Борис Носик - Дорога долгая легка… (сборник)
– Ну, вот он и уснул… – Она нырнула к Холодкову под простыню, стала настойчиво гладить его ноги.
– Надо уходить, – повторял он уныло. – Надо уходить…
Произошло привычное для него раздвоение: он слушал, не шевелится ли над ним Андрюша, думал о том, какая он дрянь, какая он размазня; и он понуро выполнял свой джентльменский, свой позорный долг, плохо, но выполнял, выполнил…
– Да-а-а… – с сожалением протянула она. – Еще бы чуть-чуть…
Он пожал плечами, стал одеваться.
– Ну ничего, – сказала она. – Недолго терпеть. Завтра утром муж приезжает.
Ему снова захотелось превратиться в змею, уползти прочь – по траве, среди кустов – до самого дома…
* * *Высокий голос Иванова далеко разносился по пляжу. Как ни странно, два украинских писателя, простертые на деревянных лежаках у воды, не слышали этого голоса. Его слышал только Волошин. Более того, гуляя по кромке плотно убитого песка, у самой воды, Иванов и Волошин беспрепятственно пересекали то место, где лежали письменники. Таким образом, эти две пары собеседующих литераторов совершенно не мешали друг другу, не перебивали друг друга и не стесняли друг друга, а потому украинские писатели позволили себе роскошь говорить по-русски: при посторонних они с неизменностью переходили на очень чистую и очень литературную украинскую мову.
– Да, я признаю обезьяну, – заявил Иванов. – Обезьяна сошла с ума и стала человеком – неожиданная заря, рай, божественность человека. Возникает высшее – трагедия. А впереди опять золотой век – заря вечерняя… Мы должны жить между зорями, иначе нельзя… Но человек тоже может сделать когда-нибудь скачок. Стать сверхчеловеком…
Волошин покачал огромной курчавой головой:
– А если это будет не человек? Если другое существо сойдет с ума и будет избрано владыкой? Ну, скажем, змея, паук, крокодил, одно из тех мистических животных, к которым человек всегда питал благоговейное почтение, смешанное с ужасом…
– О, тогда это будет дьявол! – возбужденно воскликнул Иванов. – Апостол Павел, если вы помните, и ангелов называл демонами. Да, да он говорил, что человек все-таки выше ангела… Необычайное прозрение! В христианстве, заметьте, есть и такие… Потому что христианство – это религия любви, а не жалости. Безжалостной любви, истребляющей, покоряющей…
– В истекшем году украинская лениниана пополнилась новыми произведениями, – сказал старший из украинских писателей. – Все-таки это тема, которую нельзя исчерпать.
– Так же как и тема партизанского движения, – подтвердил младший. – Отрадные новые черты в партизанской прозе. Человек занимает все большее место. Описание боевых операций становится все профессиональнее…
– Вы хотите воздействовать на природу, пересоздать ее? – требовательно спросил Иванов.
– Нет, – задумчиво отвечал Волошин. – Я впитываю ее в себя, спешу познать ее в той форме, в которой она существует, радуюсь всему, что она посылает мне, без различия, без исключения… Все сразу завладевает моим вниманием…
– Современная тематика должна занимать свое почетное место в планировании литературного процесса, – сказал старший из письменников. – Я так им и сказал на совещании, в открытую.
– То-то, – взъярился Вячеслав Иванов. – Мы не хотим пересоздать природу! Для меня перевоплощение – в дионисическом безумии…
Елена Оттобальдовна видела, как сын и «светлокудрый маг» Иванов, о котором она столько слышала, подходили к дому. Сердце ее томили смутные предчувствия беды. Она видела Маргариту утром, и поняла, что Макса ждали новые страдания. Если бы она могла смягчить их. Нет, она ничего не могла поделать. Но она могла стоять рядом с ним все время, подставить плечо, когда надо, удовлетворить его каприз, быть строгой для того, чтобы утешить в самый тяжкий момент, быть жестокой, чтобы подкрепить его колеблющегося, быть сдержанной, когда хочется закричать… Она была матерью, это она дала ему жизнь, выпустила в свет на бесконечную муку, которую он так часто называет радостью, и оттого, кроме бесконечной ее любви, была еще ее ответственность за все, что происходит с ним, а может, еще и вина…
Она услышала шаги где-то совсем рядом, на дороге, скрытой тамариском, напустила на себя гордый и неприступный вид, сделала затяжку, вынула трубку изо рта. Она была «праматерь», «пра», и, если она позволит себе расслабиться, все пойдет кувырком в этом нормальнейшем из сумасшедших домов. Она прислушалась к голосу сына. Он говорил с увлечением и, вероятно, был счастлив в этот миг:
– Вам наверняка известна статуя Аполлона работы Скопаса. Солнечный бог наступает ногой на мышь…
– Так, слежу за вами, – буркнул Иванов.
– В некоторых городах Триады жили под алтарем прирученные белые мыши. На Крите изображение мыши стояло рядом с жертвенником бога… Любопытно, что у Ницше, у Плиния, у Верлена, у Клоделя, наконец, у нашего Пушкина…
– Подумываю написать; большой роман о буднях продотряда, – сказал старший из письменников. – Все-таки мало отражают у нас героическое время коллективизации на Украине. Его суровые боевые будни…
– Работы непочатый край, – сказал младший.
– Итак, мышь – олицетворение убегающего времени, – сказал Иванов. – Любопытно. Не презренный зверек, которого бог попирает победительной пятой, а пьедестал, на который опирается бог.
– Вот именно. И Аполлон не только вождь Муз и Мойр, он вождь времени – Горомедон. В свете этого становится понятна эта легкая нота грусти, пронизывающая радостное, аполлиническое искусство. Она связана с сознанием преходящести, мгновенности этой радости… Аполлон связан с мышью вечным союзом борьбы, может быть, прочнейшим из союзов…
– Пора на ужин, – сказал старший из украинских писателей. – Помогите мне, братец, донести лежак…
* * *Аркаша визжал на весь пляж, отчаянно цеплялся за Холодкова: он боялся плыть. Холодков сердился на него, уговаривал, грозился, а потом вдруг успокаивался. Тогда Аркаша, вцепившись в него, умолкал, и они стояли, обнявшись в воде, вдвоем, в теплом море, у синих гор – у Холодкова было в эти мгновения острое ощущение счастья, он знал, как оно выглядит, счастье, мог узнать его, безошибочно выделить в пестрой веренице бед. Холодков долго и любовно растирал полотенцем тощее загорелое тельце сына. Потом Аркаша побежал в павильончик занимать ему очередь к массажистке. В Коктебеле, где царили табель о рангах и неукоснительная, хотя и мягкая, коррупция, только у массажистки сохранялась еще архаическая «живая очередь».
Массажистка Ася Гавриловна массировала Евстафенке шею и спину. В головах у него преданно сидел маленький критик из Ленинграда. Когда Холодков подошел, чтобы сменить Евстафенку, они говорили о Марине.
– Когда я вижу ее, – сказал Евстафенко растроганно, – мне вспоминаются строчки Гумилева: «Ты ждешь любви, как влаги ждут поля. Ты ждешь любви, как воли кобылица…»
«Пожалуй, – подумал Холодков. – Больше всего она напоминает кобылу. Но именно поэтому ему и не следовало вспоминать эти строчки Гумилева. Там ведь шла речь о щупленькой Лиле Дмитриевой… Впрочем, он может и не знать этого. Или не понимать перебора».
Евстафенко встал, заправил австралийскую майку в американские шорты и решительно сказал маленькому критику:
– Народ ждет от нас острого ответа на вылазку мерзавцев. Я напишу стихи об интернациональной дружбе народов. И пусть попробуют придраться.
– Это будет как взрыв бомбы, – сказал маленький критик и зажмурился, не от страха, от предвкушения.
Холодков блаженно растянулся на топчане, спрятал записную книжку в карман джинсов.
– Вот у меня тоже один писатель массировался, – сказала Ася Гавриловна. – Может, знаете – Октябрев? Октябрев-Говорухо?
– Не знаю, – признался Холодков. – Так ведь и он меня не знает.
– Тоже с книжечкой был. Такой нервный. Только спину ему начнешь массировать, как вскочит. «Обождите, – говорит, – минуточку, Ася Гавриловна, надо записать мысль, очень важная мысль». Ляжет, только начнешь поясницу, опять вскочит, что-нибудь запишет… Он потом мне и произведение подарил. Хорошая книга – «Граница на замке». Очерки о службе пограничников. Очень правдивая, очень жизненная книжка.
– Как шпион к ногам копыта привязывал? – спросил Холодков.
– Да. Вот и вы читали.
– Нет, не читал, – угрюмо сказал Холодков.
– Так вы просто его, может, видели. Вы из Харькова?
– Нет, из Москвы…
– Я в Москву уже который год собираюсь. Дочку туда хочу повезти. Во втором классе дочка у меня и так, поверите, любит Ленина. Мама, говорит, хочу повидать его в гробике. А я так решила: зимой возьму отпуск и поеду, повезу дочку в Мавзолей…
В открытую дверь павильончика Холодков увидел, что Аркаша пошел к воде. Он поспешил расплатиться. Однако еще до его прихода Аркашу успела остановить томная молодая мамочка. Она была полненькая, большеглазая, со вздернутым носиком, и Холодков удивился, что он не видел ее раньше – это был его секс-тип; впрочем, Холодков успокоил себя тем, что она, судя по красным ожогам на плечах, всего второй или третий день на пляже, так что не все еще было потеряно.
