Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
И под взглядом брата, хрустящего костяшками пальцев, которые, словно телеграфируют: «Он за несколько дней успел с Радой сделать то, на что ты не мог сподобиться месяцами», я выдаю, претендуя:
– Мы были вместе.
– Да? – Сомнение усиливается насмешкой. – Так ты трахался?
– Блин, не в том смысле!
– А есть какой-то другой смысл?
Для него, наверное, и, правда, нет. А для меня? Чем закончится этот поиск иного? Как в сериале «Полтергейст», который в будние вечера мы смотрели, чтобы ночью бояться, а утром рассказывать в школе, мол, вовсе не страшно.
– Ну…
– Баранки гну. Так ты трахался с ней или нет?
– Нет.
– А, ну на нет, – брат швыряет окурок в коробку, исполняющую роль урны, – и суда нет. Какие ко мне предъявы? Ебался бы – другой базар, а так – звыняйте.
– Я… я не о том…
Вот что беспокоит его – обойтись без предъяв. Но какое мне дело – должно ли быть оно в принципе, – спит Витя с Радой или нет? Мои шансы упущены.
– А о чем? И как ты вообще с ней встречался? Рядом стоял?
Ха-ха-ха, истина, конечно, но верная. Потому что именно так – рядом стоял. Сопли вытирал, мямлил, боялся. Для чего? Чтобы теперь изображать оскорбленные чувства?
Ведь не одумался, не изменился. Скажи Витя: «Прости, брат», отойди в сторону, что я буду делать с Радой? Наматывать вокруг нее, словно Анжела из «Огонька», круги?
– Неважно…
– Слушай, брат, – Витя подсаживается ближе, – если она тебе нужна – забирай.
– Нет, нет, ты что? Я просто…
Что – просто? Если все так сложно. Выросшее из трусости, малодушия, слабости и превратившееся в натирающее до кровавых подтеков ярмо.
И это викторовское «забирай» – точно вещь. С того самого, барского, плеча. А я – жук, слизняк, мечтающий заползти под скамейку. Тварь дрожащая, тварь безвольная. И фоном моему унынию – вопль золотозубого продавца-татарина «Русская тварь, воровка!» Он орет на женщину, несмотря на майскую теплынь, перемотанную шерстяными платками.
Да уж, все на своих местах – и в том числе я – порядок. А ведь сколько людей мечтают о том, чтобы определиться, найти свое место в жизни. Я же решил задачу. Ура! Так где моя радость? Нет ее. Но она будет, обязательно будет. Когда-нибудь. Я знаю. Верю. Должен же я во что-то верить.
2Я думал, что буду страдать из-за Рады. Но того, что принято называть душевными муками, не случилось. Они проскакали мимо, зашугав перекошенными мордами, но беспощадные копыта минули, не растоптав. Произошло это не потому, что я был равнодушен к Раде – хотя ощущение своего места, испытанное на скамейке с братом, рождало апатию, – а потому, что нарисовались проблемы, жадно, как прима, соскучившаяся по ролям, перетащившие внимание на себя.
При поступлении в институт – вскоре мне предстояло это нейроносжигающее событие, и мама с бабушкой непрерывно твердили о нем – требовалась медицинская справка 086У. Большинство моих одноклассников получило ее через знакомых, но у мамы с бабушкой таковых не нашлось. Они, конечно, имелись у отца, но он перестал заходить и к нам, и к Шкариным из-за того, что презирал – чувство было взаимным – вернувшегося из армии Виктора за отказ от его фамилии. И я гордо отправился в Бахчисарайскую поликлинику сам.
Гордость моя основывалась на удачном – едва ли не первом в жизни – сопротивлении: я отстоял право идти в поликлинику без мамы. Она порывалась бежать следом, грозилась не отпускать, хотела установить присмотр, но попасть с ней, причитающей, к людям, значило выжечь себя напалмом стыда. Пусть и мама, безусловно, хотела помочь, но помощь ее обращалась в беготню, суету, трепотню нервов. Рядом с ней я становился тем, кем был на самом деле: беззащитным дитятей, выпрашивающим сиську. И я отбился от ее больничного участия.
Неровные из-за пристроек края поликлиники бессистемно ползут в стороны, отчего вся конструкция будто растягивается, расплывается, и из этой хаотической массы высовываются корявые кирпичные трубы. Большая часть помещений с зарешеченными, чтобы не лазили пить-ссать-трахаться, окнами пустует, коллекционируя атрибуты разрухи: битые стекла, обрывки бумаг, сваленный мусор, отпавшую штукатурку. Эти пустоты, появившиеся из-за невозможности оплачивать коммунальные услуги, злокачественными образованиями наползают на поликлинику, отвоевывая обжитые территории.
Толкаю дверь с плакатом о необходимости вакцинации против гриппа. Плакат – их в поликлинике много – нарисован от руки, этакий больничный hand-made. Правда, человек, его создававший, видимо, такого слова не знает, потому что фонтанирует грамматическими, орфографическими, пунктуационными ошибками. Впрочем, «халера» мне даже нравится – в правильном «холера» есть что-то от “Hole” и Кортни Лав.
На стойке регистратуры медсестра с грудью, столь плотно обтянутой халатиком, что белая ткань превращает ее в альбиноса, говорит: «Ждите». Интонация выдает извечную подковырку медработников: мол, не суетись, остыньте. Но деморализовать меня не удастся, потому что я вооружился «Записками юного врача» Булгакова. В поликлинике – самое то; все конгруэнтно. Слово это я услышал в «Я сама». Юлия Меньшова, произнося его, так сексуально округляла губы, что заставляла гормоны плясать ча-ча-ча. Да, умей я соответствующе говорить подобные слова – Рада бы не ушла от меня.
Ожидание измеряется шелестом страниц, усладой ноздрей. С книгами та же история, что и с людьми: выбираешь по запаху.
Появляется вторая медсестра. С чересчур большой головой. Указывает на меня.
– Этому что надо?
– Тебе что надо?
– Справку 086У.
– Это куда?
– В институт.
– Ой, бозе ты мой, ученый…
– Это тебе врачей проходить надо.
– Я для того и пришел.
– А чего не сказал?
– Я говорил.
– Ну, иди сюда…
Та, что с большой головой, пишет на листике номера кабинетов врачей. Все они сосредоточены в одном коридоре, пахнущем половыми тряпками.
Сперва иду к невропатологу. Очереди нет. Точно и не в поликлинике вовсе. Невропатолог седовлас и пуглив. Бубнит в воротник рубашки, нуждающейся в стирке. Бьет молоточком. Просит встать. Смотрит осанку. Находит кифоз, сколиоз:
– Плохо, да, плохо. Много сидите, да? Не занимаетесь, нет? К тридцати годам, к тридцати будете инвалидом. Да, надо делать, что-то делать. Думаете делать, нет?
Впечатление, что он снял мерки, подобрал доски.
– Что простите?
– Запущено все, да. Не понимаете, нет? И что делать? Надо бы делать, да. А вы планируете, нет?
– Я…
– Вы на лечение, да?
– Я за справкой 086У.
– А, не на лечение, нет. Справка – это хорошо. Выпишу, выпишу. Но вы думайте, дело такое, молодое, да…
Отоларинголог находит тонзиллит, говорит об угрозе сердцу. Находит искривленную перегородку, говорит о повышенном давлении. Находит хронический вазомоторный ринит, говорит о больных почках. Он только и делает, что находит. Только и делает, что говорит. Маленькие аккуратные ручки его бегают по ободранному столу. Взгляд косится на медицинские инструменты, разложенные на двухъярусном столике. Обещает болезни, обещает страдания. И каждая его следующая фраза беспощаднее предыдущей.
История повторяется и с другими врачами. Шумы в сердце, повышенное артериальное давление, проблемы с желудком. Мне семнадцать лет, а внутри я старик. И физически, и морально – связь очевидна. Идеальный пример для книг вроде «Сила мысли».
Передвигаюсь по кабинетам. В таких случаях говорят, пишут – «как во сне». Но это неправда. Потому что во сне частью себя ты понимаешь, что еще можешь вынырнуть, изменить, перестроить реальность, а здесь все очевидно. Не проснуться. И слова медсестер не туманные образы, а физические плевки, удары.
– Что это он?
– Да заблудился мальчик.
– Так что там у вас с редиской? Продали?
– Этот хер разве продаст? Только бухать и может.
– А малой?
– А малому по фигу. Шляется где ни попадя. Но хоть за коровой смотрит…
Медсестры забывают обо мне. Костерят мужиков. А мне необходимы слова. Слова постороннего человека. В идеале я и сам бы хотел стать посторонним человеком.
Выхожу на платановую аллею, полный беспокойных, смурных мыслей, с неугасаемым желанием отбросить все происходящее, как бессмысленное, не имеющее ко мне отношения. Но оно со мной. Во мне. Не избавиться, не удавить. Впрочем, ведь живут люди. С шумами, давлением, тонзиллитом, ринитом, еще чем-то к смерти приближающим. Ходят по бабам, трудятся на огороде, рожают детей. Тем, наверное, и спасаются. Вот и я должен быть, как они, но, бултыхнувшись, утонул в оправданиях. Дело не в хворях, а в причинах их вызывающих, из которых цветами зла – хорошее название, правда – они распускаются. Сила мысли, воображение, извращенные природной мнительностью, подкожным страхом, гипертрофированных женским воспитанием и чтением книг, убивают. И это даже не мудрость, в коей много печали, а дурная библиотека, разрастающаяся свалка бесполезных знаний.
