Анатолий Санжаровский - Подкарпатская Русь (сборник)
Побелел, кусает губы…
Повис старик на локте, утянул ноги – и впрямь пустой плащ.
Для верности кинул Петро поверх плаща ещё и пиджак.
40
Река ищет своё старое русло.
Разомлелый от жары таможенник целую вечность изучал Петрову декларацию и всё косился на плащ и пиджак на руке.
Петро, размытой улыбкой встречая его сторожкие взгляды, держался ненапряжённо, сила его была без меры.
Наконец таможенник нехотя, будто из милости, разрешающе качнул головой к выходу на посадку и в ужасе отшатнулся: из плаща вывалился истоптанный дешёвый башмак.
– На стол! – гаркнул таможенник и сам подлетел к столу, в нетерпенье забарабанил по нему пальцами, багровея. – Если слетел башмак, где-то должна быть и нога, с которой он слетел. Мы уж доищемся! Это наша печаль.
Петро положил. Расстегнул.
Не открывая глаз, старик лежал мёртво, не дыша.
– Тэ-экс… гробовое дело… На субъекте нет одного башмака… в плаще пытались пронести контрабандой пока одну особу. Потрудитесь, мистер, – обратился таможенник к Петру, – ответить, что это за человек?
Петро сделал безразличное лицо.
– По-моему, это… ну… скульптура.
– В магазинных башмаках?
– Естественно.
Таможенник упёрся старику в живот.
– Но у него и живот мягкий!
– Вполне естественно. Воск есть воск… Это знаменитый в Канаде человек. И его восковую фигуру я везу в Европу… В музей восковых фигур… Не верите?
– Вы еще расскажите мне про Буратино… Как он ожил из полена, кажется…
– Время не для сказок, – деловито проговорил Петро.
– Вот именно! За выдумку спасибко! А теперь едем к правде. Кто этот человек? – жёстким взглядом таможенник упёрся в молчащего старика. – Кто и откуда? Как очутился он у вас на руке?
– Понятия не имею…
Не стерпел старик таких слов. Вскочил. Сел на столе.
– Сыновец! Как же это ты о батьке понятия никакого не имеешь, чёрт-мать? Отрекаться от живого батька?
– Кроме того что ваша «скульптура» в одном башмаке, она ещё и натурально ругается! Быть разговору коротким… Я кланяюсь вашей силе, выдумке. Идите, откуда прибыли, мистер.
Таможенник кивнул на волю, в сторону взлётного поля, – А вы, – осуждающе уставился в отца, – а вы… неизвестная наша знаменитость… Наверняка ведь здесь оплачено комфортабельное кладбище, а он ловчит именно в русский навоз уйти. Зачем? Как ответите?
– Молча.
– Не-ет! У нас вы заговорите!
Почему-то именно такой глупой привиделась Петру воображаемая история с проносом отца, и потому чем ближе подходили Головани к контрольным службам, тем всё плотней наливалось в Петре желание не рисковать.
Поставил Петро отца на пол. Снял плащ.
Прошептал сбелевшими губами:
– Не смогу, нянько, пронести… Не пёрышко, заметят… Не сумел даже в мыслях пронести, а уж в натуре как отважиться? Давайте, няне, прощаться.
Потянулся Петро обнять отца. Отец вырвался из смыкающегося кольца сильных сыновьих рук.
«Как прощаться? Почему прощаться?»
Потерянный немой взгляд заледенел на поникших сынах.
Тяжело перенёс на лица прохожих.
«Скажите, вы знаете, почему отец должен прощаться с живыми сынами?»
Люди спешили.
Натыкаясь на вопрошающие стариковские глаза, быстро отворачивались.
Даже статуя на постаменте отвернулась от старика, когда он поднял к ней своё лицо…
Чужой, негнущейся рукой старик достал из пазухи сверток, подал Ивану.
– Иванко, прими последний подарок нашой мамке… Думал, сам доправлю… Это, – потухший взгляд на чёрный ком ткани, – кримплен… Тёмный, старушкинский… Нехай сошье платье на похороны… Худо с нами жизня обошлась… Сколь не видались и – расставайсь! Нехай… Расстаёмся мы на времю… Все обязательно совстренемся там… В своём кримпленовом платье я наверняка узнаю нашу мамку. А так, простите, хлопцы, я не совсем ю[81] ясно помню в лицо… Петрик…
Старик задумался.
Похоже, у него был провал памяти. Он забыл, что хотел сказать, и долго угробно смотрел на сынов молча. Дрогнул. Вспомнил:
– Петрик, а это к тебе просьбушка… Подари и ты мне последний подарок…
Старик достал из потайного кармана пиджака ветхие самодельные топанки. В них он приехал из Белок. Потом больше не надевал. Всё берёг.
– Думалось… Их и надену, как опять вернусь в Белки… В них уходил… В них и вернулся… Ан не выходит… Не судьбушка…
Умученно посмотрел на башмаки, тукнул друг об дружку подошвами, притиснул Петру в приоткрытый чемодан.
– Петрик, сынку, походи в них в Белках… Вкруг нашей хаты походи… В хате походи… В саду… На огороде… Походи и вышли назад… Я как дома побуду… Тогди я со спокойной душой пойду в землю спать… В них мне будет легко…
Старик придавленно заплакал, уронив в ладони лицо.
Петро и Иван беспомощно переглянулись.
– Ня-янько, – Петро бережно тронул отца за плечо, – возьмить себя в руки… Вертаться в Калгари у Вас есть на что?
– Нет…
Петро повернулся к Ивану:
– У тебя ничего не осталось от карманных расходов?
– Нич… ничего… Всё до цента распустил…
Вывернул Петро карманы свои, выгреб на ладонь всё до мелочёвки.
– Нянько, вот Вам последний заваляшкин долларь… Ага… Вот ещё один барсик… Э! Да вот ещё червонишко наш…Залип, друже, в гамаке… Как же я его раньшь не видел?.. Нате… Можь, обменяют как…
– Никаких обменов! – надорванно вскричал старик. – Ваша денежка пойдёт мне на память… А доллары, эти проклятые доллары-барсы!.. Развели с Белками… Развели с семьёй… Разлучили… Сманили сюда… Выжали… Что я теперь?.. Отломанная сухая ветонька?..
Старик, плача, с ожесточением стал драть доллары в мелкие клочья, швыряя себе под ноги, топча.
«Это я! Это я, проданный за них на корню! Это я рву себя прошлого… вчерашнего!.. Рву себя, слопанного долларами!..»
– Нянько, не пылуйте! – заозирался Иван. – А то ещё заметут…
– А нехай! Мне теперь всё без разницы. Что мне здесько без Вас?
Проронил это старик с такой обреченностью, что Петро, не выдержав, заговорил твёрдо:
– Не-е, нянько. Да кто ж Вас оставит одного? Молчок, молчок… – ободряюще потряс за плечо. Надел на отца балахонистый плащ, застегнул, повесил на руку. – Пан или пропал!
Но Петро трёх шагов не дошёл до стойки регистрации, как послышалось сзади:
– Э-эй!!.. Весёленький Перфект!.. Сила!!.. Стой-да!.. Земляче!..
Петра будто вморозило в горячий бетон по колени.
Остановился, но повернуться на крик не решается.
«Кто там ещё?.. По голосу, кажется, закройщик… Один он называл меня Весёленьким Перфектом. Далась же ему эта моя дурацкая присловка!..»
– Погодь!.. Секундушку!..
Обернулся Петро.
Ну да, так и есть. Привальнувшись спиной к какому-то киоску, трудно отпыхивался калгарский закройщик. На руке было сшитое на заказ Петрово пальто.
Не найдя в магазинах пальто по Петрову плечу, отец потащил позавчера Петра к знакомому русину закройщику. Закройщик поклялся, что к отъезду пошьёт…
Ватно поплёлся Петро назад.
– Что же ты мне, пан Петрик, такой развесёленький перфект устроил? – ещё не отдышавшись, пустился выговаривать закройщик. – Мы какой уговор держали? Вчера вечером приходите за обновкой. Так? – И сам себе отвеял: – Та-ак… Смотрю, не идут. Я с утреца к деду. А баба Любица мне и спой: «Деда нетоньки, хлопцы уже поехали». Я в аэропорт – Вы уже в воздухе! Не вручить выполненный заказ землячку, русскому клиенту… Это ж готовенький скандалище!.. Международный! Межконтинентальный! Хоть сядь да плачь, хоть стоя реви… Какое счастье, что тако совпало! У мя дела свои в Торонтах, билет на следующий за Вами рейс в кармане. Я с пальтишком в самолёт. Думаю, в Торонтах настигну тебя. Кой видишь, Сила, расчётушка выказался точный… Получить, Петро Ваныч, Ваше дорогое пальтишко! Носить на счастье по милым Карпатам…
С цветастой радостью закройщик поднял перед собой на складной вешалке пальто.
– Спасибствую, – растерянно пробормотал Петро. Широко выставил руку с «плащом». – Кидайте наповерх…
– Ка-ак это кидайте? – обиделся закройщик. – Я две ночи взаподрядку не спи, всё старался, старался… А ты – кидай! Ты уж надень, спомеряй… Не жмёт ли игде… Это ж вешша дорогая, не на день сооружалась… Да дай же и я на свою работу гляну-погляну со стороны…
Ну что ты тут поделаешь?
Петро карающе боднул привязчивого закройщика взглядом, осторожно опустил «плащ» в просторное кресло.
«Как бы кто не сел верхи, – потерянно подумал Петро, промокая платком холодный пот на лбу. – Сдался мне этот проклятущий пальтовый концертино…»
