Игорь Воеводин - Последний властитель Крыма (сборник)
По собору шел радостный гул. Лица людей светлели, многие плакали. Надежда, великая надежда и утешение свивали гнезда в их думах и сердцах.
– Ты веришь, Серж? – спросил Володя Душкин Сергея Серебряного. Оба остановили лошадей у ступеней собора, а орудие с оставшейся прислугой медленно удалялось вдоль площади.
– Я верю, что успею застрелиться, – ответил Серебряный. – Или, в крайнем случае, добьешь меня ты, если буду без сознания…
До краха Одессы оставалось два дня. Митрополит Платон сбежит на английском крейсере уже сегодня. Следующий раз очухавшиеся от сыпняка Душкин и Серебряный увидят его в Польше, проносящегося в пролетке. Они будут ковыряться на помойке близ ресторана «Речь Посполита», собирая картофельную кожуру. В ресторане картошку чистили наспех, срезая с очистками обильные полосы картофеля. Офицеры рылись в мусоре и находили мелкие целые картофелинки, презренные чистильщиками. Их было мало, они пополняли находки кожурой, заливали водой и шли варить все это в котелках в разрушенные бараки, отдирая от обшивки щепочки для очага.
– Смотри, я украл! – Сергей Серебряный достал из-за пазухи грязную тряпочку с щепоткой соли. – Я украл, нам повезло…
Они макали очистки в соль, экономя, чтобы ненароком не взять больше, чем другой, ведь соли было так мало…
Животы их вздувались, и кожа на них натягивалась. Отяжелев после трапезы, они выбирались наружу и ложились на первую травку. Они спорили и никогда ни в чем друг с другом не соглашались. Они еще не вполне понимали, что выжили. Они были просто рады тому, что поели.
…Митрополит Платон несся мимо лагерей в пролетке. Его борода вилась по ветру, как у древнего бога. Толстозадый извозчик – натуральный дореволюционный лихач – причмокивал, гикал и огревал рысака.
Митрополит Платон смотрел прямо перед собой. Но иногда он все-таки скашивал глаза на грудь, и, довольный, замечал, что оранжево-черные цвета георгиевской ленты крестика очень идут его черному монашескому одеянию.
Сообщение газеты «Красное Черноморье» о концерте 12 марта 1921 г., устроенном для прибывших в Новороссийск из Константинополя бывших врангелевцев. Новороссийск, 20 марта 1921 г.:
«Праздник 12 марта был отмечен в Новороссийской тюрьме устройством литературно-вокального вечера. Хором из 20 человек, составленным исключительно из прибывших из Константинополя казаков, бывших врангелевцев, были исполнены “Интернационал”, “Смело, товарищи, в ногу” и еще несколько песен. Особенно хорошо были исполнены: “Реве та стогне” и “Ты взойди, взойди, солнце красное”. Последняя песня вызвала бурный восторг, тем более что она вполне гармонировала с настроением заключенных. С не меньшим успехом прошли также декламации, рассказы и пр. Вечер закончился пением “Интернационала”. На вечере, кроме администрации, присутствовали представители и других советских учреждений.
Вечер можно считать вполне удавшимся, он внес оживление в монотонную жизнь тюрьмы. Также нам стал известен текст обращения группы офицеров, чиновников и священнослужителей, прибывших из Турции на пароходе «Рашид-паша», ко всем гражданам РСФСР. Характерно, что воззвание кончается следующими лозунгами и призывами: “Да здравствует Советская Республика! Да здравствует (так в тексте. – И. В.) тт. Ленин и Троцкий! Да здравствует Третий Интернационал!”» Полный текст обращения будет напечатан в газете «Красное знамя».
18 ноября 1919 года, близ Гуляй-Поля, Малороссия
Ветер ныл и ныл в вышине, будто плакал о чем-то потерянном навеки, чего не сыскать, не вернуть, не отмолить, а можно только оплакивать, тихо скуля в осенней стыни, пустоте и безнадежности.
Отряд верховых – конвойная сотня генерала Слащова – шел околицей села, не углубляясь в улицы. Это было даже не село, а какой-то хутор, не видно было ни огонька, только брехали псы да доносило теплом из хат и овинов.
Шли молча, лишь порой всхрапывали лошади да чавкала неподмерзшая грязь, когда кони выдирали ноги из ее вязкого плена. Голое скошенное поле будто не имело ни конца, ни начала, и только чмоканье грязи, только скулеж ветра в вышине да всхрапы лошадей – лихо одному в диком поле, да ночью, да без оружия! Любит Россия-матушка своих блудных сынов, любит да приголубливает их по канавам да буеракам, в чистом поле да в глухой чащобе, баюкает их на своей груди и успокаивает без попов и крестов, лишь раны – как награды да зябкий покрест мелким кресточком такого же проезжачего, пугливо косящегося по сторонам, – как поминание.
– Яков Александрович, кажется, место. – Полковник Тихий поравнял лошадь седло в седло. Вдали, на опушке леса, окаймлявшего поле ресницами сосен, вспыхнул огонек, вспыхнул и погас, и еще, и еще.
Щелкнула зажигалка в руке у Тихого – два быстрых огонька, один подольше. Конвой остановился. Как будто притих и ветер и затаил дыхание – вот занесла же нелегкая в эти дали, угораздило же быть русским, ни бризом, ни мистралем, а степняком, вечно голодным и одиноким, как волк в этом поле, без надежды, без норы, а только с судьбой.
Огонек на опушке вспыхнул еще раз, но уже ближе. Кто-то явно приближался, вот вспыхнул огонек еще и еще: кто-то с фитильком в руке приблизился на полверсты и встал.
Яков Александрович тронул коня. Чуть позади, шаг в шаг, двигалась Нина. Остальные ждали, только винтовки легли на седла да чуть слышно клацнули затворы. Поручик-текинец Резак-Бек хан Хаджиев, закрывший глаза Корнилову в Ледяном походе, нервно покусывал тонкие офицерские усики и грел рукоятку кинжала сухими пальцами. Он был обижен, что Слащов не взял и его, преданного и проверенного адъютанта, но понимал – ближе и вернее Нины у генерала человека нет.
Нина остановила лошадь, повинуясь негромкому слову мужа, и генерал поехал один – последние метров тридцать до одинокого всадника, недвижно сидящего в седле среди поля. Сзади него, тоже в полуверсте, угадывалась конная масса, но все молчали.
– Здравствуй, генерал, – произнес человек в седле, когда Слащов подъехал почти вплотную, и неожиданно его мелкое под надвинутой папахой лицо чуть осветила улыбка.
– Здравствуй, атаман, – в тон ему ответил Слащов. Кони принюхивались друг к другу, всадники молчали.
– Зачем ты звал меня? – наконец спросил Махно.
– Красные предадут тебя, – спокойно ответил Слащов. – Ленин тебе пожалует какой-то их новый орден, заманят для награды и убьют.
Махно долго молчал, потом спросил:
– Почему предупреждаешь? Мы не друзья.
– Подумай сам, – после долгой паузы ответил генерал. Махно улыбнулся еще раз:
– Да, давно замечаю, что мы с тобой – как близнецы… Только что же ты тогда проливаешь братскую кровь?
– А ты?
Махно замолчал. Ответить было нечего.
– Что я могу сделать для тебя? – спросил он потом.
– Не вешай моих офицеров. Расстреливай, – своим мертвым голосом произнес генерал. – Обещаю так же поступать с твоими…
– Что еще?
– Все.
Наступила тишина, только чуть тренькала наборная уздечка на шее коня атамана, и вороной генерала, положив свою голову на длинную шею нового друга, казалось, что-то нашептывал ему в степной ночи.
Махно протянул руку, генерал, чуть помедлив, снял перчатку и пожал ладонь атамана.
– Прощай, – сказал Махно, – и спасибо… Да, вот еще, – добавил он, уже разворачивая коня. – Ты счастливее меня, генерал! – чуть улыбаясь, он кивнул на едва различимую фигурку Нины поодаль. – Тебя любят, а меня только боятся…
Он тронул коня. Генерал недвижно сидел в седле, глядя в спину удаляющемуся атаману. Он вобрал голову в плечи и был похож на какую-то диковинную, невиданную в степи птицу, тоскливую, зябкую, потерявшую свою стаю. Да и была ли стая?
Шелест крыльев как будто разбудил генерала. Какая-то крупная птица пролетела поодаль, угадываемая во мгле, и опустилась на ветку одинокого дуба.
Слащов сжал колени и потянул недоуздок, разворачивая коня, он знал, что это за птица. Мистическим образом всю жизнь, с юности, его выделяли совы, дарили вниманием, не боялись, и часто вестовые замечали, что одна-две птицы охраняют его сон, мостясь либо на ветках, либо на штакете палисада, либо над крыльцом. Иногда, когда генерал прогуливался верхом один или с Ниной, птицы сопровождали его, залетая вперед в полумгле и о чем-то предупреждая своим наводящим тоску безысходным плачем.
Когда-то давно Слащов спросил об этом знаменитую петербургскую гадалку, мадам Фроже. Та долго смотрела ему в лицо своими пронзительными темными глазами, а потом уронила:
– Если человек находит общий язык с совами, значит, он царского рода. Значит, он настоящий вождь своего народа, – добавила она, глядя на замершего Слащова.
12 декабря 1920 года, Чилингир(85 км к югу от Константинополя), Турция
Северо-восточный ветер дул, не переставая, вторую неделю, дождь то моросил, то принимался всерьез. Население деревушки Чилингир – турки, цыгане и греки – традиционно овцеводы. И потому на одной из окраин деревни было сосредоточено около десятка громадных овчарен – сараев с глинобитными стенами, земляным полом и высокой черепичной крышей.
