Владимир Шеменев - «Варяг» не сдается
В свете луны наконец мелькнули три фигуры, медленно ползущие по склону крепостного вала.
– Вы хотите их догнать? – Катя уперлась и выдернула руку. Она не захотела, чтобы ее тащили, как барана.
– Да нет, я просто хотел сделать как лучше.
– Хватит! Я все знаю.
– Что «все»?
Он насторожился, не понимая, что она может знать.
– Я знаю, что будет война. Сегодня, завтра или послезавтра – но она будет. И те трое с канистрой вам не понравились, я не знаю почему, но, скорее всего, из-за канистры. И вы решили пойти за ними. Может, это ваш долг или ваша прямая обязанность, или просто ваша блажь. Я же не знаю, где и кем вы служите. За те полчаса, что прошли с момента нашей встречи, вы ни разу не обмолвились об этом. Но я не хочу, чтобы из меня делали дуру. «Пойдемте, Катя, здесь суше». Здесь ни хрена не суше. – Катя подняла ногу и топнула по луже, в которой они с Истоминым стояли, утопая в ней по щиколотку. – Знаете что? Если вы хотите пойти за ними – идите, я дойду до дома сама.
– Я не могу вас оставить, – с тоской сказал Истомин.
– Они вам нужны? – Катя показала на ползущие по насыпи фигуры.
Истомин кивнул. Она молча взяла его за руку и повела к крепостному валу. Он шел за ней и чувствовал, что теряет контроль над собой. Как бы он хотел, чтобы эта женщина принадлежала ему. Он собрался с силами и, тряхнув головой, отогнал похотливые мысли. На ум пришли строки из Евангелия: «Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».
– Господи, спаси и сохрани. – Истомин перекрестился.
– Что с вами? Вам страшно?
– Да!
– Вы боитесь войны?
– Нет, Екатерина Андреевна. Я боюсь вас.
– Почему? – Катя смутилась. Это смущение породило очаровательную улыбку и широко раскрытые от удивления глаза.
Истомин не стал скрывать своих чувств и эмоций.
– Вы само совершенство, Екатерина Андреевна, и вы мне нравитесь. Я бы сказал больше: я люблю вас. Но я не могу принести в жертву своего друга.
Катя покраснела и разжала пальцы. Рука Истомина выскользнула. Он сразу почувствовал холодный ветер, сдувающий тепло ее руки со своей ладони.
* * *Асаки и его слуга с каким-то невероятным исступлением лезли вверх по крепостному валу. То, что он задумал, Асаки мог бы и не делать, это не его роль. Жертвовать собой на пике карьеры было неоправданной глупостью, и почти все отговаривали его от этой затеи. Но он был самурай и его детям и внукам нужна была красивая легенда о том, как Асаки-сан начал войну с русскими.
Последним по склону тащился Слизнев, отстав от японцев метров на десять. Ноги скользили по мокрой траве, и он несколько раз ткнулся пальцами в сырую землю. Больше всего его беспокоил мокрый подол дорогого пальто и грязь под ногтями. В темноте он не видел ее, но чувствовал нутром холеного господина, привыкшего следить за собой.
Черт побери этого япошку, которому захотелось посмотреть на заход солнца с бастиона крепости. Почему именно сегодня? Почему он должен сопровождать его? Ну работал он на Курино, ну и что? «Я не слуга им». Слизнев полз за ними, с каждой минутой все больше и больше убеждаясь, что он чужой на этом празднике жизни.
Японцы были счастливы от посещения крепости. Их лица светились в темноте, что еще больше пугало действительного статского советника. Он подумал про Зину: она не дождалась его и, наверное, вернулась в свой номер и сейчас уже видит пятый сон. А он, словно идиот, сопровождает атташе, которого толком и не знает.
Что за человек Асаки, можно было только догадываться. То, что он был офицер, Слизнев понял еще в Петербурге. Но вот его слуга… Какой-то темный тип. Слизнев так и не смог заглянуть ему в глаза: японец все время уклонялся или отводил взгляд, словно не хотел, чтобы кто-то видел его лицо.
Наконец все забрались наверх. Асаки посмотрел на недовольно пыхтящего Слизнева, протянул руку и помог ему преодолеть последние метры. Площадка наверху была ровной и выложенной брусчаткой. Слева виднелся бастион, над которым трепетала порванная маскировочная сеть. Под надуваемым, словно парус, пологом темнели стволы зачехленных орудий.
– Кажется, здесь. – Асаки достал бинокль и стал подстраивать окуляры.
Отсюда открывался удивительный вид на залив. В темноте, словно светлячки, горели огни эскадры, стоящей на внешнем рейде. Насладившись видами залива и стоящих в нем кораблей, он перевел окуляры на крепость. Слуга присел возле канистры, скрипнула крышка, и запахло керосином.
Керосин. Зачем им керосин?
И тут Слизнев понял, что капитально влип: это будет поджог, который ему никто не простит. Все видели, что он и Асаки уехали от Стесселя вместе, и если их заметят в крепости – он пропал. И никто не спасет его: ни Безобразов, ни Абаза, которые открестятся от него, как только узнают, в чем собственно дело.
Слизнев подошел к краю крепостного вала и посмотрел вниз. В темноте угадывалось нагромождение скал, возле которых плескались воды Корейского залива.
– Удивительная безалаберность, – проговорил атташе по-японски, не опуская бинокль.
– Что вы сказали? – Слизнев не любил, когда при нем говорили не по-русски. Он терпеть не мог всяких там недоговорок и перешептываний за своей спиной, тем более на чужом языке.
– Я говорю, красота просто неописуемая. Вы знаете, господин Слизнев, – Асаки перешел на русский и повернулся к Арсению Павловичу, – мне искренне жаль, что я уезжаю отсюда, но надеюсь в ближайшее время сюда вернуться.
«Можно подумать, тебя тут ждут». Слизневу захотелось съездить ему по уху, чтобы тот кубарем слетел с откоса. Но он не сделал этого. Слуга Асаки словно прочитал его мысли и повернул голову в его сторону. Глаза были скрыты капюшоном, но его белые зубы светились в темноте, словно большие перламутровые раковины. Арсению стало жутко, и он поднял воротник. Только сейчас он понял, что в своей алчности зашел слишком далеко, и то, что его не накрыла контрразведка, о которой в Петербурге уже складывали легенды, и что его до сих пор не взяли в обработку, он списал на свое везение и Божье провидение. Страшно захотелось найти Катю, схватить ее в охапку, целуя и прося прощения, и бежать, бежать отсюда. Подальше от войны и этих докучливых японцев.
Слизнев перекрестился и зашептал: «Отче наш…» Асаки ухмыльнулся, посмотрел на часы и махнул слуге. Тот поднял канистру и, перевернув ее, пошел вдоль батареи, обильно поливая и без того мокрую землю.
* * *– Смотрите, что это там? – Катя потянула Истомина за рукав и показала на разгорающийся огонь.
– Так наводят артиллерию, если нет фонаря.
Огонь был прямо перед ними, длинной лентой разгораясь по самой кромке крепостного вала.
Будто в ответ на его слова со стороны моря громыхнул одиночный раскат грома, и следом за ним с нарастающей частотой загремело по всей округе. Это была не гроза, это была артиллерийская канонада в ответ на наглую и внезапную атаку японских миноносцев.
На внешнем рейде случилось то, что должно было случиться. Увидев японскую эскадру, командиры кораблей, боясь ответственности, орали на унтер-офицеров, а те на матросов, загоняя последних в трюмы и заставляя лечь в койки и продолжить сон. Противоречивые команды всех последних дней подействовали так, что, увидев атакующего противника, никто не посмел отдать приказ открыть огонь, до тех пор, пока не увидели шестнадцать шероховатых следов на воде от несущихся в их сторону торпед.
Первым полыхнуло возле «Ретвизана». Броненосец дернулся и дал осадку, забирая в пробоину воду, и даже тогда, наблюдая с командирского мостика «Паллады», Старк думал, что это глупое недоразумение, за которое японцам утром придется принести свои извинения. И только сигнал с броненосца «Цесаревич»: «Я атакован», – рассеял все сомнения. Третьей жертвой ночной атаки стала «Паллада», на которой от взрыва торпеды разнесло батарейные палубы и возник пожар в офицерских помещениях.
Словно по мановению волшебной палочки небо над заливом расцвело огненно-красными шарами, настоянными на удушливом запахе пироксилина. Это стреляла наша эскадра, стараясь отогнать наглых японцев.
Больше всего Истомина поразило то, что наши береговые батареи молчали. Не имея приказа стрелять, они тем самым давали возможность японцам без ущерба выйти из-под огня эскадры.
– Это что, война? – Катя теребила пуговицы, не в состоянии унять возникшую в руках дрожь.
– Да!
– Мне надо в больницу. Срочно!
– Я провожу вас.
– Не надо. Вы офицер, и ваше место здесь.
Дым от орудийных выстрелов стал затягивать крепость. Истомин сглотнул ком кисловато-горькой слюны с привкусом пороха:
– Извините меня! – отдал честь и кинулся вверх по склону, цепляясь руками за редкие пучки оттаявшей после дождя травы.
Катя осталась одна. Одиночество и тоска захлестнули ее, ломая волю и лишая надежды на встречу с любимым. На глаза навернулись слезы, всхлипнула, сдерживая рыдание. Всхлип получился протяжный с неким надрывом, и она, не сдержав хлынувших слез, зарыдала в голос. Ноги подкосились, и Катя села прямо в лужу, не чувствуя, как набухает пальто, мокнет юбка и в сапоги затекает вода. Она только что узнала, где Алексей, и ей казалось, что выглянувшее солнце никогда больше не зайдет за тучи, но война сожрала все надежды, превратив двести морских миль, что отделяли Порт-Артур от Чемульпо, в некую бездну, которую она не в силах была преодолеть.
