Анна Андронова - Симптомы счастья (сборник)
Гриша
На следующий день в горьковском поезде она рыдала и рыдала, уткнувшись в Гришино плечо, наконец прорвавшимся через обиды неподдельным горем. Его нет, нет! И маменьки нет, и Лели, и Митя уже не ее. Нет никого, кроме Гриши. И плакала опять, с облегчением, прижимаясь к его плечу, и целовала его любимые руки с причудливо отогнутыми мизинцами, а он, потрясенный и смущенный, целовал ей руки тоже и гладил по волосам, и утирал слезы манжетом белой рубашки.
Белая рубашка – это было в его вкусе. Ему нравилась ее хрустящая от крахмала нетронутость, пятно галстука на снежно-белом фоне. Но, небрежно накинув сверху пиджак, он тут же терял к ней интерес. Мог двигать в ней мебель, рыться в пыльных журналах, за обедом поставить локти в чайную лужу. И совершенно не понимал, чем же он виноват, что рубаха опять грязная, пиджак в щедрых мазках мела, носки дырявые: «Вот, Еленочка, сегодня правый подвел, а вчера вроде был левый?» Невозможно было сердиться, когда он с детским удивлением обнаруживал на одежде пятна, оторванный хлястик пальто или пуговицу. Все на нем горело и рвалось, как на беспризорнике. Пуговицы осыпались, ботинки стаптывались, расползались в руках шнурки. Свитера лохматились вытянутыми нитками, носки зияли дырками. Он забывал шарфы и галоши у знакомых, перчатки в трамваях, портфели в аудиториях. Ему трудно было доверить ключи – они утекали куда-то через прореху в кармане, аккуратно заштопанную накануне.
Он был ужасно рассеян во всем, что выходило за рамки его профессии. Несколько поколений точных наук не ниже профессорской должности создали механизм высокой организованности и дисциплины, даже досталось немного Левушке. Суровая череда бород и жестких воротничков на портретах в кабинете отца. Отец – Лев Иванович Черкасов, академик, автор нескольких учебников по математике, – жил и работал в Петербурге (впоследствии он участвовал в устройстве там Мити). Мать – оперная певица, когда-то довольно известная. Красивая женщина, яркая, необычная. На портрете – нежное овальное лицо, темные волосы в замысловатой прическе, огромные глаза. От нее Григорий Львович получил насыщенный зычный голос, густую шапку волос и оттопыренные от других пальцев ладони выгнутые мизинцы. Звали ее Ольгой. Маленький Гриша любил ее безумно и всю жизнь, вспоминая ее, начинал блестеть глазами и замолкал на полуслове. Она умерла, когда он был мальчиком, но навсегда оставила о себе нежную память и обожание. Став взрослым, Григорий Львович мечтал назвать ее именем дочь, потом внучку, но ни той, ни другой так и не дождался.
Когда он умер… Господи боже мой, да что там говорить! Как она пережила это? Ей как будто выключили звук и свет, как будто он вышел, нажав на кнопку выключателя. Оставил ее. Что-то важное, наверное, не договорил, не успел напомнить, обсудить, доделать. Упал в университетском коридоре у лекционного зала. Упал и исчез, а она осталась доживать без него. Почти сорок лет. И всех этих лет не хватило, чтобы вспомнить, перебрать по мгновению и перечувствовать то, каким он был. Как он говорил – Гришка трубит как слон! Его словечки, фразы, ставшие крылатыми в среде друзей и даже отдаленных знакомых. Его шутки, улыбка, неповторимая мимика.
Как он поворачивал голову, пожимал плечами, вертел и размахивал руками во время разговора, не замечая, если задевал кого-то.
Как он любил музыку, плохо ее понимая, но трепеща. Собирал пластинки с популярными оперными ариями в память о матери, никогда не посещал концерты и старался на людях классическую музыку не слушать: «Боюсь расплакаться».
Его благоговение перед врачами, а также перед людьми рабочих и крестьянских профессий. Его первый утренний собеседник – дворник Андрей, серьезный разговор, иногда по полчаса. На даче летом он упорно пытался научиться у мужа молочницы косить, ликовал, когда получалось. С ним же пробовал водить трактор и мопед, ездил на лошади. «Я всегда мечтал быть деревенским плотником…»
Его любило дерево – живое и неживое. Посаженые им яблони выстояли зимой шестьдесят восьмого, когда на всех соседних дачах померзли, его табуретки не развалились до сих пор.
И самое, конечно, главное, посреди его обаяния и шума – его основной стержень, его наука, его возлюбленная математика. «Ты посмотри, Еленка, как это красиво! Строго, точно, логично. Здесь не страшно. Не заблудишься, не запутаешься! Это настоящая красота! Смотри!» И правда, с ним все вставало на свои места, открывалось и делалось ясным. Он жил в этом своем мире, постоянно держа в руках книгу, бумагу и карандаш, задумываясь и замолкая на полуслове. Мог за обедом отодвинуть суп и углубиться в одному ему известные дебри.
Он был блестящим лектором, точным, последовательным, но одновременно очень увлеченным и ярким. Много шутил, его остроты передавались студентами как легенды…
Как рассказать о нем? Много раз после его смерти Елене Михайловне приходилось это делать. Писать в воспоминаниях и предисловиях к его книгам. Говорить с трибуны и за кухонным столом. И все слова были не те, не те. Слишком банально, штампованно: «талантливый математик», «настоящий ученый», «множество учеников и последователей»… Никакими словами нельзя было описать, каким он был. И как она любила его. За голос, за рост, за ум, за смех, за что-то еще. За то, что было видно другим, и за то, что знала только она одна.
Он был человек-мир, вмещающий в себя великое множество больших и малых величин. И только в нем, в этом мире, Елена Михайловна всегда чувствовала себя защищенной. Маленькой девочкой, любимой женой, примерной ученицей и нежной матерью. Да, и матерью тоже. Елена Михайловна всегда считала, что Бог так долго не давал им детей только из-за того, что Гриша сам во многом был подобен ребенку. Боялся зубной боли, любил варенный с молоком сахар, засыпать предпочитал со светом в коридоре. Ей иногда казалось, что даже на Левушку ей не хватило материнства, все пошло на мужа.
Они увиделись впервые у них же дома, в Кондратьевском – большой, взрослый мужчина в драных носках и свитере под пиджаком, с обширной нечесаной шевелюрой. Громогласный, веселый, голодный. «Митька, дай что ли, кипятку, а то со вчерашнего вечера ничего не ел!» Он уже успел окончить ремесленное училище, поработать на заводе, давно не жил с семьей. У его отца была новая жена и дети. Григорий снимал какие-то углы, то жил у московских знакомых, у слепой тетки, то ездил из пригорода. Вместе с Митей они учились, и Митя иногда оставлял его в Кондратьевском на сундуке, а по утрам Елена наблюдала из своего окна, как Гриша фыркая поливается ледяной водой из ведра или обтирается снегом. Вечерами он подолгу беседовал с папенькой, таскал Александре дрова из пристройки. Теперь уже Елена Михайловна не могла вспомнить, когда она его не любила.
Сначала она просто смотрела. Как он двигается, дышит, ест кашу ложкой, сморкается в большой мятый платок, как он спит на коротком сундуке, скрутив длинные костистые ноги и укрывшись старым пальто. Потом она стала слушать разговоры – «умненькая барышня», слушать и немножко понимать. А через какое-то время ей уже казалось, что она всю жизнь только и мечтала о математике. Митя гнал ее от стола: «Гришка, не слушай ты ее, дурочка и есть. Уйди, Ленка, дай поговорить!» А она не шла – сидела и сидела, иногда приносила кипяток, штопала носки, пришивала пуговицы. Потом стала встревать в разговоры.
А потом он поднял голову от исписанных тетрадных листков и встретился с ее внимательными, удлиненными к вискам глазами, серыми, с коричневым крапом вокруг зрачков. Он обнаружил красивую худенькую девочку, девушку, которая давно выросла. Ее тонкие пальцы, трогательную шею и свернутую на затылке косу медового цвета. Так они сидели и смотрели, только теперь уже друг на друга. Приходила Милька, приносила вкусный хлеб, иногда даже колбасу. Тогда Митя гнал их обеих, а Гриша великодушно предлагал «оставить барышень».
В тот год, когда барышни поступили в университет, Митя познакомился с Лидой, потом женился. Миле учеба давалась легко и гладко, но горения уже не было – Мити не стало в ее жизни. Елена же училась с трудом поначалу, продираясь сквозь дебри. Ей было не до Милькиных переживаний. Казалось, что чем упорней она прорубает дорогу в запутанных величинах и понятиях, тем ближе она становится к Грише… Она старалась почаще сталкиваться с ним в университете, зазывала домой – покормить, постирать. И он стал приходить сам, уже без Мити, что-то приносил из еды, обстоятельно беседовал с Михал Михалычем, машинальным движением вешал пиджак на высокую спинку стула. Приходил к ней. Он так и прижился у них, бедный сирота. Говорил с придыханием: «многодетная семья».
Какую сам он видел семью: отцовскую спину за письменным столом, запах материнских духов и шуршание юбки сквозь сон, когда она заходила в детскую после спектакля: «Спи, мой ангел…» Скоропостижная женитьба отца на доброй, но чужой женщине. С шестнадцати лет – самостоятельная жизнь, халупа под Москвой, которую он снимал на время учебы в ремесленном, завод. Опять одинокие съемные углы, комнаты, койки. Здесь для него в Кондратьевском появилась Семья. Папенька хоть и не вполне трезвый, но домашний, уютный. Александра готовит нехитрый ужин, Митя с Еленой – брат и сестра, где-то еще мифическая Леля, Лида, Милька, бесконечные сокурсники и сокурсницы. Как он любил это многолюдье! Не то, что на столе, а тех, кто за столом!
