Владимир Лидский - Избиение младенцев
… толпа грязных вооружённых людей быстро идёт по полутёмному коридору, сопровождаемая громадными уродливыми тенями. Тени пляшут на стенах и потолке, как чёрные дьявольские языки, слизывают пространство, глумясь и кривляясь. Лампа раскачивается в руках матроса, идущего впереди, и освещает путь всей процессии. Лязг винтовок и тихий мат сопровождают это шествие. Матрос Крейс из числа замыкающих пытается пробиться вперёд, в авангард матросской толпы, и глухо кричит, давясь эстонским акцентом. Подойдя к 27-ой палате, матросы останавливаются, замешкавшись, но стоящих возле дверей бесцеремонно расталкивают Кирсан и его товарищ Яков Матвеев. Кирсан изо всех сил бьёт ногой в дверь и врывается в палату. Шингарёв сидит на кровати, молится перед сном. Рывком Кирсан поднимает больного на ноги и впечатывает дуло пистолета в его высокий лоб. В нетвёрдом боковом свете керосиновой лампы видно, как на висках Шингарёва блестят капли пота…
Сидевшие в Трубецком бастионе бывшие министры Временного правительства, всё ещё не осознававшие до конца сущности происходящего и не способные выбраться из паутины иллюзий, всё писали и писали какие-то просьбы и петиции, а в конце ноября додумались до коллективного обращения к Председателю Учредительного собрания, в котором подтверждали верность правительству и костили почём зря большевиков, отказываясь признавать законность их власти. Узнав о петиции и намерении её опубликовать, большевики взъярились. Последовала отмена свиданий и передач, условия содержания узников ухудшились.
Почти одновременно свежеиспечённая ВЧК раскрыла кадетский «заговор», и Совет народных комиссаров немедленно издал декрет, объявлявший лидеров партии вне закона. Это означало скорое пришествие репрессий, вплоть до расстрелов, и все сразу поняли явный смысл большевистского декрета. Кадетским лидерам, депутатам Шингарёву, Кокошкину и князю Долгорукову также немедленно ужесточили условия содержания. Туберкулёзного Кокошкина посадили в сырую камеру, Долгорукова заточили в одиночку, припомнив вдобавок его руководящую роль в организации борьбы против большевиков в Москве, Шингарёву, больному, уже в летах человеку, накануне потерявшему жену и находящемуся в состоянии сильнейшего душевного волнения и апатии, отказывались предоставить медицинскую помощь. В конце концов, состояние здоровья Шингарёва и Кокошкина настолько ухудшилось, что большевистское руководство проявило, наконец, милость и разрешило перевести узников в Мариинскую тюремную больницу.
Между тем, флотский экипаж «Чайки», где обосновался Кирсан, ночи проводил в пьянках и оргиях, а днём выходил на охоту, чтобы добыть спирту, кокаину и денег. Здесь же находились матросы «Ярославца». Поздним вечером шестого января матросы упились до полусмерти и, сидя в экипаже, растравляли себя безумными разговорами о врагах народа. Из одного угла помещения рвалась захлёбывающаяся мелодия гармошки и раздавались страшные крики танцующих матросов, которые в диких плясках пытались избыть свою невыносимую тоску, в другом углу матросская пьянь терзала продажных девок и оттуда доносились вопли сладострастия и боли, а вокруг большого стола сидели со стаканами в руках потные расхристанные матросы и кричали, горячечно перебивая друг друга:
– Они нам, твари, пускай ещё за девятьсот пятый год ответят! Мы им вспомним «Потёмкина» и «Очаков»!
– А кто в товарища Ленина стрелял?
– Зря их, что ли, врагами народа объявили? Как есть враги!
– Резать их, товарищи!
– Карточки на хлеб останутся! Пусть дети его съедят, а не эти суки!
Кирсан, ещё с вечера медленно наливавшийся злобой, в который уже раз махнул полстакана спирта и вдруг почувствовал, как волна бешенства поднимается в нём и начинает захлёстывать его сознание. Он вскочил и, разрывая на своей груди тельняшку, заорал:
– Резать их, братишки, резать! Айда в Мариинку!
Распалённые матросы, повскакав с мест, ринулись к дверям.
Они бежали по улицам среди метельных вихрей в праведной революционной ярости, и колкий ледяной ветер жалил их воспалённые лица, острые льдинки впивались в щёки, и пурга пригоршнями бросала снег им навстречу. Они несли винтовки и револьверы так, будто оружие было их единственной религией, так, как носили свои кресты праведники веры – с гордым достоинством и фанатизмом; они знали, что применение этого оружия есть символ их служения божеству народного гнева, символ жертвоприношения во имя революции, и холодный металл смерти раскалялся в их руках и обжигал им ладони.
Они хладнокровно выставили караулы на соседних улицах и с грохотом вломились в больницу. Перепуганные сторожа и санитарки вжимались в стены, когда матросы, охваченные яростью, неслись по коридорам. Солдат Басов, несколькими часами ранее возглавлявший конвой, который доставил арестантов из Петропавловки, знал расположение палат и уверенно повёл товарищей на третий этаж, где лежали Шингарёв и Кокошкин. Кто-то из матросов вырвал из рук сторожа керосиновую лампу, и толпа вооружённых людей пошла ещё быстрее, сопровождаемая громадными уродливыми тенями. Тени плясали на стенах и потолке, как чёрные дьявольские языки, слизывали пространство, глумясь и кривляясь. Лампа раскачивалась в руках матроса, шедшего впереди, и освещала путь всей процессии. Лязг винтовок и мат сквозь зубы сопровождали это шествие. Матрос Крейс из числа замыкающих пытался пробиться вперёд, в авангард матросской толпы, и глухо кричал, давясь эстонским акцентом. Подойдя к 27-ой палате, матросы на мгновение замешкались, но стоящих возле дверей бесцеремонно растолкали Кирсан и его товарищ Яков Матвеев с «Ярославца». Кирсан саданул ногой в дверь и ворвался в палату. Шингарёв сидел на кровати, молился перед сном. Рывком Кирсан поднял больного на ноги и приставил пистолет к его лбу. В нетвёрдом боковом свете керосиновой лампы было видно, как на висках Шингарёва заблестел пот.
– Чего вы хотите, братцы? – в смятении спросил он.
– Чего мы хотим? – насмешливо повторил за ним Матвеев и, схватив депутата за исподнюю рубаху, развернул к себе. – Он ещё спрашивает! Твою душу мы хотим!
С этими словами Матвеев изо всех сил ударил Шингарёва кулаком. Тот рухнул на кровать, но ему не дали опомниться: к постели подскочил здоровенный Крейс и схватил депутата за шею. Его огромные ручищи сжимали горло потемневшего лицом и хрипящего Шингарёва, но тут Кирсан оттолкнул эстонца и со страшным криком «довольно вам нашу кровь пить!» стал, дёргая рукою, палить в полузадушенного человека из своего маузера. Остальные матросы тоже принялись стрелять и надсаживали свои пистолеты, револьверы и винтовки не менее минуты, – не переставая, не останавливаясь в своём страшном, противоестественном увлечении…
Через мгновение, поняв, что нужно идти дальше, они гурьбой ринулись в коридор и ворвались в палату напротив, на двери которой была табличка «24». Навстречу им поднялся встревоженный Кокошкин. Он не успел сказать ни слова, – Крейс и Матвеев одновременно начали стрелять. Стреляли и другие; Кокошкин повалился на пол. Кирсан прицелился и выстрелил ему в рот. Когда пальба стихла, в сизом дыму ствольных выхлопов вперёд выдвинулись чьи-то винтовки, и трёхгранные жала тускло блестевших штыков принялись яростно жалить уже мёртвого депутата.
Сделав своё кровавое дело, матросы сразу успокоились, сникли и даже почувствовали апатию, их уход из больницы уже не сопровождался криками и воплями, только Кирсан всё ещё возбуждённо что-то выкрикивал и плакал, размазывая слёзы по грязной роже. Они вышли в метель и спокойно побрели по заметённой пургою улице, опустошённые и разочарованные. Они жаждали крови, и эта жажда была утолена сверх меры, но души их вдруг заныли в предчувствии Божьего внимания и испытали страх Божьего возмездия. Они не боялись человеческого суда, ибо знали, что мир принадлежит им и вся эта многострадальная страна тоже принадлежит им, что им всё дозволено и что революционные демиурги никогда не оставят их своею милостью, потому что кровавыми руками испокон веков добывались власть, могущество и блага мира.
А сами демиурги, эти капитаны обречённых судов, стояли на капитанских мостиках своих кораблей и зорко глядели вдаль, пытаясь рассмотреть сквозь кровавое зарево рассвета какие-то новые цели, какое-то новое, невиданное счастье. Палубы судов занимали соратники, закалённые и стойкие бойцы, такие же фанатики, как и сами капитаны, а в глубоких и тёмных трюмах теснились миллионы рабов, молчаливо и покорно отдающих свои души и тела, – безвольно, безропотно, безвозмездно.
Капитаны стояли на капитанских мостиках, и один из них, никого не стесняясь, рассказывал соратникам о необходимости создания концлагерей, другой излагал экономическую теорию, согласно которой грядущее счастье можно построить только на голодный желудок, третий объяснял, почему по мере продвижения к всеобщему процветанию классовая борьба крепнет, а четвёртый и самый главный во весь голос истерично призывал к созданию института социального истребления… Их было много, этих капитанов, и каждый из них тянул свою песню.
