Олег Ермаков - Вокруг света
Как-то осенью на курганах одно из деревьев преломилось, и вдруг образовались настоящие ворота. Не вспомнить описание Ибн Фадлана я не мог.
К сожалению, академик Рыбаков, подробно разбирая это описание арабского путешественника, не говорит, как мог происходить тот же обряд где-нибудь в русской глубинке. Думается, что в селище на Арефиной горе не так много было народу, чтобы вслед за умершим мужем обязательно отправляли его жену. Но в соответствии с представлениями о совместной с умершим жизнью в раю, который у пращуров именовался ирием или вырием, любящая жена, наверное, и могла добровольно войти во врата на курганах под горой.
Ибн Фадлан сообщает, что девушка, добровольно решившаяся умереть вместе со знатным русом, перед смертью пьет прощальные чаши и поет песни, и на последней песне суровая старуха, которую араб называет ангелом смерти (и ведьмой), начинает торопить ее войти в палатку к мертвому господину, где все свершится. И эта девушка пыталась отсрочить неминуемое, она сунула голову между палаткой и бортом похоронной ладьи, а неумолимая старуха направила ее голову в палатку. Там с ней сочетались шестеро мужей (а до этого она сама ходила по шатрам, вступая в связь с хозяевами), которые потом и стреножили ее, а старуха пустила в ход нож с широким лезвием. Причем действия старухи были продолжительны: «…начала втыкать его между ребрами и вынимать его». Воины вокруг стучали в щиты, чтобы заглушить крики и не отваживать будущих жертв.
За несколько веков и здесь, в Арефине, конечно, всякое происходило. Наверняка были и драматические события.
Курганы молчат. И мы не знаем погребальных песней тех жителей. Но можно составить некоторое представление, обратившись к древним поэтическим памятникам. Речь о ведах: Ригведе и Атхарваведе. Слово веда родственно русскому ведать, означает оно священное знание. Можно обнаружить и еще много слов в русском языке, родственных словам древних ариев – создателей вед. Это говорит о близости древних славян и ариев. Возможно, у тех и у других была общая прародина: Арйана Ваэджа. Некоторые ученые этот Арийский Простор располагают в южнорусских степях.
В языческом пантеоне Древней Руси академик Рыбаков и другие историки находят иранское, сиречь арийское (название современного Ирана происходит от слова арьянам – страна ариев) божество – крылатую собаку Симаргла.
Да и название главной реки тогдашнего русского мира Днепр имеет, вероятно, иранские корни. И вот что пишет Рыбаков: «Десятки древних индоевропейских мифов (иногда в античной, греческой окраске) исполнялись во время зимних или летних Святок».
Словом, на этой остановке посреди арефинских курганов почему бы не обратиться к ведам, запечатлевшим сознание древнего язычника?
Эта песнь называется так: «Разговор мальчика с умершим отцом». Все стихи вед пелись и до сих пор поются.
(Мальчик)
Где под деревом дивнолистным
пьет со всеми богами Яма,
наш родитель, начальник рода,
там проходит дорогой предков.
Он уходит дорогой предков,
он вступает на путь несчастный,
я смотрю на него в печали,
снова я по нему тоскую.
(Голос отца)
Мальчик! ты сотворил повозку
бесколесную с дышлом мысли,
направляемой как угодно,
правишь ты, на незримой стоя.
Далее певец-автор задается вопросами о загадке рождения и мироустройства. И заканчивает гимн так:
Мы же эту обитель Ямы
почитаем богов жилищем,
в камышовую дудку дуя,
украшаем хвалебным пеньем.
Яма – царь мертвых, с которым пируют умершие предки, среди них и отец мальчика. Комментатор полагает, что мальчик сотворил мысленную жертву – повозку, в которой и отправился – опять же мысленно – вслед за отцом.
Странным образом читатель гимна будто воочию видит эту повозку с мальчиком, похожую одновременно и на подлинную и на хлебную, из тех, что выпекали в старину к различным праздникам в наших деревнях. Благодаря Ригведе нам доступна эта тоска тысячелетий. А когда ты стоишь среди курганов, увенчанных большими березами, на склонах, поросших травами и цветами, это чувство – тоскующего об отце сына – усиливается стократ.
Глубина прошлого чарует нас, говорит Ясперс. Нам мерещится какая-то покойная даль, исполненная мудрости. Мы силимся проникнуть в нее – как этот мальчик из гимна – на мысленной повозке и следовать дорогой предков. Поняв прошлое, мы прочнее станем в настоящем. Хотя, наверное, это только иллюзия. И все-таки главенствует здесь чистая любознательность, как и в этом «Гимне о сотворении мира»:
Было не было и Не-было тоже,
не было неба ни пространства ниже,
и что же сновалось, и кем хранимо,
и где бучалы, и какие воды.
Не было смерти, и бессмертья тоже,
не было различий ни дня, ни ночи,
не дыша, дышало своим законом
нечто единое ничто иное.
Гимнотворец вперяет взор во тьму веков, тысячелетий и видит нечто единое, но недоступное разуму. Даже «на высшем небе мира всехранитель / он только знает может быть не знает».
Так далеко во времена местности я не пытаюсь заглядывать. Но эпоха курганов, вещественно представленная здесь, в пойме ручья Городца, будоражит сознание.
И тут мне на помощь приходят уже не гимны далекой Индии, а воспоминание о нашей чудесной древней книге.
Движение воинов Игоря в простор Степи, лающей на красные щиты лисицами, свистающей дивами, затягивающей кровавый зрак солнца тьмою, синее вино, с горем смешанное, что подносят Святославу в Киеве на горах в то время, как в дальней дали русские полки уже побиты, всплескивающий плач Ярославны, ее кукованье встреч ветру, теплые туманы Донца, студеная роса, зеленая трава на серебряных берегах (берега меловые), веселые песни соловьев на рассвете, стук дятлов по оврагам, демонический бег и лет из пленения Игоря – то серым волком, то соколом, – и разговор Игоря с Донцом, свечение солнца и славословия торжественного финала – весь этот мир древней книги поет и рокочет из-за дверей, приоткрытых ключиком слова «вырий». И самим вырием, его красками, звуками, мир «Слова о полку Игореве» и оборачивается.
В дождь я лежал в палатке у Арефинского родника, слушал шум ветра и водяную дробь, раскаты и снова старался вообразить живших здесь в курганные времена людей. Наверное, из этого родника они и пили, девицы и парни спускались с горы за водой с деревянными ведрами. От комаров спасались дымом, развешивали травы у входа: чабрец, полынь, высаживали перед окном куст бузины. Гоняли зверей, валили лес, сжигали его на удобрение. Пекли хлеб, варили пиво. Болели. Без драк не обходилось. Это сейчас луг в пойме Городца никому не нужен. А когда-то о нем точно шел спор.
И дождь шелестел по соломенной крыше, как сейчас по листве вокруг палатки, мужик щурился на слепой свет оконца, затянутого бычьим пузырем. Женщина ритмично стучала ступкой – масло сбивала. Старая баба занимала чумазых полуголых ребят, рассказывала о колдунах. Да все они были немного колдунами в нашем понимании: разговаривали с деревьями и птицами, искали целебные травы, просили дождь прекратиться.
Борис Рыбаков в «Язычестве Древней Руси» приводит любопытные сведения, оставленные австрийским посланником Герберштейном, проезжавшим по Руси в шестнадцатом веке. В своих записках австриец упоминает о поклонении ящерам, толстым черным змеям на четырех лапах размером более полуметра. Их держали в специальном помещении, кормили. В то же время и псковский летописец свидетельствовал о нашествии неких речных «коркодилов», натворивших много бед: «В лето 7090 (1582)… Того же лета изыдоша коркодили лютии зверии из реки и путь затвориша; людей много поядоша. И ужасошася людие и молиша бога по всей земли. И паки спряташася, а иних избиша». Рыбаков относится к этим свидетельствам со всей серьезностью. И напоминает о культе ящера у древних славян и предполагает, что даже Род мог иногда выступать в образе ящера. И его сакральное имя, возможно, было Сливень. До сих пор в белорусских деревнях сливнем называют медянку, безногую ящерицу.
Так что древняя арефинская бабка могла и не вымышлять ничего, а просто рассказывала детям с глиняными и деревянными игрушками подлинную историю деда, своего мужа, о том, как шел он через болото и повстречал ящера, одно из сакральных имен которого было сливень.
