бывают герои, которые произносят только два слова: “Карета подана!” Наверное, шутил, как всегда. Филипп, Филипп…
