Евгений Водолазкин - Совсем другое время (сборник)
Выслушав его до конца, Нина Федоровна сказала:
– Но воспоминания о детстве генерала лежали у нас дома. Зачем вам понадобилось лезть к Козаченко?
Соловьев внимательно посмотрел на Нину Федоровну. Она не шутила.
– Просто Зоя говорила, что…
– Зоя – трудная девочка, – Нина Федоровна улыбнулась. – Я сама была такой. Не верите?
Соловьев не ответил. Подумав, он спросил:
– Значит, ничто из воспоминаний генерала не пропадало?
– То, что генерал диктовал мне, – сохранилось…
Нина Федоровна замолчала. Ее тон предполагал дальнейшие расспросы.
– А что же пропало?
– Вскоре после смерти генерала приезжал его сын. Он спросил, что осталось от отца. Я отдала ему тетрадку, написанную самим генералом, – Нина Федоровна прислонилась к колонне и закрыла глаза. Уголки ее губ приподнялись.
– А где его сын сейчас?
– Не знаю.
Соловьев прислонился к колонне напротив. Атлант и кариатида. К нему вернулась усталость.
– Вспомнила: он уехал в какой-то поселок. Адрес оставлял, – Нина Федоровна по-прежнему не открывала глаз. – Не поселок даже – железнодорожная станция. Платформа.
Соловьев почувствовал, как колонна за его спиной зашаталась.
– А как… – он слышал себя уже со стороны. – Как называлась станция?
– Не помню. Пожалела его там какая-то баба, вот он и остался, – Нина Федоровна открыла глаза, и лицо ее стало серьезным. – Она его просто пожалела.
– Может быть – 715-й километр?
Из-за клумбы с настурциями показалась поливальная машина. В висящих над цветами каплях начинала угадываться радуга.
– Может быть… Очень похоже. Туда он и уехал.
Соловьев вернулся в зал. Остальные доклады он слушал невнимательно. И выступавшие, и конференция, и сам Крым вдруг потеряли для него интерес. Он думал о единственной точке на земле, где сошлось всё, что в разное время было в его жизни значимо: рукопись генерала, Лиза Ларионова (Лиза Ларионова!), наконец, его собственный дом. Он думал о станции 715-й километр.
Соловьев понимал, что это совпадение не случайно. Оно было уже не совпадением – соединением. Чем более невероятным соединение казалось, тем более неслучайным оно становилось. Эта неслучайность доказывала правильность открывшегося направления поисков, а важность – вдруг до дрожи осознанная им важность Лизы в его жизни – была главным доказательством. Кроме всего прочего (Соловьев вспомнил это в последний момент и почувствовал на лбу капли пота), Лиза была – Филипповной. Это последнее доказательство было уже ненужным, оно было избыточно, но Соловьев с благодарностью принимал и его. Он не понимал, почему за все эти годы ни разу Лизе не написал. Это было необъяснимо.
Что бы человек ни изучал, он изучает самого себя. Так говорил проф. Никольский. То, что линия поиска всё более приближалась к линии жизни самого Соловьева, завораживало его. Он был потрясен переплетением материала исследования с его собственной судьбой, их неразделимостью и гармонией. Если когда-нибудь он любил Лизу по-настоящему, то происходило это именно сейчас.
Поглаживая подлокотник автобусного кресла, Соловьев представлял себе ее руку. Ощущая виском прохладу оконного стекла, вспоминал свежесть ее губ. Всю дорогу до Ялты он думал только о Лизе. Ему хотелось ее как никогда. Ее – как внучку генерала. Как превращавшую его в родственника ее великого деда. И, конечно же, как Лизу, свою первую женщину. Соединенность исследователя с материалом достигала своего апогея.
Что он знал о родителях Лизы? Мать – путевая обходчица. Усталая женщина с жесткими, как проволока, волосами. Они всегда выбивались из-под платка. Когда Лизина мать входила с мороза, на них блестели растаявшие снежинки. У Лизы другие волосы. Очень мягкие. Пахли сладким дымом, потому что она их сушила над печью. Лизина мать пахла мазутом. Обходила пути в зависимости от настроения. Могла уйти на весь день. Могла – на час. Время ее отсутствия невозможно было предугадать. Это он придумал ставить сигнальное ведро у калитки. Его нельзя было использовать постоянно: это вызывало подозрение.
Отец… Его он помнил смутно. Помнил, что высокий. Небритый. Все фразы начинал с ну. Ну, здравствуйте. Ну, метель. Не ахти какая особенность: никто бы не заметил, если бы не бабушка. Не нукай (говорила бабушка). Он улыбался. Просил три рубля до получки. Не запряг (говорила бабушка). Она давала ему три рубля. Отсчитывала по рублю, слюнявя пальцы. Реже давала одной бумажкой. Купюры больше рубля вызывали у нее опаску. Иногда из ее пальцев выскакивала мелочь, и он собирал ее по полу. Случалось, просил разрешения посидеть на лавке. Ну, отдохну малость, ладно? От него пахло алкоголем. Соловьев еще не знал, что это алкоголь. Это был запах Лизиного отца. Лизин отец не шел домой. Он садился на лавку, не раздеваясь. Кроличья шапка съезжала ему на лицо. Он спал, и ему было спокойно. В конце концов он куда-то исчез. Вообще исчез.
В Ялту Соловьев прибыл поздно вечером. Пока он стоял на остановке троллейбуса, начался дождь. В усыпанном звездами небе вроде бы не было облаков, но дождь тем не менее шел. Соловьев раздумал дожидаться троллейбуса и отправился домой пешком. После дневной жары дождь был приятен. Он не был сильным. Мелкие его капли напоминали сильно сгустившийся туман. У городского рынка Соловьев свернул на улицу Кирова, бывшую Аутскую. С набережной доносилась музыка, и время от времени где-то вверху появлялся луч прожектора. Луч скользил по верхушкам кипарисов и мокрым куполам церкви св. Александра Невского.
На улице Пальмиро Тольятти всё было так же, как два дня назад. Скрипящая лестница, слабая лампочка под козырьком. Похоже на возвращение домой, подумалось Соловьеву. Через много лет. Другим человеком возвращение. Включая свет в комнате, он помедлил, словно боялся увидеть в ней что-то неожиданное. Нет, всё по-прежнему. Всё.
Соловьев снял с плеча сумку. Она была тяжелой. Прощаясь, директор консервного завода вручил ему образцы своей продукции. Он еще раз назвал Соловьева тем самым Соловьевым и сказал, что гордится знакомством. Что значит тот самый, не уточняли ни директор, ни Соловьев. Для себя Соловьев всегда был тем самым. Он взял консервы, чтобы не обижать директора. Теперь он решил их попробовать.
Соловьев вытащил наугад одну из банок и открыл ее консервным ножом. Прямоугольная банка с взметнувшейся над ней крышкой напоминала рояль. Это были бычки в томатном соусе.
В дверь позвонили.
Позвонили еще раз. Соловьев продолжал сосредоточенно смотреть на бычков. Их неброское томатное бытие казалось верхом упорядоченности. Оно не допускало даже мысли о наличии в жизни хаоса. Но хаос существовал. Он врывался в жизнь Соловьева и захватывал его в свой вихрь. Швырял в квартиру Козаченко, в музей Воронцова, в безумную ночную греблю среди бушующих волн. Этим хаосом была Зоя. В том, что звонила именно она, Соловьев не сомневался. Он встал и посмотрел на свое отражение в серванте. Подошел к двери. Выслушав еще один звонок, отодвинул задвижку. В дверях стоял Тарас.
– Я знал, что вы дома. Я следил за окнами.
Соловьев молча пригласил его войти. Судорожно, словно приставными шагами, Тарас переместился к центру комнаты. Взялся за спинку стула. Стоял кособоко, пригнув голову к плечу.
– У меня к вам просьба, – сказал Тарас. – Уезжайте.
Соловьев продолжал молчать. Где-то на улице открыли дверь, оттуда выплеснулись музыка, крики гостей и звон посуды. Через мгновение всё стихло.
– Уезжайте. Ее невозможно выдержать. Вы с ней пропадете.
– А вы?
Тарас промолчал.
– Вы знали о поисках в вашей комнате? – спросил Соловьев.
– Я сам положил листы туда, куда она сказала.
Тарас медленно опустился на стул. На мгновение Соловьев испугался, что Тарас теряет сознание, но это было не так.
– О том, что мы пойдем в Воронцовский дворец, вы тоже знали?
– Конечно. В ту ночь я был там.
Тарас впервые посмотрел Соловьеву в глаза. В этом взгляде не было ничего, кроме грусти. Соловьев отвернулся.
– Зачем же вы согласились?
– Так она хотела.
Пальцы Тараса коснулись консервной банки. Они скользили по ободу крышки, словно символизируя непростой путь самого Тараса. Соловьев чувствовал, что оказался свидетелем какой-то драмы – не вполне ему понятной, но, безусловно, драмы, – и ему стало жаль сидящего перед ним человека.
– Хотите чаю?
– Я взял вам на завтра билет до Петербурга.
Тарас сказал это, не отрывая взгляда от бычков в томате, да и сам он (думалось Соловьеву) был, в сущности, одним из них. За что ему такая Зоя? Такой размах страстей? Поколебавшись, Тарас достал из нагрудного кармана билет и положил его перед Соловьевым. Свернувшийся в трубочку. Не желавший распрямляться.
– Я еду не в Петербург, – Соловьев воткнул билет обратно в карман Тараса. – Но я уезжаю. Завтра. И с Зоей постараюсь не встретиться.
