Владимир Шапко - Парус (сборник)
Чай в бидончике заварился крепкий, душистый. Старик пил его трепетно, обняв кружку ладонями, глаза блаженно закатывал, покачивал в восхищении головой, точно и не кружка с чаем у него в руках была, а его расплёсканная вчерашней попойкой душа, которую он наконец-то собрал кой-как в эту кружку, и осторожно, по крохам, маленькими глоточками переливает сейчас на положенное ей, душе, место.
Чуть придя в себя, спросил:
– Далёко путь держите, дочка?
Катя подавала Митьке хлеб и замерла, как застигнутая врасплох. Опустив глаза, тихо сказала:
– В Уфу… – Митька схватил её за руку.
Но старик не замечал Катиной напряжённости, добродушно говорил:
– А мы в Челя́бу. В Челябинск, значит. Попутчики, стало быть. Хорошо вместе когда… Никак к сродственникам?
– К мужу, – опять тихо ответила Катя. – В госпитале он…
Удивился старик, что в конце войны ранило. Хотя война-то… она и есть зараза-война: когда угодно достанет… Стал успокаивать Катю, утвердительно говоря о лёгком ранении, но увидел, что Катя ещё ниже склонила голову, испуганно воскликнул:
– Никак тяжело, дочка?..
Катя кивнула.
– Так-так-так! – поспешно затоковал старик, ожидая поясненья и ловя ускользающий, какой-то больной взгляд Кати.
А та, натыкаясь на напряжённо-участливые глаза старика и старухи, почувствовала, что сейчас заплачет. Подбородок её задрожал, глаза налились слезами.
Старик и старуха мгновенно поняли, что не надо дальше расспрашивать, не надо. С деликатной поспешностью простых, душевных людей наперебой успокаивать стали, утешать:
– Ничего, ничего, дочка! Всё наладится! Вона у нас Кольша… зеть… тоже, какой тяжёлый был – выходили! Поправится, как пить дать! Да-а!..
И замолчали оба. И не знали, куда глядеть. И словно взбаламученные их мысли, за окном неслись, рябили по косогору утренние рослые тени вагонов.
Чуть погодя старик кхекнул и начал с другого, поинтересовавшись, где Катя и Митя сели. На какой станции?
Катя назвала городок, что с юга-запада присоседился к Алтаю.
– Смотри ты, и мы там! – обрадовался старик. – Рядом с ним мы. Шестьдесят вёрст до деревни нашей… – И вдруг прищурился дошло: – А ты, никак, дочка, наша – деревенская, а? Иль ошибаюсь я? Может, городская?
– Да из деревни мы! – рассмеялась Катя. – Из Зыряновского района. Два с половиной года и в городе-то.
– Из Зыряновского, значит? – словно подвох готовя, подозрительно переспросил старик.
– Да, да! И я вас знаю! Вы – Панкрат Никитич! (Старик и старуха испуганно переглянулись.) Вы из Покровки! А мы – рядом, из Предгорной!
– Из Предго-о-орной? Замляки-и? – выпучил глаза старик. – Да что ж ты цельны сутки-то молчала? А? Да-а! Сутки едет – молчит! Знает – и молчит! Ну и ба-аба! – мотал он удивлённо-радостно головой.
Быстро выяснилось, что, оказывается, Панкрат Никитич знает Дмитрия Егоровича. И знает давно. Ещё со времён Колчака, когда остатки его армии наплескало со стрежневой Транссибирской на Алтай, и они долго усыхали там в двадцатые годы по глухим, медвежьим углам. Дельный, толковый был командир Дмитрий Егорович. Не какой-нибудь горлопан залётный с кобурой да в кожане, а свой, доморощенный, из крестьян. Хоть и до революции ещё своим горбом в образованные выбившийся, а всё одно свой, потому как на той земле, откуда вышел, остался, потому как понимал, жалел мужика. Этот не сыпал людей в бой, как картошку. Этот иногда и улепетнуть от противника за стыд не считал. Полежит в кусточках, отдышится, перекурит, да и ударит совсем по другому селу, где его… ну никак этим разом не ждут. И ударит совсем уж «бессовестно» – на рассвете: и бегут колчачишки, подштанники поддёргивая да матерясь. Осторожный был партизан Колосков, хитрый. Не пришлось, правда, Панкрату Никитичу быть под его началом – в других местах с винтовкой бегал он в то время по тайге, но наслышан был про дела боевые Дмитрия Егоровича, много наслышан. А после, уже в коллективизацию, и встречался с ним не раз. Уже лично. Бывал тот и на пасеке у него. А вот и со снохой да внуком его довелось познакомиться. Да где! В поезде! Скажи кому – не поверит! Деревни-то в пятнадцати верстах друг от друга!
Тут же вспомянули сторонку свою родимую, и, объединённые тихой и радостной благодарностью к ней, умолкли, вслушиваясь в перестук колёс… Но быстро пробежала череда приятного и радостного мимо Кати, и опять виделся ей одинокий за околицей тополь, и рядом с ним – Иван. Ссутулившийся, в телогрейке, с сидорком в руках. Какой-то сразу осиротевший. Точно разом и навсегда отрубленный от родных. От отца, от жены, от сына… Толпились низко злые непролившиеся облака, отрешённо шуршал сохлой осенью тополь, а мимо, вниз по угору, к зябнущему Иртышу, к переправе, уже двигался обоз с новобранцами. С колотливым по́звяком копыт и колёс о камни, с сырыми скрипами телег. Без плясок, без гармошек. Как пухом, облепленный бабами, ребятишками и стариками… Улыбка Кати стала остывать.
4Митька достал из своего баульчика тетрадку и остро отточенный карандаш. С обложки тетрадки сморщенным, мудрым яблоком улыбался народный поэт Абай в тюбетейке. Пониже него было написано: «Дорожные наблюдения и впечатления Дмитрия Колоскова».
Раскрыв тетрадь, Митька посмотрел в окно на убегающие лесистые взгорки, на пятящиеся в небо высокие скалы. Укрепил поудобнее руку на баульчике и написал: «Природа горного Алтая довольно-таки разнообразна и интересна».
Панкрат Никитич проследил за Митькиным взглядом в окно, затем за петляющим карандашом, любознательно спросил:
– Митя, и чего это ты отметил в тетрадку?
– Я записываю дорожные впечатления, дедушка. Мне так посоветовал Боря, мой друг, – объяснил Митька и озабоченно добавил: – Боюсь только, не хватит тетрадки – дорога предстоит ещё довольно-таки длинная.
– Ишь, ты! – хлопнул себя по коленям старик и поделился со всеми восхищённым взглядом.
Катя погладила Митькину голову, сказала:
– Он у нас круглый отличник! – но, увидев смущение Митьки, смягчая его, поспешно добавила: – Как и его друг Боря.
Митька мягко отстранился от материной руки, склонился к тетрадке и запетлял карандашом дальше.
В прошлом году, вконец измученный обещаниями, Митька не выдержал и пошёл записываться в школу сам. Один.
А что, на самом-то деле! Обещают, обещают каждый день, а сами не ведут. Ни мама, ни дедушка! Давно уже все записались: и Вадька Пуд, и Гостенёк, и… и… ну все-все! А у него и пенал уже есть, и две тетрадки, и карандаш, и стирательная резинка, и чернильница-непроливашка, и… портфель… будет… наверное… И не записан! До сих пор! Август на дворе!
Митька вымыл на крыльце в тазу ноги, посмотрел на утреннее, но уже снопастое солнце – жарковато, пожалуй, будет, подумал. Однако в доме надел короткие вельветовые штаны, застегнув у колен пуговицы, затем носки, ботинки, и свою любимую капитанку – длинный зелёный шерстяной пиджак с двумя рядами золотых пуговок, пущенных по животу. На пуговках, понятное дело, горели якорьки.
Из ящика комода, порывшись, Митька достал метрики. Так, Дмитрий Иванович Колосков, 1938 года, 15 января. Не хватает, правду сказать, Дмитрию Ивановичу четырёх месяцев до семи хотя бы лет, но это уже пустяки, мелочи. Читать-то Дмитрий Иванович – запросто, считать до сотни – так хоть среди ночи разбуди, писать и то – шпарит печатными, не угонишься, как заборы городит. Так что чего беспокоиться? Запишут.
Митька взял большой и плоский географический атлас под мышку, навесил на сенную дверь замок. Ключ положил под крыльцо. Отправился.
Первая серьёзная книга, с которой Митька познакомился, была книга Чуковского «Чудо-дерево». Дмитрий Егорович купил и привёз её как-то из города (это ещё в деревне было), и привёз, как оказалось, на свою и Катину «погибель» – Митька денно и нощно ходил за ними с этой книгой, чтобы ему её читали. А уж кто под руку попадёт – мама ли, дедушка – неважно: лишь бы читали. Митька не ныл, не канючил – он просто приходил, к примеру, в дедушкину комнату, солидно взбирался на табурет и сидел, серьёзный, с книгой в руках. Будто он ученик и пришёл на урок. А будет урок или нет – за это он, Митька, не отвечает. Пришёл, сидит – и всё!
«Митька, ведь ты её наизусть знаешь! Сколько можно читать одно и то же? Не надоело?» – Дедушка глядел на него поверх очков, оторвавшись от газеты.
С большим удивлением глядел на дедушку Митька. Странное дело такие речи слышать! Разве может надоесть книга?.. Если это – книга?
Крякнув, дедушка откладывал газету, брал у Митьки «Чудо-дерево».
И только когда Митька стал жить в городе и пришёл однажды со своей любимой под мышкой к соседу, Боре Виноградскому, – обнаружил у него полное понимание и поддержку.
Однако Боря книгу читать не стал, тем более что Митя сразу с порога заявил, что он умеет читать… эту книгу. Боря полистал «Чудо-дерево» и попросил Митю прочесть… ну, хотя бы вот эту страницу.
