Эдуард Тополь - Московский полет
Но я не поддамся ей, нет! Уж если тогда, на той кровати в «Армении», я устоял против нее, то устою и сейчас! А может быть, она ради того и достает меня все эти годы, чтобы сквитаться со мной за ту ночь? Да! Скорее всего это так. Она сама не отдает себе в этом отчета, но это – так…
– Вадя, о чем ты думаешь?
– Так, ни о чем…
– Послушай. «На асфальте спит собака, грязный пес неясной масти, остро выступили ребра…»
– Что это? – спросил я, встревоженно ощутив, что это что-то знакомое, читанное когда-то.
– «И сиреневые мухи жадно кружат в жарком полдне над разорванною лапой – знаке драки и бездомья…»
– Подожди… Это же…
– Это Вадим Плоткин сто лет назад, когда учился в восьмом классе. Подражание Эмилю Верхарну. Слушай дальше, не перебивай…
И она до конца прочла наизусть одну из моих школьных поэм.
– Где ты это взяла? – спросил я, когда она закончила.
– Ты мне сам подарил когда-то. Очень давно. Десять лет назад. Я хочу выпить за твою удачу. Чтобы все у тебя было хорошо.
Мы допили шампанское и вышли из гостиницы. Я уже сделал шаг к машине, чтобы отвезти ее домой, но она сказала:
– Может быть, мы погуляем? Сейчас тепло.
Было действительно тепло, градусов десять мороза, не больше. И шел легкий снег. Мы пошли по Садовому кольцу и почти сразу за «Пекином» миновали издательство «Комета», и Аня сказала:
– Вот здесь я работаю.
– Кем? – удивился я.
– Редактором-переводчиком. Я же знаю немецкий. Ты забыл?
Это было еще одной загадкой, в которую я не верил, не хотел верить: семь или восемь лет назад во время нашего очередного замирения, среди ночи, в постели, Аня сказала мне, что работает в немецком отделе библиотеки КГБ. Я отпрянул от нее, но она обняла меня своими теплыми руками: «Дурында, я не стукачка и не агент, не бойся. Я просто библиотекарь. Но Юрий Владимирович, если я его попрошу, может сделать тебе московскую прописку. Правда, еще проще ты можешь получить эту прописку, если женишься на мне». – «А кто такой Юрий Владимирович?» – «Ты не знаешь? Генерал Андропов!» – «Ты спишь с Андроповым?» – насмешливо усмехнулся я. «Дурында! – сказала Аня. – Просто он любит меня как дочь…» Я вздохнул и закрыл ей рот поцелуем – Андропов, председатель КГБ, любит ее как дочь! Ну кто может в это поверить?
Теперь, когда мы проходили мимо больших стеклянных окон издательства «Комета», я тоже не поверил Анне. Очередная мистификация! Если она не поступила во ВГИК из-за своей полной безграмотности – ну как она может работать редактором в издательстве?
– Послушай, Вадя… – Она взяла меня под руку, и вдруг я с изумлением обнаружил, что даже через свою куртку и ее дубленку ощущаю ее упругую грудь. Откуда она взялась? Ведь час назад я сам видел ее худую и без всякой груди фигуру!
Но от ощущения близости ее тела меня уже обдало жаром и ноги стали ватными, как десять лет назад.
А Аня продолжала:
– «В серой кепке пришел сентябрь. О, хотя бы были чаще осенние грозы, чтоб от ливней метало березы…»
Это – снова – были мои юношеские стихи.
Мы шли по тем самым московским улицам, проспектам и набережным, по которым я водил Аню десять лет назад, читая ей лекции по русской литературе. Но теперь я молчал, а она читала мне мои стихи – стихи, которые я писал в школе и в армии, до двадцати лет, и которые совершенно забыл уже к своему тридцатилетию. А теперь Аня читала их наизусть – кварталами.
Нужно ли говорить, что после каждого стихотворения польщенный автор целовал ее, а еще через три часа привез ее в квартиру Семена? Плюхнувшись на диван, она протянула мне ноги – точнее, сапоги, которые сама не могла стянуть. А когда я стянул эти сапоги, то оказалось, что на Анне были только тонкие колготки и она отморозила себе ноги. Я принялся растирать их и греть своим дыханием, а потом принес из ванной таз с горячей водой и, встав на колени, отогревал ее ноги в этой воде. Аня плакала от боли, Яшка подбегал к тазу и отскакивал от него, тявкая на меня за то, что я мучаю такую красивую женщину, и так началась наша последняя с Аней попытка супружеской жизни.
То был единственный в моей жизни случай, когда я поверил, что меня действительно может полюбить красивая женщина. Потому что только любящая женщина может выучить наизусть такое количество ваших бездарных стихов и читать их вам три часа подряд в тонких колготках на московском морозе.
…Да, так вот. На чем я остановился? Вспомнил: Аня шла по Бескудниковскому бульвару. За сугробами была видна только верхняя часть ее фигурки – тонкие льняные волосы рассыпались по шерстяному платку на плечах, светлая дубленка расстегнута на две верхние пуговицы. Некоторое время я ехал за ней вдоль мостовой на своем «жигуленке», а потом, в разрыве между сугробами, увидел ее всю – с тяжелой авоськой, в которой она несла из продмага капусту, картошку и бутылку вина «Твиши». Ее дубленка была чуть выше колен, а ниже были видны подол широкой юбки из темной клетчатой «шотландки» и высокие сапожки на каблучках. Эти сапожки скользили по свежему снегу, авоська оттягивала Ане руку, и она близоруко смотрела себе под ноги, чтобы не упасть.
Я круто свернул руль «жигуленка», дал газ и, распугав пешеходов, на второй скорости протащил сугроб прямо перед ней. Потом открыл правую дверцу:
– Девушка, вас подвезти?
– Псих ненормальный! Идиот! – сказала рядом какая-то испуганная старуха. – Жид проклятый!
Аня села в машину.
– Дурында, ты меня тоже напугал!
Я чмокнул ее в щеку и, не обращая внимания на старуху-антисемитку, прямо по тротуару поехал к торчащей впереди двенадцатиэтажной башне. Там, на десятом этаже, была квартира Семена. Семен так симпатизировал Анне, что назавтра после нашей встречи в «Пекине» улетел в Узбекистан монтировать учебный фильм о работе хлопкоуборочных комбайнов, оставив нам с Аней свою квартиру и Яшку. И я уже собирался лихо подвезти Аню прямо к подъезду, но тут, буквально из-за сугроба, выросла фигура милиционера.
Он поднял руку и поманил меня пальцем.
Я высунулся в окно:
– Дорогой, я тут живу, в этом доме! А подъехать невозможно, снег кругом!
– Ваши документы! – сказал он сухо. У него было желчное, обтянутое, как у выбракованной лошади, лицо язвенника, а на шинели – погоны капитана.
– Дай ему трояк, – тихо сказала мне Аня. Она знала, что мои документы нельзя показывать московским милиционерам: в моем паспорте нет московской прописки, и, следовательно, я не имею права проживать в Москве, а уж тем более – владеть здесь машиной!
– Он не возьмет и десять, – сказал я ей и открыл «бардачок». (Я горжусь тем, что всегда безошибочно определял в России, кто из милиционеров берет три рубля, а кто – только пять и выше, но, к сожалению, мой талант совершенно неприменим в Америке. Хотя, может быть, там оперируют другими цифрами, недоступными для моей интуиции.)
Как бы то ни было, я открыл тогда «бардачок» и вытащил из него большую, свернутую в трубочку «Почетную грамоту Министерства внутренних дел СССР». Это была моя палочка-выручалочка в самых трудных ситуациях. Я протянул ее милиционеру и сказал:
– Товарищ капитан, вы, конечно, смотрели фильм «Юнга торпедного катера»?
Тут не могло быть осечки, потому что два года назад меня пригласили показать этот фильм на Всесоюзном слете отличников милиции, где был сам министр МВД Щелоков. И ему, бывшему фронтовику, так понравился фильм, что он собственноручно вручил мне на сцене эту Почетную грамоту «за создание высокохудожественного произведения киноискусства» и приказал включить эту картину в обязательную программу политической подготовки сотрудников советской милиции. Не знаю, где еще в мире полиция награждает режиссеров грамотами «за создание высокохудожественных произведений», но при всем идиотизме подобных наград я бы и сейчас не отказался получить такую же грамоту от полицейского комиссара штата Массачусетс. Думаю, это спасло бы меня от большинства штрафов.
– Ну, смотрел, – сказал про мой фильм капитан советской милиции. И кивнул на грамоту: – А это что?
– Прочитайте, пожалуйста, – попросил я.
Во всех аналогичных ситуациях одного взгляда на подпись Щелокова было достаточно, чтобы милиционер взял под козырек и сказал: «Проезжайте, товарищ режиссер! Желаю всего хорошего!» Но на этого капитана грамота произвела совершенно обратное впечатление. Он позеленел лицом, и на его лошадиных скулах четко обозначились желваки бешенства.
– Понятно, – сказал он. – Значит, если вы кино делаете, то вам можно и по тротуарам ездить? Так, что ли? Ваши документы!
– Извиняюсь, товарищ капитан… – струсил я. – Честное слово, это первый и последний раз!
– М…к! – тихо сказала мне Аня и вышла из машины. – Товарищ капитан, это я виновата! Просто у нас сегодня помолвка, ну и он слегка не в себе, гусарит. – И она так близко, вплотную шагнула к милиционеру, что просто касалась его своей распахнутой дубленкой. – Понимаете, товарищ капитан? Вы уж нас извините! Ну, хотите, я вас поцелую?
