Михаил Бутов - По ту сторону кожи (сборник)
– Все это вопросы смертельно больных людей, – продолжал Пудис. – Вот в детстве, где-нибудь на даче, вечером, в пятницу, сидишь на траве возле грунтовки – мы называли ее пыльной дорогой – высматриваешь мать, она должна приехать из города, идти от автобуса. Рядом лежит твой велосипед. Велосипеду ничего не требуется. Ни техосмотр, ни страховка, ни бензин, ни место для парковки. Но он прекрасно способен доставить тебя в любую точку, куда тебе только может сейчас понадобиться. Солнце на закате, голубое чистое небо, облака, желтая пшеница… Желтая, как у Ван Гога, но не такая зверская и безумная. Мягко все, все по тебе, по твоей мерке. И время здесь формируют именно удары твоего сердца. Такое время не ускоришь, не замедлишь. У меня, кстати, наручных часов вообще никогда не было, не терплю их. И впечатлений всегда достаточно. Столько, сколько нужно. Нового ничего и не надо, потому что и так все новое, сколько бы ты ни смотрел на это пшеничное поле. Дачный поселок и окрестности, пять квадратных километров пространства, способны предоставить тебе все, что необходимо твоему сердцу и уму. Ну и куда все это пропадает? Разве в какой-то момент я разглядел в этой пшенице уже все, что можно в ней увидеть? Так вот до дна ее исчерпал? Почему просто оставаться на этом месте, в таком вот своем, самодостаточном пространстве можно только до определенного времени, а потом необходимо постоянно бежать? А не станешь бежать – тогда что тебе светит? Ментальная тюрьма: унылые, как прогулка заключенных, одинаковые, повторяющиеся мысли по кругу. И такие же желания тянут одно другое, удовлетворение в принципе невозможно… Причем они и не твои. Это бормотание чужих голосов в голове тебе не подконтрольно, зато отлично тобой управляет. Значит, либо бежать, либо заключенные по кругу. Между прочим, именно стояние перед таким выбором называется человеческой зрелостью. Даже и не так, в полной мере зрелостью считается только второй полюс. Для тех, кого признают теперь истинно зрелыми людьми, для владельцев основательной недвижимости, вершителей персонажей истории и всех персонажей помельче, желающих быть на них похожими, те, кто еще бежит, как это делаем сейчас мы с тобой, – что-то вроде бессмысленных клоунов. То есть когда я сидел на даче у дороги и был, без преувеличения, счастлив и меня в окружающей действительности абсолютно все устраивало, кроме разве существования деревенской шпаны, я считался еще инфантильным, как бы неполноценным. А теперь, когда мотаюсь без видимой цели из страны в страну, потому что мне, чтобы избежать удушья, пока что нужен весь мир – и даже не его многообразие, а именно его «ничейность», пустота, заключенная в слове «весь», – считаюсь зрелым, полноценным и отвечающим за себя. Разве только не совсем правильно распоряжающимся своей зрелостью. Я вот чего не могу понять: что, собственно, со мной произошло, благодаря чему я был переведен из одного статуса в другой? За что мы расплачиваемся? За получение паспорта? За половое созревание? За то, что якобы приняли на себя ответственность, риск, за возможность самостоятельно, свободно лепить свою судьбу? Много ты знаешь людей таких, которые действительно взяли на себя какую-то ответственность и действительно рискуют, действительно свободно, не по накатанному, не как получится, строят свою судьбу?
Не так уж много нам оставалось путешествовать. Мы думали быстро проскочить Милан и двигаться дальше на юг. Но в первое же утро в Милане, заняв очередь на Леонардову «Тайную вечерю» (это посещение Санта-Мария делле Грацие – какое удовольствие вспоминать эти итальянские названия! – почти исчерпало наши оставшиеся еще с Аугсбурга финансы – а мне, кстати, больше понравилась и ярче запомнилась бог весть чья фреска с рыцарями на противоположной стене), неожиданно разговорились с русской парой из атомного города Сосновый Бор под Питером. Они оказались людьми открытыми и общительными. Рассказали, что сюда приехали в гости к богатому и богемному итальянскому другу. В итоге удалось провести вечер и попить вина в развеселой многоязычной компании авангардных художников и довольно-таки разнотипных – от вполне гламурных до откровенно опустившихся – выходцев из России на квартире одного из них. Хозяин квартиры явно имел отношение к фотографии: на стеллаже, на столах в живописном беспорядке располагался разный фотографический девайс.
И тут Пудис подозрительно воспрял, глаза у него загорелись. Уже через пять минут он определил с хозяином общих знакомых (если не лучших друзей) сразу в Москве, Питере и Самаре. Вечер получился не то чтобы плохой, но на редкость бестолковый: все орали каждый свое, размахивали руками, я не мог ни на чем сфокусироваться и мало что понимал – хотя, может быть, я слишком устал для такого шума и многоголосия. Пудис – другое дело, он включился в локальную дискуссию о преимуществах цифровой фотографии по сравнению с пленочной. А в целом вокруг разговаривали преимущественно о деньгах и способах их приобрести.
Уходить нам нужно было довольно рано, чтобы успеть еще, пока работает метро и ездят рейсовые автобусы, на край города и разыскать там, по адресу, полученному в справочной на железнодорожном вокзале, самый дешевый в городе хостел.
Собственно, это была не квартира, а студия, все разом, вместе: кухня, комната, прихожая; ванная и туалет за тонкой перегородкой. Хозяин-то держался довольно радушно и не предложил нам ночлег, судя по всему, оттого, что хотел остаться наедине с одной из бывших у него в гостях художниц. Однако покидали мы его не с пустыми руками. Мало того что Пудис умудрился занять денег – не то чтобы большую сумму, но и не совсем уж пустяковую. Насколько мы успели разобраться в итальянских ценах, ее могло нам хватить на несколько дней. Теперь в нашем распоряжении оказались также зеркальная камера «Пентакс», штатив и еще особенный объектив советского производства, но вручную переделанный под «Пентакс», у которого переднюю линзу можно было смещать относительно корпуса. Я спросил, зачем все это. Пудис объяснил, что слышал про один способ подзаработать в городах с достопримечательностями и давно хотел попробовать. А линза на объективе двигается для того, чтобы убирать перспективные искажения, схождение на снимке параллельных линий, когда фотографируешь архитектуру.
Я был уверен, что ничто из этого не работает: камера не щелкает, штатив падает, объектив не настраивается на бесконечность. В самом деле, деньги нам хозяин мог дать, чувствуя некоторую вину за то, что гонит соотечественников ночью в чужом городе на улицу. Но не мог же он доверить под честное слово хоть сколько-нибудь ценные вещи двум непонятным персонажам, никому здесь толком не известным, совершенно случайно оказавшимся у него на вечеринке, да к тому же не скрывающим, что Милан для них – всего лишь короткая остановка? Но Пудис сказал: все не так, он сумел его убедить – раз уж мы берем аппаратуру, значит, просто так уже не уедем, а придем ее возвращать и, стало быть, деньги вернем заодно тоже. Я только плечами пожал. Загадка, как этот фотограф выживает в мире чистогана, если его удовлетворяет такая логика.
Мой отец любил снимать и, когда я был ребенком, куда бы мы ни ходили, ни ездили вместе, обязательно таскал с собой старый, но, видно, надежный «Зенит» и два сменных объектива к нему в черных пластмассовых тубусах. Пытался пристрастить к фотографии и меня, но я не увлекся – уже наступала эпоха видеокамер, и движущиеся картинки мне в любом случае казались интереснее. Но кое-чему я тогда, отцу в угоду, научился и даже не забыл этого за прошедшие годы. А вот Пудиса я до того момента ни разу даже с примитивной «мыльницей» в руках не видел. С «Пентаксом» тем не менее он обращался весьма ловко. Объяснил, что в конце восьмидесятых в Самаре все его старшие товарищи были очень продвинутые, все были люди искусства, а человеку искусства, понятно, без фотоаппарата никуда. В этих компаниях вообще многому можно было научиться. «Я, например, – не без гордости вспомнил Пудис, – неплохо кантри на банджо играл, правда, на шестиструнном». Но я-то уже ничему не удивлялся. После того как узнал, что мы будем заниматься в Милане частным предпринимательством. Пудис заявил, что открытки, продающиеся в самых посещаемых городских туристских точках, как правило, никуда не годятся. Можно подумать, он их когда-нибудь рассматривал. Услышал от кого-то. На следующий день с утра мы обошли ряды лотков с открытками и сувенирами на площади миланского Дуомо. Я своих сомнений старался не показывать, но Пудис и без меня заметно скис: открытки, вообще-то, были отличные, особенно такие вытянутые, панорамные, на которых собор был представлен во множестве чудесных перспектив и при самом неожиданном освещении. После того как мы побродили таким образом с час (Пудис переложил на меня штатив, который я и таскал с тех пор за ним, словно самый невезучий солдат во взводе – доставшийся ему увесистый гранатомет), мы заметили, что запечатлен на открытках главным образом собственно собор, в то время как в городе много и других замечательных мест. Впрочем, день был уже в разгаре, солнце высоко, фотографировать поздно. В итоге мы пошатались в титаническом интерьере собора, поднялись на крышу, сходили к ближайшей пинакотеке, где билеты нам показались слишком дорогими, съели по кебабу у турок (в два раза дороже, чем в Германии) и направились к другой пинакотеке, где, как нам любезно сообщили в первой, сегодня, во вторник, как раз день бесплатного посещения. Видели знаменитого (эта картина даже мне была известна) и страшного «Мертвого Христа» Мантеньи, выставившего на зрителя серые продырявленные ступни. Потом, в поисках туалета, побродили по художественному училищу или институту, где стены были разрисованы серпами-молотками и сплошь расписаны коммунистическими лозунгами. Длинноволосая артистическая молодежь имела вид отличный, независимый, сексуально и творчески активный, носила все те же арабские типографские платки, разного рода растаманские шапочки, футболки с Че Геварой и антиглобалистскими призывами. Вообще было чувство, что здесь застыл какой-то Вудсток, шестидесятые годы, лишь так, чуть-чуть воспринявшие кое-какие черты современности. Туалет у итальянских художников оказался не то чтобы особенно грязным – а приблизительно таким же, какими бывают туалеты в московских институтах. Все эти мероприятия позволили нам довольно-таки незаметно убить время. Пудис наконец решил, что свет на улице уже нормальный, мягкий, вечерний, для съемки годится. Мы вернулись к собору, а потом в разных ракурсах фотографировали стеклянную крышу галереи Виктора Эммануила и довольно ветхое с виду здание Ла Скала. Пудис прямо прилип к камере и мне пощелкать не давал, отмахивался нетерпеливо, хотя я заскучал и просил. Когда стемнело, мы отдали в лабораторию две отснятые пленки на проявку и печать средним форматом. Обнаружилось, что там возможно было приобрести и довольно изящные паспарту из темного или светлого картона для будущих снимков.
