Татьяна Соломатина - Мало ли что говорят
Дед, где бы он ни жил, обязательно строил Будку. Соня тогда думала – ради сопровождавших его при переездах с места на место загадочных сущностей. Из которых огромный сине-зелёно-жёлто-коричневый пыльный глобус был на первом месте. Правда, Сонечка больше любила другой – поменьше. Палево-пегий, рельефный, с таинственными надписями. По нему было приятно водить ладошками и обниматься с ним. И ещё он раскалывался пополам. А внутри всегда обнаруживались стаканы и бутылка.
Три огромные картины, казалось, сливались со стенами потрескавшимися горными хребтами и холщовыми потёртостями морей. Карты. Тогда Соня считала их картинами.
Одна была вся сплошь покрыта разной величины фигурами, подписанными для памяти. ЕВРАЗИЯ – очень длинно и толсто. АФРИКА – вся жёлтая. И белая, как мел, АНТАРКТИДА.
Вторая – таращилась «стрекозиными» очками и очень напоминала расколотый пегий глобус, только без фокуса со стаканами.
Третья – пестрела примитивизмом красок и вся, как муравьями, была усыпана «СССР»-ами, «ЧССР»-ами, «ПНР»-ами, «ГДР»-ами и прочими «ФРГ». На ней исконно жёлтая Африка походила на счастливый сон кубиста. Сушёные муравьишки букв хоть и не кусались, но и не смотрелись. Никакого наслаждения не приносили. Не в пример вкусному «ГАРВАРДУ», прекрасному безо всяких картинок, самоценному слову!
Ещё в Будке было очень много книг и странный аппарат, по поводу которого бабушка частенько говорила деду:
– Андрей, выбросил бы ты это… Посадят. Да и стыдно!
– Не стыдно. И не посадят. Я с участковым пью…
Бабка с дедом были «вещами в себе» и друг в друге. Мало кого замечая из своих четверых детей. Что уж говорить о целом сообществе производных – от мала до велика, – к которым относилась и Соня.
Дед был фактурным мужчиной. Видимо, с той поры Сонечка так тяготела к красивым мужским телам. Ему было семьдесят, когда он всё ещё мог стоять на голове без помощи рук. (Кажется, у йогов это как-то называется.) Поднимал тяжеленную гирю, обливался ледяной водой, брился наголо, несмотря на отличные волосы, и был суров до невозможности. В принципе ни с кем, кроме бабки, он не контактировал. Они никогда не называли друг друга «мать», «отец», «бабка», «дед». Только «Полина» и «Андрей». До самой смерти. Вначале его. И ровно через год – день в день – её.
Дед был невероятно гневлив – в разгар вечерних посиделок мог запросто швырнуть тяжёлый стол куда-нибудь в дальний угол вместе со стоящей на нём снедью только потому, что кто-то его, хозяина, перебил. Зато, приняв рюмку-другую, любил поразмышлять вслух. И делал это невероятно красиво. И Соня незаметно откусывала, подсматривала и вдыхала аромат, безотчётно наслаждаясь мгновениями близкой ей по духу жизни.
Деда боялись все.
Кроме Полины и Сонечки.
Что чувствовала бабушка – Соне было не суждено понять ни тогда, ни ещё в течение пары десятков лет после. И только сейчас она, пожалуй, решилась бы поговорить об этом. Но тогда было обидно, что её не замечают. Соня попыток не оставляла – подбираясь к деду поближе, она заглядывала ему в глаза оленячьим взором – о, этому она научилась, видимо, раньше, чем осознала себя! – и пыталась к нему прикоснуться. Он же отдёргивал руку, как будто кто-то незнакомый в толпе фамильярно хлопал его по плечу.
И вот однажды, когда в кухне дома ужинали очередные гости, Андрей вошёл и увидел на столе хлеб. Круглый такой, за двадцать восемь копеек. Кто-то положил его на стол, а Полина не успела заметить, ЧТО было НЕ ТАК! От него оторвали (а не отрезали!) горбушку. Выгляди он просто как перевёрнутая черепаха, без подостланного свежего полотенца, обошлось бы лёгким скандалом. Но в данном случае степень пренебрежения была чрезмерной. Беспомощный, изувеченный хлеб ВАЛЯЛСЯ на столе немым свидетелем плебейства. Дед побледнел и, неожиданно развернувшись, резким ударом кулака выбил в двери стекло витража. Все, кто был поблизости, застыли. «Кто?!» – прохрипел Андрей, не поднимая глаз…
Полина молчала. Она не произнесла спасительного для всех «Андрюша…» и дальше какую-нибудь кокетливую ерунду…
Да-да, не удивляйтесь. Полина заигрывала с дедом. И Сонечка была от этого в полном восхищении. Но что-то тогда в бабушке отключилось. Может, кому-нибудь было нужно, чтобы у Сони в голове поселился «Гарвард», бесконечная преждевременная любовь к мужчинам в формате Вин Дизеля, странная картинка и желание любыми способами добиваться своего, – неизвестно. Известно лишь, что Соня проковыляла через всю кухню, несмотря на полные ужаса глаза её матери, и сказала Андрею:
– Дедушка, идём.
И они пошли. В Будку. Там дед первым делом открыл пегий глобус и налил полный стакан. Выпил залпом и сказал: «Полина…» – и сунул Сонечке какую-то странную штуку. Штука была железная и крутилась. Позже она узнала, что это называется «микрометр».
Таких штук у деда было много. Они назывались странно. «Штангенциркуль». «Логарифмическая линейка». «Барометр». «Рейсфедер». Последним, кстати, было очень удобно «углублять» реку Лену на карте.
Сонечка не стала настаивать на том, что она – Соня, молча приземлилась прямо на пол рядом с диванчиком и принялась раскручивать микрометр, исподтишка оглядывая таинственную Будку, куда вход всем, кроме Полины, был строго-настрого запрещён.
Андрей пил стакан за стаканом и что-то рассказывал, обращаясь преимущественно к пространству за окном или к потолку. Соня-Полина не понимала, но было красиво и здорово. Позже он уснул, а ей ничего не оставалось, как тихо выскользнуть наружу, прихватив с собой железную штуковину.
На тропинке ждала мать. Как часовой, все два часа, что Сонечки не было, она мерила периметр, заглядывая в окна и прислушиваясь. Тут же вырвав у неё из рук микрометр, который та молча тянула к себе, она прокралась на цыпочках к Будке и положила его на ступеньки. Затем без единого звука, как партизан, ретировалась в дом, не забыв зацепить и дочь по дороге. Дома Соня сразу оказалась в кровати.
Уже засыпая, она слышала, как мать на кухне жаловалась Полине.
С тех пор у них с Андреем, у внучки и деда, завязался непубличный «роман». Они, как и прежде, не замечали друг друга на людях, но стоило ему уединиться в Будке, как Соня-Полина мухой закатывалась следом. Садилась на пол и делала вид, что играет, пока дед что-то писал в толстых тетрадях. Иногда он читал. Но чаще – говорил. Сонечка уже тогда понимала, что, с одной стороны, говорил он не с ней. С другой – какая-то тайная необходимость в её присутствии всё же была.
Совершенно невозможно было понять, что восемнадцать миллиардов лет назад произошёл Большой Взрыв. И Соня не понимала. Но дед говорил так, что, даже не понимая, она верила – это касается всех! А «горизонт событий»? Как такое осмыслить?! Нет. Здесь даже вера уже не спасает. Но Андрей делал так, что Соня могла это потрогать. Осязать прекрасное. И творить, не нуждаясь в осмыслении. Дед развил в ней совершенно божественную веру в математику, физику и запредельные возможности человеческой психики, если её носитель, разумеется, сумеет обойти алгоритмы встроенного бортового компьютера. «Мозг – это ЭВМ. Тупая машина для подсчёта сдачи. Возможности же человека безграничны. Но через внешнюю притягательность логических систем бессмертная душа разменивается на пятаки для автомата с газировкой. Которую и пьют-то не от жажды – а по вековой привычке».
– Кто такие алголитмы?
– Алгор-ритмы? Последовательность… Нет. Не так. Что ты сейчас должна делать?
– Есть кашу и спать.
– А ты что делаешь?
– Сижу на твоей телитолии.
– Вот! Есть кашу и спать – это алгоритм. Сидеть на моей тер-р-ритор-р-рии, – рычал Андрей, – это не р-р-размениваться на пятаки! Моя тер-р-ритор-р-рия – моя вселенная. Нарушая алгор-р-ритм, ты оказываешься в др-р-ругой вселенной.
– Кто такая вселенная?
– Вселенная – это ты.
Бывший математик. Или физик?.. Кто они после физмата? А потом после предприятий ВПК?
Преподающий в техникуме пенсионер. Упорно именуя внучку Полиной, рассказывал ей о подобии микро– и макрокосма.
Что важнее – кармические правила или обычные человеческие сантименты?
– Ты можешь! Я же видел, как они молчали!!! Ты-то не считаешь меня старым шизофреником? А, ладно. Сделай оленьи глаза. – Соня делала деду умильную рожицу, и он смеялся, а однажды даже заплакал. – Я же говорил – «Полина»!
Но гораздо чаще он рассказывал ей о Ньютоне, Фарадее и Максвелле. О белых карликах и чёрных дырах. О калибровочной теории и скрытой массе. О Резерфорде, Кембридже и Гарварде. Сонечка полюбила математику и физику с такой непосредственностью и силой, на которую способна лишь бездомная собака, внезапно обретшая Свою Будку.
Но она повзрослела. А школьные предметы так же отличались от метаморфоз, творящихся в её вселенной, как пьянчужка с Курского вокзала от Шарон Стоун. Она не могла это учить. Брезговала. Чёрная пасть несправедливости в первый раз больно цапнула Сонину душу. Она заказывала миры, а ей подавали дохлых червяков. Разумеется, Соня исправно получала свои пятёрки – но чисто механически. Если уж вынужден глотать гельминтов в плену Северного Вьетнама – делай это быстро и не запоминай надолго.
