Сергей Шаргунов - 1993
– Дальше поехали, – сказал он, подняв маску.
Виктор протопал к электрощиту. Достал из кармана индикатор, похожий на шариковую ручку, повел среди медных громадных проводов, проверяя напряжение. Потом подтянул провод от сварочного аппарата, аккуратно прикрутил клеммы гаечным ключом.
Он всегда, пусть подсознательно, помнил случай с крепким стариком Гавришем, который дал ему несколько практических подземных навыков, когда Виктор только пришел работать в аварийку. Так было положено – пройти курс подготовки.
Как-то в подвале дома этот его наставник вскрыл щит и копался в нем, бодро и уверенно повествуя о своей злой партизанской юности под Орлом. Виктор почтительно постоял рядом и отошел рассеянно к другой стене в то время, как старик положил гаечный ключ на два провода. Контакт… Искры взвились бешеной россыпью, мгновенно расплавив стальной ключ и окатив Гавриша.
Виктор бросился на вспышку.
– Зажги свет! – хрипло попросил старик.
– Свет горит! – Виктор тронул его за плечо.
Тот обернулся, дергаясь закопченным лицом, в черных нитях спаленных усов, таращась безумными розовыми глазами, и Виктор вдруг понял: ослеп. Он взял старика под руку, по-прежнему наивно просившего: “Свет зажги! Свет включи, не дури, Витек!” Он вел его по улице, покорного, как кукла, и громко стонавшего. Лишь через трое суток к Гавришу вернулось зрение, и то не полностью. Виктор с тех пор больше всего боялся расслабиться возле щита.
Подтянули электрический аппарат к трубе, и Кувалда, перчаткой придерживая стальную заплату, начал строгое дело сварки, заново соединяя трубу. Раздалось возмущенное жужжание, посыпали искры, которые из ослепительно-белоснежных на лету становились красноватыми. Виктор всякий раз украдкой бросал взгляд на их первые брызги и отворачивался, преодолевая детский соблазн – смотреть, смотреть, подсматривать, сладко слепнуть… Еще он вспоминал сварщика Диму Тучкова, которому в прошлом году искра умудрилась залететь в ухо и прожечь барабанную перепонку.
Виктор поднялся наверх. За ним вышел Клещ.
– Помощь не нужна? – спросил Мальцев, выходя из грузовика.
– Не, спасибо, – сказал Клещ. – Кувалда варит… Труба поганая.
– Ой, бля, – порыв ветра выхватил у Мальцева сигарету: она пробежала мимо него в темноте, кувыркаясь и пылая.
– Хреновая ночка! – сообщил Клещ счастливым тоном, отведя свою сигарету в сторону, окурок закраснел на ветру, раздуваясь и трепеща, как маленький флажок.
– Ночью ночь, – сказал Виктор тихо.
– Чего?
Он не знал, что ответить, но ему на выручку откуда-то сверху – в ночном небе не разберешь, где тучи, где просто сгустки мрака, – пришел косой зябкий дождик, отвратительно, с мелочной дотошностью зашуршавший в листве под деревьями. Мальцев спрятался в машину, Виктор с Клещом спустились в подвал: там всё еще жужжала сварка, летели искры, Кувалда горбил свою великолепную спину…
Закончили часам к трем ночи. Заплата отливала свежим блеском, словно вцепившись в старую трубу многочисленными лапками швов.
Когда приехали в аварийку, Валерка, Мальцев и Дроздов продолжили сон на тюфяках. В предбаннике на диване свернулась калачиком диспетчер Лида, во сне еще более мальчиковая. Виктор, Кувалда и Клещ, негромко матерясь, сели за стол. Виктор выложил тарелку с нарезанными колбасой, сыром и хлебом, новую бутылку “Рояля”, открутил золотистую пробку: “Ударим по клавишам?” – разлил в стаканы по половине, плеснул себе воды из графина, передал графин Кувалде. Клещ ловко выловил в банке красную помидорину и, морща ее пальцами, поднес к лицу, как будто клоунский шарик-нос.
– Замаялся я, – с трудом известил Кувалда сквозь огромный зевок.
– Говорят, кто ночью не спит, до шестидесяти не доживает, – Клещ выжал в себя мякоть помидорины, отбросил кожицу в пепельницу.
– Правильно, – кивнул Кувалда, словно бы соглашаясь с мудростью создателя. – Кто по ночам работает? Только последние люди. Мы с вами… Хороших дел ночами не бывает. Разбой, грабеж…
– Любовь, – сказал Виктор.
Ему не ответили.
– А как же любовь? – заупрямился он.
– С блядями, – подхватил Кувалда.
– Любовь… – передразнил Клещ. – Ты чего, в любовь веришь?
– А нельзя? – Виктор нахмурился.
– Ну, за любовь! – выпалил Клещ.
Опрокинули. Напиток знакомо попахивал жженой резиной.
– Хоть из танков пали, они не проснутся, – сказал Клещ и затянул издевательским голоском: – Любовь… Ой, любовь… Не забуду я эту любовь… У меня первую жену Любовью звали.
Его звали Сергей Крехов, но в аварийке он был для всех Клещом. Невысокий, северного типа, с залысиной и чем-то неуловимо мышиным в облике, он всегда разговаривал насмешливо. Трезвый сохранял невозмутимую спокойную иронию. Выпив, впадал в юродство, повышал голос, брал ноты пронзительные до писклявости, по-бабьи вздыхал, а еще, кривя рот, прихлюпывал в завершение какой-нибудь фразы.
– Рассказать? А чо? Значит, про любовь заказали? Молодой был, из армии пришел, в техникуме учился. И однажды весной на соседку загляделся. Ну буквально, да. Она напротив жила. На балконе стоит, озирается, а я маманины цветы поливаю. Блондинка, плечи голые, вроде стройная. Издалека особенно хорошая. Лучше бы она вдалеке и оставалась! Крикнул ей: “Привет!”, рукой помахал – засмеялась, тоже машет: “Что там у тебя, аленький цветочек?” – и дальше смеется. Тогда романтики еще все были!
– Ничего, романтику вернем, – пообещал Виктор твердо и начал снова разливать.
– Ты какой коммунизм ни построй, бабу не переделаешь! – Клещ сунул руку в банку и проворно извлек очередной помидор. – Никого они не любят. Они и тогда не любили, и через сто лет не будут. Раньше я эту девочку особо не замечал. А тут как очнулся! Стою на балконе, она с книжкой сидит, полбашки ее видно. Жду, жду… Она встала, я сразу: “Привет! Тебя как зовут?” – “Люба”. – “Меня Сережа!” – “Ась?” – “Сережа!” Она: “Ха-ха! Что ни рожа, то Сережа!” – “Хватит кричать! Пойдем гулять, солнце светит”. – “Я не могу, у меня уборка”. Через полчаса она в другом своем окне в купальнике и в полный рост мокрой тряпкой по стеклу водит. Короче, через неделю мы с ней вовсю гуляли. Гуляли, но в гости домой не ходили, и даже телефона не дала. Через балконы друг дружку засечем: “Привет!” – “Привет!”, и идем гулять. Ходим, помалкиваем или болтаем о ерунде. Первое время даже руку из моей вырывала, не то что целоваться.
– Строгие нравы были, – Виктор расстегнул рубаху.
Новые порции спирта и воды уже дожидались по стаканам.
– Вблизи она хреновей вышла, чем представлял, – Клещ явно увлекся. Когда он увлекался, остановить его было трудно. Разговорившись, он даже забывал о выпивке. – Прыщи на лбу, бока толстоватые. Да не хотелось разочаровываться, старался не замечать, как будто этого и нет. У нее мать в Министерстве внешней торговли работала, и ее по этой линии в институт торговли пристроила. А я кто? Слесарь. Семья полная, дачный домик есть, но все работяги, и дед рабочим был, и бабка на ткацкой фабрике всю жизнь. Потом очередные выходные, родители мои на даче, гляжу: не выходит Люба, пустой балкон, окна пустые. Заболела, что ли? Вдруг звонок в дверь. Открываю. Женщина на пороге. “Ты Сергей?” – “Я”. – “Я мама Любови Соколовой” (а я и не знал, что она Соколова). – “Здрасьте”, – говорю. “Слушай внимательно: оставь мою девочку в покое. Ты что, неприятностей хочешь? У нее есть жених, учится с ней в институте. А ты к ней не лезь. Она тебе это прямо сказать стесняется. Ты понял?” Я растерялся маленько и начал чего-то лепетать. Мол, я вашей дочке не навязывался, прогуливаемся по взаимному согласию… Развернулась, и по лестнице: тук-тук-тук. Утукала она, дверью подъезда хлопнула, и вот тогда до меня всё и дошло.
– И просрал ты свою любовь, – Кувалда опустошил стакан в три стремительных глотка. – Ваше здоровье!
– Погоди! – замахал руками Клещ. – Погодите! Через несколько дней вечером вижу: Любины полбашки над балконом. “Люба!” – ей кричу. Она головой качнула, но не поднимается. “Люба! Темно читать! Ночь скоро!” – “А я не читаю! Я чай пью!” – “Пойдем погуляем!” Тут у Любы на балконе ее мамаша появилась и давай лаять, милицией грозить. Люба с балкона смылась, отец мой на крик вышел, и начали они вдвоем ругаться, быстро на мат перешли… Мать моя выскочила, тоже вопит, батю за собой тянет. После этого скандала я решил о Любе забыть. Но чем больше старался, тем хуже получалось. И тем лучше она мне казалась. Какую песню ни услышу, какой фильм ни увижу – почему-то на нее намеки всюду Думал, изводился: я роста небольшого, а у нее жених, наверно, высокий. Просто жизнь не мила стала.
Клещ наклонил стакан и, сжав зубами стеклянный край, втянул немного с цедящим стрекочущим звуком.
– Ну, втюрился, ясно. Молодец, – сказал Кувалда.
– Погоди, не спеши… – Клещ многозначительно загнул указательный палец. – Через несколько дней она белье на балконе собирала, потому что дождь пошел. Я тут как тут. “Люба!” Она не отвечает. А между нами дождь. “Люба!” Она последние тряпки снимает. “Эй!” – я ей крикнул и не знаю, что на меня нашло, перелез через перила и повис. К ней поворачиваюсь: “Эй, смотри!” Руки вывернул, скользко, ну и с этим “эй” полетел я вниз. Мое счастье, второй этаж, под домом куст сирени. Я в сирень упал, переломал ветки и себе ногу заодно. Очнулся, и первым делом лицо ее мамаши вижу. Злобное и испуганное. “Ты живой? Сейчас скорая приедет!” Люба наклоняется, плачет, слезы на лицо мне капают: “Сережа! Держись! Пожалуйста! Любимый!” А я рядом ветку сирени нашарил, поднял и ей протягиваю.
